Жюль Мишле
Ведьма
XII. Шабаш
И вот толпа сбросила с себя иго, почувствовала в себе уверенность. Крепостной, на мгновение свободный, является королем на несколько часов. Немного осталось времени. Уже меняется окраска неба, и звезды закатываются. Еще одно мгновение, и суровая заря вернет его в рабство, под вражий глаз, под тень замка, под тень церкви, к однообразному труду, к вечной скуке, регулируемой звоном двух колоколов, из которых один говорит «всегда», другой – «никогда». И кажется, будто каждый из них, кроткий и угрюмый, звучит в нем самом.
Пусть же у него будет по крайней мере этот короткий миг. Пусть каждый из обойденных будет богат хоть раз и найдет здесь осуществление своих грез. Нет такого несчастного, такого истерзанного сердца, которое не отдавалось бы порой мечтам, безумному желанию, которое не говорило бы: «О, если бы это случилось».
Мы уже упомянули, что единственные подробные описания шабаша, дошедшие до нас, относятся к более поздней эпохе, к временам мира и счастья, к последним годам Генриха IV, когда Франция снова была в расцвете. То были годы благоденствия и изобилия, совершенно не похожие на темную годину, когда процветал шабаш.
Ланкр и другие писатели изо всех сил стараются, чтобы мы представляли себе третий акт похожим на кермесе Рубенса, на беспорядочную оргию, на большой бал наизнанку, допускающий всякое половое общение, в особенности между близкими родственниками. Если верить этим авторам, стремящимся только к тому, чтобы вызвать ужас, заставить трепетать от страха, то главной целью шабаша, специальной доктриной Сатаны был инцест: на этих огромных сборищах (иногда участвовало 12 000 человек) самые чудовищные акты совершались открыто, на виду у всех.
Этому трудно поверить. Те же авторы приводят факты, явно противоречащие такому цинизму. Они утверждают, что на шабаш приходили парами, что на пиршестве сидели парами, что если кто появлялся в одиночку, то к нему приставляли юного дьявола в качестве спутника и хозяина. Они сообщают, что ревнивые влюбленные не боялись приходить туда и приводить своих любопытных красавиц.
Далее видно, что народ посещал шабаш целыми семьями, с детьми. Их отсылали только на время первого акта, тогда как они могли участвовать в пиршестве, при службе и т. д. Это доказывает, что на шабаше царило некоторое приличие. Впрочем, сцена разделялась на две части. Семейные оставались на ярко освещенной пустоши. Только за фантастической завесой смоляного дыма начинались более мрачные пространства, где можно было уединиться.
Несмотря на свою враждебную позицию, судьи – инквизиторы вынуждены признаться, что на шабаше царил дух кротости и мира. Ни одна из трех отталкивающих черт, характерных для пиршеств знати, здесь не повторялась. Ни шпаг, ни дуэлей, ни столов, забрызганных кровью! Никаких учтивых вероломств с целью унизить лучшего друга. Что бы там ни говорили, нечистое братство храмовников здесь было и не нужно и не известно: на шабаше женщина была всем.
Что же касается инцеста, то необходимо оговориться. Всякие половые сношения между родственниками, даже такие, которые теперь считаются самыми дозволенными, тогда признавались преступными. Современный закон, воплощение чуткости, понимает сердце человека и заботится о благе семьи. Он разрешает вдовцу жениться на сестре покойной жены: можно ли найти лучшую мать для ее детей? Он позволяет дяде взять под свою защиту племянницу, вступив с ней в брак. В особенности же он разрешает жениться на двоюродной сестре, которую будущий муж знает, иногда любил с детства, которая была подругой его первых игр и к которой хорошо относится и его мать, заранее отдавшая ей свое сердце.
В Средние века все это считалось инцестом.
Жениться на двоюродной сестре даже в шестом поколении считалось делом чудовищным. В своей деревне найти жену было невозможно, так как родство воздвигало столько препятствий. Надо было искать в другом месте, подальше. Отдельные деревни тогда мало общались, люди не знали друг друга, ненавидели своих соседей. В праздничные дни деревни неизвестно, во имя чего устраивали кулачные бои. Искать себе невесту в деревне, с которой дрались, куда явиться было опасно, представляло немалый риск.
Другое затруднение! Сеньор молодого крепостного запрещал ему брать жену из соседнего поместья. В противном случае он становился бы крепостным барина жены, был бы для того потерян.
Выходило таким образом, что священник запрещал жениться на двоюродной сестре, а сеньор на чужой. Поэтому многие вовсе не вступали в брак.
В итоге случилось именно то, чему хотели помешать. На шабаше торжествовали естественные склонности. Молодой парень находил здесь ту, которую знал давно, давно любил: когда ему было десять лет, его уже называли ее маленьким мужем. Он предпочитал именно ее и мало думал о канонических запрещениях.
Кто хорошо знаком со строем средневековой семьи, тот не поверит велеречивым обвинениям, свидетельствующим о беспорядочном смешении, увлекающем будто толпу на шабаше. Напротив, он не сомневается, что каждая небольшая группа, замкнутая и сосредоточенная в себе, ни за что не впустит к себе чужого.
Крепостной, не очень ревнивый (по отношению к близким), но бедный и несчастный, страшно боится ухудшить свое положение, производя на свет детей, которых не будет в состоянии прокормить. Священник, феодал хотели бы увеличить число крепостных, хотели бы, чтобы крестьянка всегда была беременна: на эту тему говорились самые странные проповеди, произносились порой страшные упреки и угрозы. Тем упрямее и благоразумнее был крестьянин. Бедная женщина, которая не могла рожать детей жизнеспособных, которая рожала только для того, чтобы плакать, боялась беременности. Она осмеливалась посещать ночные празднества только потому, что ее настойчиво успокаивали уверением: «Никогда женщина не возвращается с них беременной».
Женщины приходили на шабаш, привлеченные пирушкой, пляской, светом, развлечением, а не мыслью о плотском наслаждении. Последнее доставляло одним только страдание. Другие испытывали отвращение к суровому очищению, следовавшему за любовью с целью ее сделать бесплодной. Не беда. Они готовы были подчиниться всему, лишь бы только не увеличить нужду, не родить несчастного, не дать сеньору нового крепостного.
То был крепкий заговор, прочное соглашение, ограничивавшее любовь семьей, исключавшее чужих. Доверяли только родственникам, объединенным единым рабским игом, носившим ту же тяжесть повинностей и не желавшим ее усугублять.
Таким образом, на шабаше были невозможны ни общее увлечение, ни беспорядочное смешение массы. Совсем напротив. Всюду замкнутые группы, ревниво оберегавшие свою замкнутость. Это делало шабаш бессильным, как возмущение. Толпа не смешивалась. Озабоченная мыслью о бесплодии, семья старалась обеспечить его, сосредоточиваясь в себе, в любви к ближним родственникам, то есть к заинтересованным. Под влиянием такого грустного, холодного и нечистого порядка омрачались самые нежные мгновения. Увы! Вплоть до любви все было нищетой и бунтом.
* * *
То было жестокое общество. Власть говорила: «Женитесь и выходите замуж». Но она же сооружала целый ряд препятствий в виде крайней нищеты и суровых канонических запретов. Проповедовали необходимость чистоты, а последствия были как раз обратные. В христианской форме продолжал безраздельно царить восточный патриархат.
Семьей обзаводился только старший. Младшие братья, сестры работали под его наблюдением и для него. В одиноких фермах южных гор, вдали от соседства и женщин, братья жили с сестрами, бывшими их служанками и принадлежавшими им всецело. То были нравы, аналогичные описанным в книгах Бытия, аналогичные браку парсов, обычаям, еще до сих пор существующим среди некоторых пастушеских племен Гималаев.
Еще печальнее было положение матери. Не она женила сына. Она не могла соединить его с родственницей, выбрать себе невестку, которая будет хорошо к ней относиться. Сын женился (если мог) на девушке из отдаленной деревни, часто враждебной, и ее вторжение в семью ложилось тяжелым бременем на его братьев и сестер, на бедную мать, которую чужая часто прогоняла. Это так, как ни трудно этому поверить. Во всяком случае мать третировали: ее прогоняли от очага, от стола.
(Швейцарский закон запрещает лишать мать ее места у пылающего очага). Мать страшно боялась, что сын женится. Положение ее, однако, не было лучше, если он не женился. Она все равно была не более, как служанкой молодого домохозяина, наследовавшего все права отца, даже право бить ее. Я сам видел на юге, как двадцатипятилетний сын бил свою пьяную мать!
* * *
Насколько часто это имело место в те дикие времена? Чаще сам сын возвращался с праздника полупьяный, плохо сознавая, что делает… У них только одна комната, одна кровать (двух никогда не бывало). Матери боязно. Сын видел своих женатых друзей, и мысль эта его раздражает. Отсюда слезы, крайняя слабость, жалкая беспомощность. Несчастная, находящаяся под угрозой своего единственного божества, своего сына, впадала в отчаяние, находясь в таком противоестественном положении, и сердце ее разрывалось на части. Она пытается заснуть, не обращать внимания. И вот случалось почти бессознательно для обоих то, что и теперь еще так часто бывает в бедных кварталах больших городов, где несчастная, насилуемая и запуганная, позволяет делать с собой все. Отныне покоренная и, несмотря на угрызения, покорившаяся своей участи, она влачит жалкую жизнь рабы, жизнь постыдную и скорбную, полную тревог и страха, так как с каждым годом увеличивалось расстояние между их возрастами и отдаляло их друг от друга. Тридцатишестилетняя женщина могла еще удержать при себе двадцатилетнего сына. Но в пятьдесят лет и позже – увы! – что должно было случиться. С великого шабаша, где встречались отдаленные деревни, он мог привести чужую, юную госпожу, неизвестную, жестокую, без сердца и без жалости, которая отнимет у нее сына, очаг, постель, дом, который она сама своими руками создала.
Если верить Ланкру и другим, Сатана вменял сыновьям в заслугу, если они оставались верны матерям, считал это преступление добродетелью. Если это так, то можно предположить, что женщина защищала женщину, что ведьма становилась на сторону матери против невестки, которая послала бы ее нищенствовать с посохом в руке.
Ланкр утверждает далее, что «ведьма происходила от любви между матерью и сыном». Так, в Персии маг, говорят, родился от такого же гнусного брака. Тайны магии сохранялись таким образом в семье, которая обновлялась внутри себя самой.
В силу нечистого заблуждения люди думали, что воспроизводят невинную земледельческую мистерию, вечный круг растительной жизни, где зерно, посеянное в ту же борозду, вновь родит зерно. Менее чудовищный брак между братом и сестрой, обычный на Востоке и в Греции, был холоден и почти бесплоден. От него благоразумно отказались и к нему едва ли вернулись бы, если бы дух возмущения, вызванный нелепо суровыми законами, не бросился в противоположную крайность. Противоестественные законы создали, таким образом, под влиянием ненависти противоестественные нравы.
Жестокое, проклятое время, чреватое отчаянием!
* * *
Однако мы увлеклись рассуждениями.
Уже почти рассвет. Еще мгновение, и пробьет час, который рассеет духов. Ведьма чувствует, как вянут на ее голове печальные цветы. Прощай, царский скипетр! Прощай, быть может, жизнь! Что будет, если день снова озарит ее?
Что сделает она с Сатаной? Бросит в огонь? Превратит в пепел? Он ничего лучшего не желает. Он очень хорошо знает, он – хитроумный, – что единственное средство жить, возрождаться – это умереть.
Умрет ли он, могучий заклинатель мертвецов, дарующий тем, кто плачет, единственно возможную на земле радость: угасшую любовь и милую сердцу мечту? Нет! Он уверен, что будет жить. Умрет ли могучий дух, который, увидя творение проклятым, природу, лежащую на земле, как грязный грудной младенец, сброшенный церковью с ее ризы, поднял ее и прижал к своей груди? Это невозможно! Умрет ли он, единственный врач средневековья, больного века, который он спас своими ядами, сказав: «Живи, глупец!»
Уверенный в том, что будет жить, он умирает с легким сердцем; как фокусник, он ловко сжигает прекрасную шкуру козла и исчезает в огне костра, в сиянии зари.
А она, та, которая сотворила Сатану, которая сделала все – и добро и зло, которая покровительствовала любви, преданности, преступлениям, – что будет с ней?
Она одна на покинутой пустоши.
Она вовсе не пугало для всех, как говорят иные. Многие будут ее благословлять. Не один нашел ее прекрасной, не один охотно продал бы свое место в раю за право приблизиться к ней. И, однако, кругом пропасть. Ее слишком боготворят и – слишком боятся ее, эту всемогущую Медею с прекрасными, глубокими глазами, со сладострастно извивающимися вокруг нее черными волосами.
Одна навсегда! Навсегда без любви! Кто остается ей? Лишь Дух, только что исчезнувший из ее глаз.
«Идем же, Сатана! Я спешу сойти вниз, в бездну. Ад лучше! Прощай, мир!»
Та, которая первая создала и разыграла страшную драму, не долго пережила ее.
Покорный ее призыву, Сатана оседлал для нее огромного черного коня, испускавшего огонь из ноздрей и глаз.
Одним прыжком вскочила она на него.
Толпа провожала ее глазами и изумленно говорила: «Что с нею будет?» А она, уезжая, разразилась страшным хохотом и исчезла со скоростью стрелы.
Так хотелось бы узнать, что сталось с ней, и никогда этого не узнают.
Книга вторая
I. Ведьма эпохи упадка
Зачатая Черной мессой, с которой ушла великая ведьма, явилась ей на смену ведьма маленькая, милая игрушка дьявола. Она процветала и царила в силу своей кошачьей натуры. Она – прямая противоположность той: хитрая, криводушная, скрытная, она сладко мурлычет, охотно горбится и щетинится. В ней нет ничего титанического. Она как нельзя более низменна.
С самой колыбели она похотлива и сластолюбива. Она будет всю свою жизнь воплощением нечистого ночного мгновения, некоей мысли, которая, пугаясь света, пользуется свободой сновидения, чтобы претвориться в дело.
Она, которая родится с этой тайной в крови, с этим инстинктивным познанием зла, видящая так далеко и так низко, не будет уважать никого и ничего, почти не будет иметь религии. Она даже перед Сатаной не будет особенно благоговеть, ибо он все же – дух, а она – отъявленная материалистка.
Ребенком она все пачкала. Хорошеньким подростком она поражает своей нечистоплотностью. Из колдовства она сделает своего рода химическую кухню. Рано принимается она за всякие темные дела, сегодня варит яды, завтра ударяется в интриги. Любовь и болезни – ее стихия. Она станет ловкой сводней, смелым шарлатаном. Ей объявят войну под предлогом совершенных убийств, за употребление ядов. Вкус к таким вещам, к смерти в ней мало развит. Недобрая, она все же любит жизнь, любит лечить, продолжать жизнь. Она опасна в двух отношениях. С одной стороны, она будет продавать рецепты бесплодия, быть может, делать аборты. С другой – отличаясь разнузданным и развратным воображением, она охотно будет помогать своими проклятыми напитками женщине падать, будет наслаждаться преступлениями любви.
Как не похожа она на прежнюю ведьму. Она просто – предпринимательница. Та была нечестивой, демоном, великой бунтовщицей, супругой Сатаны и вместе его матерью: ибо она возвеличила и взрастила его своей духовной мощью. Новая ведьма не более, как дочь дьявола. От него она унаследовала два качества: она нечистая и любит обделывать дела. Таково ее призвание. В этой области она мастерица, но мастерица, которую можно купить. Присмотримся же к ее ремеслу.
* * *
Говорят, она будет продолжать свой род путем инцеста, от которого родилась. В этом нет никакой надобности. Без помощи мужчины она произведет на свет бесчисленное количество детей. В какие-нибудь пятьдесят лет, в начале XV в., при Карле VI, по всей Франции распространяется страшная зараза. Кто считает себя обладателем каких-нибудь тайн, каких-нибудь рецептов, кто считает себя прорицателем, кто грезит и во сне путешествует, объявляет себя фаворитом Сатаны. Каждая лунатичка присваивает себе великое имя – ведьма.
Имя опасное, но и выгодное, придуманное ненавистью народа, который обращается к неведомой силе то с проклятием, то с мольбой. Тем не менее оно часто принимается, присваивается. Когда дети преследуют ее, когда женщины грозят ей кулаком, бросают ей в лицо это имя, как камень, она оборачивается и с гордостью отвечает: «Вы правы».
Ремесло становится прибыльным и привлекает к себе все больше людей. Новый источник упадка для него. Последняя из ведьм все же немного похожа на Сивиллу. Присосавшиеся к колдовству новые люди являются просто грязными шарлатанами, грубыми фиглярами, кротоловами, истребителями крыс, они заговаривают животных, продают секреты, которых у них нет, и наполняют атмосферу мрачным, вонючим черным дымом, страхом и глупостью. Сатана становится огромным, раскалывается на тысячу лиц. Жалкое торжество! Он – скучен, плоек. И все-таки народ массами стекается к нему, не желает иметь иного бога. Он сам изменяет себе.
Несмотря на два или три великих открытия, XV век был, кажется мне, веком усталости, веком, бедным идеями.
Он весьма знаменательно открывается королевским шабашем в Сен-Дени, разнузданно мрачным балом, устроенным Карлом VI в этом аббатстве в честь похорон Дюгеклена, погребенного здесь много лет назад. В продолжение трех дней и трех ночей на могилах царил настоящий Содом. Безумец, еще не дошедший до идиотизма, заставил всех королей предков, кости которых переворачивались в могилах, участвовать в пляске. Смерть волей неволей становилась сводней, придавала сладострастию острый привкус. Там зародилась нецеломудренная мода эпохи: дамы в высоком дьявольском Hennin выставляли вперед живот и казались все беременными (превосходное средство замаскировать беременность). И дамы держались крепко за эту моду, просуществовавшую сорок лет. Молодые девушки со своей стороны нахально старались перещеголять их смелым оголением тела.
Женщина носила Сатану на голове в виде рогатого чепчика; бакалавр и паж носили его на ноге в виде башмака, кончавшегося острым хвостом скорпиона. Надевая маски животных, люди смело опускались до самых низких сторон животной природы. Сам Рэ, тогда еще паж, потом знаменитый похититель детей, черпал здесь первые уроки своих будущих чудовищных подвигов. Все эти знатные дамы феодалки, разнузданные иезавели, превосходившие мужчин бесстыдством, не находили нужным притворяться, а открыто развратничали. Их сексуальное бешенство, их безумное чванливое распутство, их оскорбительные вызовы были для короля, для всех – для чувств, для жизни, для тела и души – бездонной пропастью и бездной.
Последствием всего этого было поражение при Аз-викуре. То было жалкое поколение истощенных сеньоров, и еще теперь, глядя на их изображения на миниатюрах, на эти жалкие, худые члены, предательски затянутые платьем, невольно содрогаешься.
Мне очень жаль ведьму, которая после возвращения знатной дамы с королевского праздника станет ее поверенной и слугой, от которой та потребует невозможного.
В замке она одна единственная или почти единственная женщина среди холостяков. Если верить романам, дама охотно окружала себя красивыми девушками. История и здравый смысл говорят как раз противоположное. Элеонора не так глупа, чтобы противопоставить себе Розамунду. Эти королевы и знатные дамы не только развратны, но и страшно ревнивы (пример: та, о которой рассказывает Анри Мартен, которая натравила солдат на девушку, нравившуюся ее мужу). Могущество дамы над сердцами зависит, повторяем, от того, что она одна. Какова бы ни была ее внешность и ее возраст, о ней мечтают все. Ведьме ничего не стоит заставить ее злоупотреблять своим положением богини, заставить ее издеваться над стадом оглупевших и порабощенных самцов. Она заставляет ее отваживаться на все, обращаться с ними, как с животными. И вот они превращены. Они становятся на четвереньки, становятся льстивыми обезьянами, смешными медведями, похотливыми псами, жадными свиньями, гоняющимися за унижающей их Цирцеей.
Все это вызывает в ней отвращение и скуку. Ногой она отталкивает этих пресмыкающихся. Все это грязно. Против своей болезни она находит нелепое средство. Если те ничто, то она берет себе еще большее ничтожество, берет себе совсем юного любовника. Зажечь раньше времени искру в младенце, спящем сном невинности, – вот совет, достойный ведьмы. Такова история маленького Жегана де Сэнтре и других жалких кукол эпохи упадка.
Под обильными узорами педантизма и сентиментальной морали явственно выступает лежащая в их основе жестокость. В цветке убивают плод. Это одно из обвинений в адрес ведьмы: «Она ест детей». Во всяком случае высасывается жизнь из отрока. Под маской нежной матери, ласкающей ребенка, красавица дама похожа на вампира, высасывающего кровь из слабого тела! Каковы же последствия? Мы находим их в романе. Сэнтре, говорится в нем, стал совершенным рыцарем, но настолько хрупким и слабым, что над ним безнаказанно издеваются дуралей, аббат, а дама, обезумев, находит в нем того, кто больше ей подходит.
* * *
Подобные пустые капризы лишь усиливают у дамы чувство скуки, тяжелое чувство пустоты. Окруженная животными, скучающая, выведенная из терпения, Цирцея сама хотела бы стать животным. Она становится дикаркой, запирается в башне, с высоты которой бросает зловещие взгляды на мрачный лес. Она воображает себя пленницей, и в ней зарождается бешенство, как в волчице, которую посадили на цепь.
– Пусть сейчас же явится старуха… Я требую ее! Скорей!
Две минуты спустя она уже спрашивает:
– Как? Она еще не пришла?
Старуха наконец приходит.
– Слушай хорошенько! У меня желание (ты знаешь, оно непреодолимо), желание задушить тебя, утопить или отдать в руки епископа, который уже давно требует твоей выдачи. У тебя одно только средство спастись: исполни другое мое желание – я хочу стать волчицей. Я слишком скучаю. Достаточно я сидела на одном месте. Я хочу, по крайней мере ночью, свободно рыскать по лесу. Не хочу больше видеть глупых поклонников, псов, которые меня оглушают, несносных лошадей, задевающих, забегающих в чащу.
– Но, сударыня, если вас поймают…
– Дерзкая! Тогда ты погибнешь!
– Надеюсь, вы слышали историю дамы, у которой отсекли лапу… Мне было бы жаль вас.
– Это мое дело. Не хочу тебя больше слушать. Мне не терпится. Я уже выла. Какое счастье охотиться одной, при свете луны, кусать оленью самку, кусать нежного ребенка, в особенности женщину. О! Вонзить зубы в ее тело… Я ненавижу их всех… Тебя же больше всех. Не бойся! Не укушу. Ты слишком безобразна, да и нет в тебе крови… Крови! Крови! Дай мне крови!
Она не смеет отказать.
– Нет ничего проще, сударыня! Сегодня вечером, часов в девять, вы будете пить ее. Запритесь. Превращенная, вы будете рыскать по лесу, тогда как все будут думать, что вы дома.
Все происходит, как сказано. Утром дама чувствует себя разбитой, усталой. Вероятно, ночью она сделала тридцать миль. Она охотилась, она убивала. Она вся в крови. Может быть, кровь от царапин, нанесенных ей терниями.
Для той, которая совершила это чудо, – сколько гордости и опасности! Дама, потребовавшая от нее эту услугу, принимает ее мрачно.
– О ведьма, какая у тебя страшная сила! Я и не подозревала! Теперь мне страшно. Как хорошо я понимаю, что тебя ненавидят. Что за чудный день, когда тебя сожгут. Я погублю тебя, когда захочу. Сегодня вечером мои мужики задали бы тебе своими серпами, если бы я сказала им словечко о прошлой ночи… Убирайся, гнусная, черная старуха!
* * *
Знатные покровители толкают ее на путь странных приключений. Так как только замок спасает ее от попов, от костра, то в чем может она отказать своим страшным покровителям? Если барон, вернувшийся из крестовых походов, например из Никополя, последователь турецких обычаев, пригласит ее к себе и поручит ей похитить для него детей, как ей поступить? Подобные набеги, принимавшие огромные размеры на востоке, где порой две тысячи пажей сразу вступали в сераль, были весьма в ходу и у христиан (в XII в. у английских баронов, позднее у мальтийских рыцарей). Знаменитый Жиль де Рэ, единственный барон, которого за это судили, был наказан не за то, что похищал детей крепостных (явление не редкое), а за то, что принес их в жертву Сатане.
Та, которая похищала их, которая, несомненно, не имела представления об ожидавшей их судьбе, находилась между двух огней – с одной стороны, вилы и серпы крестьян, с другой – пытки в башне, если бы она отказалась исполнить волю феодала. Ужасный итальянец, прислужник Жиля де Рэ, легко мог истолочь ее в ступе. Со всех сторон опасность и – прибыль. Трудно вообразить более страшное и более соблазнительное положение. Сами ведьмы не отрицали те нелепые способности, которые им приписывал народ. Они признавались, что при помощи куклы, прокалываемой иглами, они могут околдовать, заставить худеть, умереть кого угодно. Они признавались, что при помощи мандрагоры, вырванной из земли у подножия виселицы (зубами собаки, околевавшей, как они говорили, после этого), они могут извратить рассудок, превратить человека в животное, сделать женщину помешанной. Еще хуже было безумное бешенство, вызываемое дурманом, заставлявшим до упаду плясать, подвергаться всяким постыдным действиям, о которых человек не имел сознания и не сохранял воспоминаний.
* * *
Отсюда беспредельная ненависть и крайний ужас. Автор «Молота ведьм» Яков Шпренгер рассказывает с содроганием, что видел однажды, в снежный день, жалкую толпу, растерявшуюся от страха, пораженную всевозможными болезнями, которая заполняла все подходы к небольшому немецкому городку. Никогда, замечает он, такая большая толпа не паломничала к святым местам. Весь этот народ шел, хромая, еле передвигая ноги, падая, к ведьме просить заступничества Сатаны.
Как должна была гордиться и радоваться старуха, видя у ног своих такую толпу.
