Жюль Верн
Путешествие к центру Земли
XXV
В воскресенье я проснулся рано и не без удовольствия подумал о том, что целый этот день мы будем отдыхать, хотя бы то и на дне глубокой пропасти.
Я уже совершенно освоился с нашим подземным существованием и не думал ни о солнце, ни о звездах, ни о месяце, ни о деревьях, ни о домах, ни о городах, одним словом ни о чем, к чему так привык подлунный человек и что для него доставляет существенную необходимость. В качестве ископаемых мы пренебрегали всеми этими чудесами.
Пещера образовывала обширную залу, наш верный ручей спокойно протекал по ее гранитной почве. Вода теперь приобрела уже температуру окружающего воздуха и мы без всяких затруднений могли ее пить.
После завтрака, дядюшка возымел намерение посвятить несколько часов на то, чтобы привести в порядок свои ежедневные заметки.
– Прежде всего, – сказал он, – я сделаю выкладки, чтобы точно определить наше положение, а по возвращении на поверхность земли, я непременно издам карту нашего путешествия, которая будет изображать вертикальный разрез земного шара.
– Это будет очень интересно, дядюшка, только совершенно ли точны ваши заметки?
– Еще бы несовершенно точны! Я тщательно записывал все углы и наклонения и голову прозакладую, что не ошибся. Посмотрим-ка, где мы теперь. Возьми компас и скажи, куда показывает стрелка.
– Восток-юго-юго-восток, дядюшка!
– Отлично! Мы прошли восемьдесят пять миль от Снеффельса.
Говоря это, достопочтенный профессор проворно делал выкладки и записывал.
– Так мы путешествуем теперь под волнами Атлантического океана?
– Да, да, под волнами Атлантического океана, Аксель!
– И может быть, в эту самую минуту над нашими головами свирепствует буря, волны вздымаются и ураган опрокидывает корабли?
– Очень может быть, Аксель, очень может быть!
– И киты бьют хвостами о стены нашей тюрьмы, а?
– Пусть их себе бьют, Аксель: им не удастся даже поколебать ее. Однако, возвратимся к вычислениям. Мы достигли глубины шестнадцати миль.
– Шестнадцати миль!
– Да.
– Но ведь это крайняя граница, определенная наукою для толщины земной коры!
– Верно!
– И здесь, по закону увеличения температуры, должна бы быть температура в тысячу пятьсот градусов!
– «Должна бы быть», мой друг!
– И весь этот гранит должен бы находиться в расплавленном виде!
– «Должен бы», мой друг, но ты видишь, что факты очень часто противоречат теориям.
– Приходится с этим согласиться, но я очень удивлен.
– Что показывает термометр?
– Двадцать семь градусов и шесть десятых.
– Ученые ошиблись, значит, на 1474 градуса 4/10! Значит увеличение температуры вместе с глубиною – ошибка. Значит Гомфри Деви не заблуждался. Значит, я поступал основательно, признавая его теорию! Ну, что ты на это скажешь!
– Ничего.
По правде то я мог бы еще много кое-чего сказать. Я не допускал ни в каком случае теорию Деви и верил в теорию центрального жара, хоть и не чувствовал его действия. Я только допускал, что мы находимся в жерле потухшего вулкана, в жерле, которое лава покрыла плотною и трудно плавящеюся массою, не пропускавшею высокой температуры сквозь стены.
Я не стал заводить по этому поводу спора с дядюшкой, но принял намерение побить его же собственными вычислениями.
– Дядюшка, я считаю ваши вычисления совершенно верными, – сказал я, – и потому позволю себе сделать из них неизбежные выводы.
– Катай, дружище!
– На том месте, где мы теперь стоим, под широтой Исландии, земной радиус имеет около 1583 лье – так!
– 1583 1/4
– Для круглого счета положим 1600 лье. Значит из 1600 лье, которые нам предстоит пройти, мы прошли всего-навсего двенадцать, – так?
– Совершенно верно, мой друг.
– Для того чтобы пройти эти двенадцать лье по радиусу, мы должны были пройти восемьдесят пять в диагональном направлении, да?
– Да.
– Мы положили на это около двадцати дней?
– Да.
– Хорошо. Шестнадцать лье составляют сотую часть земного радиуса, следовательно, продолжая путешествовать таким образом, мы должны положить две тысячи дней или пять с половиною лет на то, чтобы добраться до земного центра!
Профессор ничего не ответил.
– Но если еще посчитать, что на вертикальную линию, шестнадцать лье приходится проходить по горизонтальной семьдесят, то это составит восемь тысяч лье к юго-востоку и мы, таким образом, скорее очутимся на какой-нибудь точке окружности, чем достигнем центра.
– Убирайся к черту с этими вычислениями! – вскрикнул дядюшка. – На чем они основаны? Ну, говори, на чем! Кто тебе сказал, что этот проход не ведет нас точнехонько к цели? Кто? Ну, говори же! То, что я теперь делаю, ведь уже было сделано другим, так или нет? И если это другому удалось, так почему ж мне не удастся?
– Разумеется, дядюшка, однако все-таки позволительно…
– Позволительно замолчать тебе, если ты хочешь рассуждать таким образом!
Я понял, что дальше вести разговор бесполезно и замолчал.
После нескольких минут безмолвия, дядюшка сказал:
– Посмотри, что показывает манометр.
– Показывает значительное давление.
– Хорошо. Видишь ты теперь, что, спускаясь понемногу, понемногу привыкая к плотности этой атмосферы, мы нисколько не страдаем, – видишь? понимаешь?
– Да, страданий нет, только вот маленькая боль в ушах.
– Это пустяки! И если ты хочешь, чтобы не было этой боли, так ты дыши почаще, т. е. приводи быстрей в сообщение наружный воздух с воздухом, заключенным в легких.
– Хорошо, – ответил я, решившись больше не раздражать почтенного профессора противоречиями. – А знаете что? Даже ощущаешь какое-то особое удовольствие в этой плотной атмосфере! Вы заметили, с какою силою здесь распространяется звук?
– Разумеется, заметил! Здесь и глухой стал бы слышать отлично!
– Но ведь эта плотность еще без сомнения увеличится.
– Да, увеличится, если верить закону, – закону еще во всяком случае очень мало исследованному.
– А скажите, этот воздух не достигнет наконец плотности воды?
– Под давлением 710 атмосфер достигнет.
– А ниже?
– Ниже плотность еще увеличится.
– Как же мы будем тогда спускаться?
– Как? насыплем в карманы камешков да и спустимся.
– Ну, дядюшка! у вас на все ответ готов!
Я не посмел пускаться в дальнейшие рассуждения, чтоб не раздражить и без того сильно возбужденного профессора.
Однако было очевидно, что воздух, под давлением нескольких тысяч атмосфер, перешел бы наконец в твердое состояние и тогда, допустив даже, что наши уши это вынесут, все-таки нам придется остановиться.
Но я ничего не сказал об этом дядюшке. К чему? Он бы ответил мне своей вечной ссылкой на Сакнуссема.
Я считал путешествие этого Сакнуссема вздором. Даже допуская, что ученый исландец действительно совершил это путешествие, можно было возразить, что в XVI веке не были еще изобретены ни манометр, ни барометр, следственно, почем же Сакнусем мог убедиться, что он точно достиг центра земли?
Я оставил это возражение про запас.
Остаток этого дня мы провели в вычислениях и в разговорах.
Я выдержал себя и не противоречил дядюшке.
Время от времени я поглядывал на Ганса Бъелке и думал:
– Вот завидное хладнокровие и невозмутимость! Идет себе, куда ни ведут его, и совершенно безмятежен!
XXVI
Надо признаться, что до сих пор все нам преблагополучно сходило с рук и, собственно, серьезно жаловаться мне было не на что.
Я и не жаловался, я даже иногда подумывал, что если дела и дальше так пойдут, то мы, пожалуй, доберемся до пресловутого центра земли.
То-то славы тогда!
В продолжение нескольких дней мы все спускались по довольно крутому наклону. Иногда этот наклон становился страшно вертикальным. Мы ушли далеко в глубину земли. В иные дни мы, пройдя мили две, приближались на полторы мили к центру.
Спуски бывали очень опасные и тут нам очень помогали хладнокровие и ловкость Ганса. Бесстрастный исландец жертвовал сотню раз своей жизнью с непередаваемой простотой. Благодаря ему, мы благополучно выбрались из таких опасностей, из которых бы без него ни как не могли выйти.
Молчаливость Ганса увеличивалась с каждым днем и мало-помалу сообщалась и нам.
Внешние предметы положительно имеют влияние на мозг. Человек, который запирается в четырех стенах, кончает тем, что теряет способность связывать мысли и слова. Сколько людей, осужденных на одиночное заключение, одурели, отупели, а то и совсем помешались вследствие недостатка упражнения мыслительной способности.
Прошло две недели после последнего вышеприведенного разговора. В эти две недели ничего особенного с нами не случилось.
В памяти у меня сохранилось только одно, чрезвычайно важное, происшествие.
7 августа мы были на глубине тридцати миль, другими словами, над нашими головами лежало тридцать миль каменных пород, океана, материка, городов. От Исландии мы уже удалились миль на двести.
В этот день туннель шел по малонаклонной плоскости.
Я шел впереди. Дядюшка нес один прибор Румкорфа, я другой. Я шел и спокойно разглядывал гранитные массы.
Вдруг обертываюсь и вижу, что я один.
– Эка я разбежался как! – подумал я. Или дядюшка и Ганс приостановились? Надо вернуться к ним. К счастью, дорога не круто поднимается.
Я воротился назад. Иду. Иду четверть часа, смотрю, – никого нет! Я окликнул. Нет ответа. Голос мой теряется среди эха пещер.
Меня подрал морозец по коже.
– Трусить нечего! – сказал я громко. – Я их отыщу! Ведь здесь только одна дорога, а не десять, значит заблудиться невозможно.
Я шел еще полчаса. Я прислушивался, не зовет ли кто, – ничего, никого!
Необыкновенная, ужасная тишина царствовала в подземной галерее.
Я остановился. Я не хотел верить своему одиночеству. Я допускал, что можно заблудиться, но потеряться – нет, нет! потеряться нельзя!
Если я заблудился, думал я, то могу отыскать дорогу. Ведь дорога всего одна здесь. Ведь они непременно пойдут по этой самой дороге! Значит, надо только догнать их. Надо идти назад. Может, они приостановились и ждут меня? Или уже ушли далеко вперед? Так надо торопиться, и я их догоню.
Я пошел опять вперед, но скоро остановился. Мысли как-то совсем у меня были в разброде. То мне казалось, что следует повернуть назад, то спешить вперед.
Сомнение меня жестоко мучило.
Точно ли я шел впереди дядюшки и Ганса?
Конечно шел впереди, за мной шел Ганс, а за Гансом дядюшка. Ганс даже останавливался на несколько минут, чтобы поправить багаж, – я это очень хорошо помнил. Именно в эту-то минуту они должно быть и отстали от меня.
– Впрочем, – думал я, – ведь у меня есть путеводная нить, которая выведет меня из этого лабиринта и которая порваться не может. Нить эта – наш благодетельный ручей. Следует только идти вверх по течению и я всенепременно найду товарищей.
Я наклонился, чтобы освежить пылающее лицо водою.
Каково же было мое изумление и ужас, когда лицо мое припало к сухому, шероховатому грунту!
Ручья не было! ручей исчез!
XXVII
Описывать свое отчаяние я не стану. Никакие слова не могли бы передать того, что я в ту минуту испытывал.
Я был заживо погребен. Мне предстояла мучительная смерть от голода и жажды.
Но как я потерял ручей?
Мне стало понятна страшная тишина, которая поразила меня, когда я прислушивался, не зовет ли меня кто из товарищей. Когда я пошел по этой дороге, я забыл про ручей. Вероятно, галерея незаметно раздвоилась, Гансбах побежал по другому скату и скрылся вместе с моими спутниками.
Я мог бы возвратиться назад. Но как возвратишься? На граните не осталось следов.
Я ломал себе голову, придумывая, как бы разрешить эту задачу.
Погиб! погиб!
Да, погиб на неизмеримой глубине. Какой страшной тяжестью давили меня эти тридцать миль земной коры!
Я попытался думать о тех, кто был мне всего на свете дороже, но мысли как-то путались, представления были не ясные. Гамбург, дом на Королевской улице, моя бедная Гретхен, весь этот мир, под которым я заблудился, промелькнул в моем расстроенном воображении, как молния. Я как в бреду видел все подробности нашего путешествия: море, Исландию, г. Фридриксона, Снеффельс.
Потом я сказал себе, что в моем положении питать себя какими-либо надеждами на спасение – безумно и лучше сразу прямо сказать себе: все для тебя кончено.
Какая человеческая сила могла теперь раздвинуть эти громадные своды, скрепленные надо мною так плотно, и возвратить меня на поверхность земного шара? Кто мог указать мне настоящую дорогу и свести меня с моими спутниками?
– О, дядюшка! – вскрикнул я в отчаянии.
Это был единственный упрек, который у меня вырвался. Я понимал, как должен был страдать в эти минуты и сам бедный профессор.
Я упал на колени и зарыдал.
Слезы несколько облегчили меня и успокоили.
У меня припасов было еще дня на три, фляжка была полна водою.
Что теперь делать? Оставаться на одном месте я не мог: одиночество невыносимо гнело меня.
Но куда ж идти: вверх или вниз? Спускаться или подниматься?
Конечно вверх! Все вверх!
Надо было опять дойти до того места, где я потерял источник, где встретил погубившее меня разветвление галереи. Если только я найду ручей, то я могу добраться до вершины Снефельса. Да, могу!
Как же это прежде не пришло мне в голову? Ясно, что есть еще средство к спасению. Надо только отыскать ручей и я спасен!
Надежда эта оживила меня. Я встал и, опираясь на палку с железным наконечником, побрел вверх по галерее.
Подъем был довольно крутой, но я шел бодро и смело.
Я шел так с полчаса. Ничто меня не останавливало по пути. Я пытался узнавать пройденную дорогу по форме туннеля, по выступам скал, по расположению извилин. Но ни единая особенность не бросалась мне в глаза. Скоро я увидал, что галерея эта без выхода. Я ударился о крепкую стену и упал на каменный пол.
Никогда я не буду в силах изобразить тогдашнего моего отчаяния и ужаса. Я был совершенно уничтожен. Последняя моя надежда разбилась об эту гранитную стену.
Нечего было искать, некуда было идти! Извилины подземного лабиринта перекрещивались по всем направлениям – где ж тут найти какой-нибудь выход? Оставалось одно – оставалось умереть самою ужасною смертью!
И – странное дело! вдруг мне пришло в голову, что если когда-нибудь будет найдено мое ископаемое тело, то эта находка, на глубине тридцати лье под землею, возбудит прежаркие споры между учеными и подаст повод к самым удивительным выводам.
Я хотел крикнуть, пытался громко заговорить, но из моих высохших губ выходили какие-то глухие звуки. Я задыхался.
Ко всем этим мучениям прибавилось новое. Вместе со мною упала лампа, испортилась, и я не мог поправить ее. Ее свет делался все бледнее и бледнее, – она погасала.
На потемневших стенах замелькал ряд движущихся теней. Я не смел моргнуть, я боялся потерять малейшую искру исчезавшего света.
А свет с каждым мгновением угасал. Темнота начинала окружать меня.
Вот задрожал и последний луч в лампе. Я следил за ним, я пожирал его взором, я сосредоточил на нем всю силу зрения, и вдруг погружен был в совершенный мрак.
У меня вырвался страшный крик. На земле, даже в самые темные ночи, свет не исчезает совершенно; он бывает слаб, ничтожен, но как ни мало его остается, сетчатая оболочка глаза все же таки его ощущает. А здесь! Здесь и признака света не было. Как я ни напрягал свое зрение-все напрасно: мрак был полный, совершенно ничего не было видно. Я ослеп, ослеп во всем значении этого слова!
Тогда я потерялся. Я протянул руки вперед, поднялся, ощупал стены и вдруг бросился, как безумный бежать.
Меня словно подталкивала какая-то сила. Без всякой мысли, так наудачу, я шагал в безвыходном лабиринте, спускался все вниз, кричал, выл, до крови ударялся о выступы скал, падал, поднимался весь в крови, глотал эту кровь и каждую минуту ожидал, что вот-вот встречу каменную стену, о которую в дребезги разлетится моя голова.
Наконец, совершенно истощенный, я упал и без чувств растянулся на каменной плите.
