Жюль Верн
Путешествие к центру Земли
XIX
На другой день, во вторник, 2-го июля, в шесть часов, мы опять начали спускаться.
Мы все скользили по той же галерее из лавы.
Так продолжалось до 17 минут первого, когда Ганс вдруг остановился.
– А! – вскрикнул дядюшка, – мы дошли до конца галереи!
Я осмотрелся кругом. Мы стояли на перекрестке, а к этому перекрестку прилегали две дороги. Обе дороги были темные и узкие.
По которой идти?
Может, дядюшка и колебался, и смущался, но он этого не хотел обнаружить ни перед Гансом, ни передо мной и решительно указал нам на восточный туннель.
Мы вошли в него.
Впрочем, колебание тут ни к чему бы не повело, так как не было решительно никаких признаков, по которым бы хоть сколько-нибудь можно было предпочесть один проход другому.
Новая галерея отличалась почти нечувствительные склоном. Перед нами иногда развертывался целый ряд готических арок, а иногда мы принуждены были склонять головы под сводами, которые опирались на массивные столбы. В иных местах встречались низкие подземные постройки, напоминающие работу бобров, и мы проползали как ужи сквозь эти узкие отверстия.
Температура была сносная, но я невольно подумывал, какова она была в то время, когда лава из Снеффельса лилась по этой самой дороге. Я воображал себе, как огненные потоки разбивались об углы этой галереи и каковы пары скоплялись в узких проходах.
– Смотри, вулкан, не вздумай же опять чудить! – думал я. – Потерпи, пока счастливая звезда выведет нас пять на божий свет!
Я, разумеется, не сообщал этих размышлений почтеннейшему дядюшке и профессору, потому что он бы их не понял. У него в голове засело одно: идти вперед и конец. Он шел, полз, скатывался, падал, и на лице его неизменно было написано все одно злополучное: вперед! вперед!
К шести часам вечера мы прошли два лье к югу. Но на глубину мы едва подвинулись на четверть мили.
Дядюшка подал сигнал остановиться. Мы поужинали без особых разговоров и улеглись спать.
Мы устроились на ночь очень просто: каждый завернулся в одеяло и был готов. Нам нечего было бояться здесь ни холода, ни какого-нибудь неприятного посещения. Путешественники, которые углубляются в африканские степи или в первобытные леса нового света, караулят друг дружку во время сна, но здесь совершенное одиночество и безопасность: ни дикари, ни хищные звери не могли нарушь нашего покоя.
На следующее утро мы чувствовали себя свежее и бодрее и опять отправились дальше.
Невозможно было отличить свойства пластов, в которых проходила галерея. Мне казалось, что она, вместо того, чтобы уходить внутрь земли, принимала совершенно горизонтальное направление. Я даже иногда подумывал, что она поднимается к поверхности земли.
К десяти часам утра я уже не сомневался в этом, последнем обстоятельстве. Мы словно всходили па гору, устал ужасно и остановился.
– Что ты, Аксель? вскрикнул дядюшка. – Чего ж, останавливаешься?
– Изморился, дядюшка!
– Что ты! Тебе это так кажется! Дорога превосходнейшая, идем всего три часа! Ведь это прогулка!
– Очень только утомительная прогулка!
– Утомительная, Аксель? Да, ведь мы идем все под гору!
– Извините, дядюшка: на гору!
– На гору? Полно городить чушь, Аксель! На гору!
И дядюшка пожал плечами.
– Разумеется, на гору, – продолжал я. – Уже с пол часа как мы все поднимаемся, и коли мы все пойдем этому направлению, так непременно выберемся на землю Исландии.
– Вздор какой мелешь!
– Как же вздор, дядюшка. Вы только…
Но дядюшка замотал головой, как будто отбивался от докучной мухи и подал знак идти вперед.
Нечего было делать. Я пошел за Гансом, который следовал за дядюшкой.
– Ну, Аксель, – говорил я себе, – смотри, не отстань от них! Держи ухо востро, дружище: если ты потеряешь их из виду, так твое дело совсем скверное будет!
Меня то утешало, что этот трудный путь ведет на поверхность земли. Каждый шаг удостоверял меня в этом.
В полдень вид стен галереи изменился. Я это по тому заметил, что стены стали гораздо меньше отражать электрический свет.
Вместо лавы теперь показалась простая горно-каменная порода; пласты ее были расположены то наклонно, то вертикально. Мы, очевидно, находились среди переходной эпохи, в полном силурийском периоде.
– Дядюшка, – сказал я, – ведь очевидно, что водяные осадки образовали во вторую эпоху жизни земли все эти сланцы, известняки и песчаники. Мы удаляемся от гранитных масс и похожи на тех ганноверцев, которые, желая попасть в Любек, отправляются через Ганновер.
– Что ты пустяки говоришь!
– Да поглядите, поглядите!
И я указывал ему на разнообразные ряды известняков, песчаников и первые следы сланцевых пластов.
– Ну?
– Мы дошли до периода, во время которого показались растения и первые животные.
– А! ты полагаешь?
– Да посмотрите вы хорошенько, – сами убедитесь!
Я заставил его осветить лампой стены галереи и ждал какого-нибудь выразительного возгласа с его стороны.
Но почтенный профессор не издал ни малейшего звука и отправился дальше.
Понял он меня или нет? Вероятно, понял, но из самолюбия ученого и дяди не хотел признаться передо мной в своем промахе.
Или он, может, хочет до конца исследовать этот восточный проход?
Было ясно, что мы уже оставили путь лавы и что эта дорога не приведет нас к очагу Снеффельса.
Я впрочем, и себе не совсем доверял. Точно ли мы проходили по каменным породам, лежащим на верху гранитных масс?
– Если так, – думал я, – то нам непременно попадутся хоть какие-нибудь остатки первобытных растений и дядюшка волей неволей должен будет сдаться. Поищем!
Я не сделал и сотни шагов, как уже моим глазам представились неотразимые доказательства.
Так и должно было быть, потому что в силурийскую эпоху в морях заключалось больше полторы тысячи растительных и животных пород.
Ноги мои, уже привыкшие к твердой почве лавы, вдруг почувствовали под собой пыль, образовавшуюся из останков растений и раковин. На стенах галереи ясно обозначались отпечатки водорослей и плаунов.
Профессор Лиденброк не мог уже находиться в заблуждении; он, кажется, просто закрывал свои ученые глаза и все тем же шагом шел вперед.
Упрямство было вовсе не кстати и меня сильно возмущало.
Наконец я не выдержал. Я поднял отлично сохранившуюся раковину и показал ему.
– Дядюшка, – сказал я, – поглядите-ка!
– Что ж тут смотреть! – ответил дядюшка. – Это раковина ракообразного животного из исчезнувшего уже теперь порядка трилобитов.
– Но ведь из этого следует…
– Знаю, что следует. Отлично знаю. Мы оставили гранитные массы и путь лавы. Очень может быть, что я ошибся, но я в своей ошибке тогда только уверюсь, когда мы дойдем до конца галереи.
– Оно, конечно, дядюшка, вы лучше знаете, что делаете, но ведь нам угрожает опасность!
– Какая это опасность?
– Недостаток воды, дядюшка!
– Недостаток воды? Что ж, разделим запас воды на порции, Аксель! потерпим!
XX
И точно пришлось разделить воду и беречь ее, как зеницу ока. Нашего запаса могло еще хватить дня на три ни как не больше. Я заметил это еще во время ужина. К довершению бедствия, в этих переходных пластах надежда на живой источник была очень плоха.
Весь следующий день мы шли молча. Перед нами все развертывались нескончаемые арки галереи.
Дорога не поднималась, по крайней мере, не поднималась чувствительно. По временам мне даже казалось, будто она идет наклоном.
Но это не могло меня успокоить, потому что пласты не изменялись, и переходный период обнаруживался все больше и больше.
Электрический свет великолепно сверкал в сланцах, известняках и старых песчаниках. Мы находились в девонской формации, которая получила свое название от Девоншейра в Англии. Какие великолепные образчики мрамора покрывали стены! Одни были серого агатового цвета, причудливо изборожденные белыми жилами, другие – цвета яркого красного или желтого, с красными пятнами, дальше виднелись куски крапчатого мрамора темных цветов, перед которыми еще ярче выдавался известняк.
Большая часть этих мраморов носила на себе отпечаток первобытных животных, но миротворение уже сделало шаг вперед и вместо первобытных трилобитов попадались остатки форм более совершенных. Попадались, между прочим, рыбы из породы ганоид и те остатки, в которых глаз палеонтолога мог открыть первичные формы пресмыкающегося.
Девонские моря были населены бесчисленным множеством животных этого рода, и они тысячами отложились на пластах новой формации.
Становилось как нельзя яснее, что мы поднимаемся по ступеням животной жизни, творившей из простых форм формы более сложные и законченной человеком.
Но профессор Лиденброк все-таки не хотел этого замечать.
Он ожидал одного из двух: или что под нашими ногами вдруг откроется вертикальный колодезь, по которому мы опять спустимся, или что какое-нибудь препятствие загородит путь.
Но наступил и вечер, а надежды профессора не оправдались.
Ночью меня начала терзать мучительная жажда.
В пятницу утром мы опять двинулись по извилинам галереи.
После десятичасовой ходьбы, я заметил, что отражение наших ламп на стенах как-то странно уменьшилось. Мрамор, сланец, известняк, песчаник начали сменяться темною массою без всякого блеска.
В одном, очень узком месте туннеля, я прислонился к стене и когда глянул на свою руку, то увидал, что она вся черная.
Я всмотрелся повнимательнее. Мы находились среди каменноугольной формации.
– Каменноугольная копь! – вскрикнул я.
– Копь без рудокопов! – ответил мне дядюшка.
– Кто знает!
– Я знаю! – ответил дядюшка отрывисто и резко, – Я головой ручаюсь, что эта галерея прорыта сквозь каменноугольные копи не рукою человека. Впрочем, дело это природы или нет, все равно. Пора ужинать.
Ганс приготовил ужин. Я немного съел и выпил несколько капель воды, приходившихся на мою долю.
Воды у нас оставалось всего полфляжки.
После ужина счастливые мои спутники растянулись на одеялах и преспокойно заснули, а я спать не мог и считал часы до самого рассвета.
В шесть часов утра в субботу, мы опять двинулись в путь.
Минут через двадцать мы достигли обширной пещеры, и я убедился, что человеческая рука не могла вырыть эту угольную копь. Вырой ее человек, он бы подпер ее своды, чтобы она не обвалилась, а тут ничего подобного не было и своды держались сами собою, словно каким чудом.
Пещера имела сто футов ширины и около полутораста вышины. Почва была страшно взрыта подземным сотрясением. Земная масса, уступив какому-то сильному толчку, раздалась и оставила эту громадную пустоту, куда впервые проникали земные обитатели.
На этих темных стенах можно было прочитать всю историю каменноугольного периода, и геолог легко бы проследил все его фазисы.
Угольные слои разделялись слоями плотного песчаника или глины и были словно сдавлены верхними слоями.
В период жизни земли, предшествовавший вторичной эпохе, земля покрылась громаднейшей растительностью под влиянием двух причин – действия тропическаго жара и постоянной влажности. Атмосфера, сильно насыщенная парами, окружала земной шар со всех сторон и не пропускала к нему солнечных лучей. В то время не было еще различия климатов, и сильный жар господствовал на всей земной поверхности, как у экватора, так и у полюсов.
Откуда брался этот жар?
Из внутренности земного шара.
Наперекор теории почтеннейшего профессора Лиденброка, в недрах сфероида скрывался страшный огонь и сила его чувствовалась во всех пластах земной коры. Растения, лишенные благодетельного солнечного света, не имели ни запаха, ни цвета, но корни их черпали могучую жизнь в почве первых дней.
Деревьев было мало; тогдашние растения принадлежали большею частью к низшему разряду тайнобрачных, папоротников, лепидодендрон, цикадей, сигиллярий, остерофилитов.
Благодаря этой могучей растительности, и явился каменный уголь.
Земная кора тогда еще недостаточно окрепла, и внутренний огонь поднимал то одну ее часть, то другую. Отсюда произошли трещины и расселины. Растения, увлеченные под годы, осели и, мало-помалу, образовали то, что мы теперь называем каменным углем.
Так образовались эти огромные пласты угля, которых хватит еще на много веков, не взирая на то, что люди деятельно разрабатывают их и постоянно употребляют как превосходный горючий материал.
Так размышлял я, рассматривая богатства каменноугольных копей, скопленных в этой части темной массы. По всей вероятности их никогда не откроют. Разработка таких глубоких копей потребовала бы чересчур больших и пожертвований и жертв.
А мы, между тем, все подвигались вперед. Температура была все та же, что и в галерее из лавы и сланца. Только обоняние мое очень страдало от сильного запаха углеводородного газа. В этой галерее скопилось значительное количество того опасного газа, который рудокопы называют рудниковым, и взрыв которого уже причинил столько ужасных несчастий.
К счастью мы освещали себе путь не факелами, а прекрасным снарядом Румкорфа и потому с этой стороны нам нечего было опасаться.
Мы до самого вечера пропутешествовали по каменноугольным копям. Дядюшка едва сдерживал свое нетерпенье. Темь была такова, что в двадцати шагах ничего не было видно. Я уже начинал думать, что галерея эта без конца, как вдруг – это случилось в шесть часов – перед нами воздвиглась стена.
Никакого прохода ни справа, ни слева, ни сверху, ни внизу!
Мы наконец дошли, значит, до конца.
– Что ж, отлично! – вскрикнул дядюшка. – Теперь я по крайней мере знаю, что мне делать! Мы шли не по той дороге, по которой шел Сакнуссем и надо возвращаться назад. Отдохнем, заснем, и в обратный! Через три дня мы опять будем на том самом месте, где дорога раздваивается.
– Да, будем, – ответил я, – если только у нас хватит сил!
– А почему ж это сил не хватит?
– Потому, что завтра у нас уж не будет воды!
– И мужества тоже не будет? – строго спросил профессор, глядя мне в глаза.
Я ничего не посмел ему ответить.
XXI
На следующее утро мы пустились в дорогу очень рано. Следовало торопиться. До перекрестка, где расходились дороги, было по крайней мере дней пять пути.
Я не стану описывать подробно наши мученья.
Дядюшка кипятился и выходил из себя, Ганс молчал и пребывал невозмутим, я приходил в отчаяние и горько жаловался.
Вся вода вышла к вечеру первого же дня пути. У нас, правда, оставалась еще водка, но она жгла мне горло, и я не мог даже смотреть на противную спиртную жидкость. Мне было душно; я падал от усталости. Несколько раз мне делалось дурно. Тогда дядюшка и Ганс останавливались и поддерживали меня, как могли.
Я видел, что и дядюшке приходится плохо.
Наконец, во вторник, 8 июля мы, полумертвые, ползком дотащились до перекрестка, где находились две галереи, и я свалился, как мешок.
Было десять часов утра.
Ганс и дядюшка прислонились к стене и пытались грызть остатки сухаря. Я стонал и скоро впал в какое– то забытье.
Спустя некоторое время, дядюшка подошел ко мне, приподнял меня на руках и прошептал:
– Бедняжка!
Я не был приучен к нежности суровым профессором и эти слова меня невыразимо растрогали. Я схватил его дрожащие руки. Он не вырывал их. На глазах у него были слезы.
Он взял фляжку, висевшую у него с боку, поднес ее к моим губам и тихо проговорил:
– Пей!
Я не верил своим ушам. Что делалось с дядюшкой? Я поглядел на него с изумлением.
– Пей! – повторил он.
И, подняв фляжку, опорожнил ее мне в рот.
О, что за наслаждение! Этот глоток воды оживил меня.
– Я берег для тебя! – сказал он. – Да, дитя мое, для тебя!
– Дядюшка! дядюшка! – проговорил я со слезами.
– Да, мое бедное дитя, я видел, что ты изнемогаешь и боялся за тебя.
– Спасибо, спасибо! – проговорил я.
Хотя жажду мою нельзя было утолить глотком воды, но я все-таки опомнился.
– Дядюшка, – проговорил я, – теперь остается одно: вернуться назад.
Дядюшка отвернулся.
– Надо вернуться, – продолжал я, – и отыскать дорогу к Снефельсу. Если бы только хватило у нас сид подняться до вершины кратера!
– Вернуться! – повторил дядюшка.
– Да, вернуться, не теряя ни единой минуты!
С минуту длилось молчание.
– Так эти капли воды не оживили тебя, Аксель? Не придали тебе энергии и бодрости? – спросил наконец дядюшка странным тоном.
– Бодрости, дядюшка?
– Ты отчаиваешься точно так же?
– Дядюшка, неужели вы все еще не хотите отказаться…
– Отказаться!? Никогда!
– Вы не хотите вернуться?
– Вернуться, когда все обещает успех!
– Так вы решаетесь идти прямо на гибель? Значит, нам остается только приготовиться…
– Нет, Аксель, нет! ты уходи. Я не хочу твоей гибели! Ганс тебя проводит.
– А вы?
– Я останусь.
– Бросить вас я…
– Полно, Аксель, полно! Я начал это путешествие и я доведу его до конца. Вернусь я или нет – это уж мое дело… А ты иди… Иди, Аксель, иди… Я тебя не удерживаю.
Дядюшка опять заговорил резко и раздражительно.
Что сделать? Как быть?
Оставить его одного мне было до смерти жалко, а с другой стороны чувство самосохранения тоже говорило довольно громко.
Ганс глядел на нас со своим обычным равнодушием. Наши жесты были довольно выразительны и, вероятно, он понимал, что мы спорили о том, какой путь избрать, но ему все пути, казалось, были равны.
Однако я попробовал привлечь его на свою сторону.
Я подошел к нему, взял его за руку и указал на дорогу к кратеру.
Он не шевельнулся.
Он, между тем, понимал меня, потому что вся фигура моя выражала жестокое страдание.
Я еще крепче сжал его руку.
Он покачал головою и, спокойно указав на дядю, проговорил:
– Master!
– Господин! – вскрикнул я. – Нет! ни один господин не имеет права на нашу жизнь! Надо его увести отсюда! Понимаешь ты это?
Я забыл все и тянул Ганса за руку.
– Полно, Аксель, полно! – вмешался дядюшка. – Ты понапрасну только кипятишься: ты от него ничего не добьешься. Послушай лучше, что я тебе предложу.
– Говорите!
– Недостаток воды ты считаешь единственным препятствием к осуществлению нашего предприятия, так ли: Эта галерея вся состоит из лав, сланцев и угольный пластов, поэтому мы здесь не нашли ни капли воды. Пойдем по западному туннелю, – там мы, статься может, будем счастливее.
Я только наклонил голову. Предложение это, разумеется, не могло меня утешить.
– Выслушай до конца, Аксель! – продолжал дядюшка, возвышая голос. – Пока ты лежал без чувств, я осматривал устройство этой галереи. Галерея эта углубляется во внутрь земного шара и всего в несколько часов непременно приведет нас к гранитной массе. Там мы встретим источники, в этом не может быть никакого сомнения. Да, мы встретим источники и источники обильные! Природа скал требует этого. Я предлагаю тебе, как Колумб предложил своему экипажу, дать только один день сроку. Если по прошествии этого дня, мы не встретим источника, я возвращаюсь на поверхность земли, клянусь тебе в этом.
Не взирая на все мое раздражение, эти слова меня тронули.
– Хорошо! – вскрикнул я. – Делайте, как знаете, как желаете! Да наградит судьба вашу нечеловеческую энергию! В путь!
