Жюль Мишле
Ведьма
VIII. Лувьенские одержимые. Мадлена Баван. 1633-1647
Если бы Ришелье не отказался от расследования, которое потребовал отец Жозеф против исповедников иллюминатов, мы имели бы своеобразные сведения о внутренней жизни монастырей, о жизни монахинь. Их может заменить лувьенское дело, более поучительное, чем процессы в Эксе и в Лудене. Оно показывает, что духовные отцы, имевшие в иллюминизме новое средство совращения, тем не менее, пользовались и старыми обманами: колдовством, дьявольскими видениями, призраками ангелов и т. д.
Из трех последовательно сменивших друг друга в продолжение 30 лет духовников монастыря в Лувье первый, Давид, является иллюминатом, сторонником Молиноса (еще до Молиноса), второй, Пикар, действует при помощи дьявола как колдун; третий – принимает облик ангела, вот главная книга, посвященная этому делу: «История Мадлены Баван, монахини монастыря в Лувье, с присоединением протокола ее допроса и т. д. 1652 г., in 4, Руан».
Время, когда появилась эта книга, объясняет нам ту удивительную откровенность, с которой она написана. В эпоху Фронды один смелый священник из ордена ораториев открыл в руанской темнице эту монахиню и осмелился написать под ее диктовку историю ее жизни.
Мадлена родилась в Руане в 1607 г. и осталась девяти лет сиротой. Двенадцати лет ее отдали учиться к белошвейке. Исповедник, францисканец, полновластно хозяйничал в доме. Белошвейка шила белье для монахинь и всецело зависела от церкви. Монах внушал ученицам (опьяненным, без сомнения, белладонной и другими колдовскими напитками), будто водил их на шабаш и венчал их с дьяволом Драконом. Так поступал он с тремя девушками. Мадлена в четырнадцать лет стала четвертой. Она была очень религиозна и почитала в особенности святого Франциска. Только что в Лувье был основан монастырь одной руанской дамой, вдовой прокурора Эннекена, повешенного за мошенничество. Даме хотелось, чтобы это учреждение содействовало спасению души покойного мужа. Она посоветовалась со святым человеком, со старым священником Давидом, который и взял на себя управление новым монастырем. Расположенный за оградой города, окруженный лесом, бедный и мрачный монастырь, имевший такое трагическое происхождение, казался местом суровой жизни. Давид был известен как автор странной и страстной книги, направленной против темных сторон монастырской жизни: «Кнут для хищников». Этот строгий человек имел, однако, очень странные представления о чистоте. Он был адамитом, то есть проповедовал превосходство наготы, которую Адам не скрывал в состоянии невинности.
Послушные его доктрине монахини лувьенского монастыря заставляли (летом, без сомнения) послушниц, которых нужно было усмирять и укрощать, возвращаться в состояние праматери. Такому наказанию их подвергали как в особых садах, так и в самой часовне. Мадлена, шестнадцати лет принятая в монастырь послушницей, была слишком горда (тогда, быть может, и слишком чиста), чтобы согласиться на такой странный режим. Она возбудила неудовольствие, и ей был сделан выговор за то, что во время причастия она пыталась покрыть грудь напрестольной пеленой.
Так же неохотно разоблачала она и свою душу. Она не любила исповедоваться игуменье – явление обычное в монастырях, встречавшее обыкновенно одобрение аббатис. Мадлена предпочитала довериться старому Давиду, который отделил ее от других послушниц. Он не скрыл от нее доктрину монастыря, иллюминизм. «Тело не может загрязнить души. Грехом, делающим смиренным и исцеляющим от гордости, необходимо убивать грех» и т. д.
Восприняв подобное учение, монахини без шума применяли его на практике и ужаснули Мадлену своей извращенностью.
Она удалилась от них, осталась в стороне, добилась, чтобы ее назначили привратницей.
* * *
Мадлене было восемнадцать лет, когда умер Давид. Его почтенный возраст не позволил ему зайти с ней очень далеко. Его преемник, Пикар, зато преследовал ее с яростью. На исповеди он говорил с нею только о любви. Он назначил ее ризничьей, чтобы быть с ней вдвоем в часовне. Он не нравился ей. Однако монахини запретили ей обращаться к другому исповеднику из боязни, что она разоблачит их маленькие тайны. Это запрещение отдавало ее в руки Пикара. Он приставал к ней, когда она была больна, почти при смерти, действовал на нее страхом, пугая ее тем, что Давид передал ему разные дьявольские формулы. Наконец, он попытался вызвать в ней жалость, прикидываясь больным, умоляя прийти к нему. С тех пор она подпала под его власть. По-видимому, он расстроил ее ум колдовскими напитками. Ей казалось, что она была с ним на шабаше, что она была заодно и алтарем и жертвой. Это было – увы! – слишком верно.
Пикар не довольствовался бесплодными наслаждениями шабаша. Не убоявшись скандала, он сделал ее беременной.
Монахини, нравы которых он прекрасно знал, боялись его… Они зависели к тому же от него и в материальном отношении. Его кредит, его активность, милостыни и подарки, получаемые им со всех сторон, обогатили монастырь. Он выстроил им большую церковь. По луденскому делу можно судить о честолюбивом соперничестве, царившем между отдельными монастырями, об их ревнивом желании превзойти друг друга. Доверие богатых людей вознесло Пикара на высоту благодетеля и второго основателя монастыря. «Дорогая, – говорил он Мадлене, – я выстроил эту великолепную церковь. После моей смерти ты увидишь чудеса…»
Этот господин вообще не стеснялся. Он сделал за нее вклад и превратил ее из белицы в монахиню, чтобы она могла отказаться от должности привратницы, жить в монастыре и удобно рожать или делать аборт. Имея некоторые медицинские сведения, располагая разными снадобьями, монастыри могли в таких случаях и не обращаться к помощи врача.
Мадлена признается, что рожала несколько раз, умалчивая о том, что сталось с новорожденными.
* * *
Пикар, человек уже не молодой, боялся, что Мадлена вследствие непостоянства может в одно прекрасное утро обратиться к другому исповеднику и посвятить его в свои угрызения совести. Чтобы безвозвратно связать ее с собой, он прибег к гнусному средству. Он потребовал от нее, чтобы она составила завещание, в котором обещала бы умереть, когда он умрет, и быть там, где будет он. Какой ужас для бедной девушки! Хотел ли он ее увлечь за собой в могилу, в ад? Она считала себя навеки погибшей. Она стала его собственностью, его тенью, а он пользовался и злоупотреблял ею для разнообразнейших целей.
Он проституировал ее на шабаше, в котором участвовали его викарий Булле и еще одна женщина. Он воспользовался ею, чтобы расположить к себе других монахинь волшебными чарами. Омоченная в крови Мадлены гостия, зарытая в саду, должна была произвести в их сознании переворот.
Это случилось как раз в тот самый год, когда Урбен Грандье был сожжен. Во всей Франции только и говорили, что о луденских чертях. Исповедник из Эвре, бывший одним из действующих лиц в этой драме, принес в Нормандию рассказы об этих страшных событиях. Мадлена почувствовала себя одержимой, вообразила, что ее бьют дьяволы, что кот с горящими глазами преследует ее своей любовью. Мало-помалу другие монахини, заразившись, стали испытывать странное сверхъестественное возбуждение. Мадлена обратилась за помощью к капуцину, потом к епископу Эвре. Игуменья, знавшая, без сомнения, об этом, ничего не имела против, помня, сколько славы и богатства принесла подобная история монастырю в Лудене. Однако целых шесть лет епископ молчал, боясь, очевидно, Ришелье, замышлявшего тогда реформу монастырей.
Он хотел положить предел подобным скандалам. Только после его смерти и смерти Людовика XIII, при королеве и Мазарини, священники вновь принялись за сверхъестественные дела, вновь объявили воину дьяволу. Пикар умер, и дело уже не казалось столь опасным, так как исчез человек, который мог многих обвинить. Для борьбы с видениями Мадлены искали и нашли визионерку. В монастырь приняли некую сестру Анну, женщину сангвиническую, истеричку, а по надобности – полусумасшедшую, верившую в ту ложь, которую произносила. Поединок был организован точно между двумя псами. Обе женщины шпиговали друг друга клеветой. Анна клялась, что видела дьявола голым рядом с Мадленой, а Мадлена – что видела Анну на шабаше, с игуменьей, с матерью викарием и матерью послушниц. Ничего нового, впрочем, не было придумано. Просто взяли да подогрели крупные процессы в Эксе и Лудене. Все шло по писаному. Ни остроумия, ни изобретательности – ничего!
Обвинительница Анна и ее дьявол Левиафан имели союзника в лице духовника из Эвре, одного из главных актеров луденской драмы. По его совету епископ Эвре приказывает разрыть могилу Пикара: если его труп будет унесен из монастыря, то исчезнут дьяволы. Мадлена должна быть осуждена без допроса, лишена своей должности и осмотрена, нет ли на ее теле дьявольской печати. С нее насильно снимают вуаль и платье. Вот она стоит нагая, несчастная, игрушка гнусного любопытства, готового копаться в ее теле, чтобы иметь возможность ее сжечь. Монахини сами взяли на себя это жестокое испытание, которое само по себе уже было равносильно пытке. Став вдруг матронами, эти девушки принялись исследовать, не беременна ли она, повсюду ощупывали ее, и, вонзая свои острые иголки в ее трепещущее тело, искали нечувствительное место, где должны были быть знаки дьявола. Однако Мадлене везде было больно.
Если монахиням не удалось доказать, что она колдунья, то они, по крайней мере, могли насладиться ее слезами и криками.
* * *
Анна не довольствовалась этим. На основании заявления ее дьявола епископ осудил оправданную испытанием Мадлену к вечному заточению in расе. Ее отъезд, утверждали, успокоит монастырь. Вышло иначе. Дьявол свирепствовал еще больше. Двадцать монахинь кричали, прорицали, бились в припадках.
Зрелище привлекало внимание любопытной толпы в Руане, даже в Париже. Молодой парижский хирург Ивелен, уже видевший луденский фарс, приехал посмотреть и на фарс, разыгрываемый в Лувье. Он привез с собой проницательного судью, советника палаты налогов в Руане. Они поселились в Лувье, следили неусыпно за делом, изучали его в продолжение семнадцати дней.
С первого дня они поняли, в чем дело. Дьявол сестры Анны повторил им (как откровение) разговор, который они при въезде в город имели со священником из Эвре. Каждый раз они являлись в монастырский сад с большой толпой людей. Постановка комедии была захватывающая. Ночной мрак, факелы, распространявшие колеблющийся благодаря дыму свет, – все это производило эффекты, неизвестные в луденском деле. Метод был, впрочем, более чем простой.
Одна из одержимых заявляла: «Там-то в саду найдут колдовские чары». Принимались копать в этом месте и – находили. К несчастью, друг Ивелена, чиновник – скептик, не покидал своего места рядом с главной актрисой, с сестрой Анной. На краю ямы, которую только что выкопали, он жмет ее руку, раскрывает ее и находит маленькую черную нитку, которую она собиралась бросить в яму.
Заклинатели, исповедники, священники, капуцины были смущены. Бесстрашный Ивелен начал по своему почину следствие и скоро докопался до самой сути. Из 52 монахинь шесть были, по его словам, одержимые, которые заслуживали наказания. Семнадцать околдованных были жертвами монастырской болезни, которую он точно формулирует: они порядочны, но истерички, страдающие бешенством матки, слабоумные лунатички. Их погубила нервная зараза. Первое, что необходимо сделать, это – отделить их.
С истинно вольтеровским остроумием подвергает он затем анализу все признаки, по которым священники узнавали сверхъестественный характер одержимости. Они предсказывают – пусть так, но то, что никогда не случается. Они переводят – пусть так, но то, чего не понимают (например, ex parte Virginis, по их мнению, значит: отъезд Девы). Они знают греческий язык, когда находятся лицом к лицу с простонародьем Лувье, и забывают его, когда перед ними парижские доктора. Они совершают прыжки, фокусы – самые обыкновенные: например, становятся на толстый пень, на который взобрался бы и трехлетний ребенок. Словом, единственное страшное и противоестественное, что они делают, это говорят такие сальности, которые не произнес бы ни один мужчина.
Срывая с них маску, хирург оказал человечеству большую услугу. Ибо уже придумывали новые гнусности, намечали новые жертвы. Кроме колдовских предметов стали находить записки, приписываемые Давиду или Пикару, в которых то или другое лицо было названо ведьмой, намечено для костра. Каждый трепетал, боясь услышать свое имя. Церковный террор распространялся все дальше и дальше.
Наступило гнилое время Мазарини, начало царствования слабой Анны Австрийской. Не было больше порядка, не было больше правительства. Существовала одна только фраза на французском языке: «Королева так добра». Эта доброта позволяла духовенству господствовать. После того как светская власть была вместе с Ришелье похоронена, воцарились епископы, священники и монахи. Нечестивая смелость судьи и Ивелена наносила их положению удар. До слуха королевы дошли жалостливые голоса, не жертв, а мошенников, накрытых на месте преступления. Они отправились ко двору жаловаться на оскорбление религии.
Ивелен не ожидал такого удара. Он считал свое положение при дворе, где в продолжение 17 лет носил титул хирурга королевы, прочным. Прежде чем он вернулся в Париж, от слабой Анны Австрийской добились назначения других экспертов, экспертов желательных – глупого старика, впавшего в детство, настоящего руанского Диафойруса, и его племянника, двух ставленников духовенства. Они не преминули дать свое заключение, что дело, разыгрывающееся в Лувье, сверхъестественно, превыше человеческого искусства.
Всякий другой человек пал бы духом, но не Ивелен. Руанские медики третировали сверху вниз этого хирурга, этого брадобрея, этого цирюльника. Двор не поддержал его. Тогда он написал брошюру, которая переживет его. Он взял на себя великую борьбу науки против духовенства, заявил (как Вейер в XVI в.), что в таких вопросах истинным судьей является не священник, а ученый. С трудом нашел он типографщика, который напечатал его книгу, но никого, кто хотел бы ее купить. Тогда героический молодой человек сам при свете дня стал распространять свою брошюру. Он встал у Нового моста, наиболее людного места Парижа, у подножия памятника Генриху IV, и раздавал прохожим свою брошюру. В конце был помещен протокол постыдного обманного дела: магистрат находит в руках женщин дьяволиц улику, констатирующую их преступление.
* * *
Вернемся к несчастной Мадлене.
Исповедник из Эвре, ее враг, подвергший ее уколам (указывая место для них), унес ее, как свою добычу, в глубину епископского in расе в городе. Под подземной галереей находился погреб, а под ним – подземная тюрьма, сырая и темная, куда бросили несчастную. Рассчитывая, что она там умрет, ее ужасные товарки не дали ей даже хотя бы из сострадания немного белья перевязать свои раны. Она страдала и от боли и от нечистот, лежа на своих испражнениях. Вечная ночь нарушалась только беспокоящей беготней прожорливых страшных крыс, готовых отгрызть нос и уши!
Весь этот ужас был, однако, ничем в сравнении с тем, которым ее наполнял ее тиран исповедник. Каждый день приходил он в погреб над тюрьмой и говорил в отверстие, проделанное в in расе, угрожал, приказывал, исповедовал ее против воли, заставлял наговаривать на тех или других лиц. Она отказывалась от пищи. Боясь, что она умрет, он на время перевел ее из in расе в верхний погреб. Взбешенный брошюрой Ивелена, он отвел ее назад в ее прежнюю сточную яму.
Увидев на мгновение свет, проникшись на мгновение надеждой, она, лишившись их, впала в глубокое отчаяние. Язва зажила, и силы ее окрепли. Ее охватило страстное желание умереть. Она глотала паутину, ее рвало, но она не умерла. Она глотала толченое стекло. Все напрасно.
Найдя режущее железо, она пыталась перерезать себе горло, но не смогла, потом выбрала мягкое место, живот, и вонзила железо в свои внутренности. В продолжение четырех часов она возилась с железом, обливаясь кровью.
Ничего не выходило. И эта рана скоро зажила. Жизнь, которую она так ненавидела, вспыхивала в ней с новою силой. Смерть сердца не повлекла за собой смерти тела.
Она вновь становилась женщиной – и увы! – все еще соблазнительной, искушением для ее тюремщиков, зверских слуг епископа. Несмотря на ужас места, на вонь, на жалкое состояние несчастной, они приходили к ней, приходили издеваться, считая себя вправе делать что угодно с ведьмой. Ангел помог ей, утверждала она. Но если она защищалась от людей и крыс, то защититься от себя она не смогла.
Тюрьма принижает дух. Она грезила о дьяволе, приглашала его прийти, умоляла вновь дать ей те острые и постыдные наслаждения, которыми он раздирал ее сердце в Лувье. А он не приходил. Сила сновидений иссякла в ней, чувства ее извратились и – потухли. Тем горячее возвращалась она к мысли о самоубийстве. Один из тюремщиков дал ей снадобье против крыс. Она хотела съесть его – ангел (а может быть, дьявол) удержал ее, чтобы сохранить ее для преступления.
И впав в жалкое состояние, в бездну низости и раболепства, она подписывалась под бесконечным списком не совершенных ею преступлений. Стоило ли ее сжечь? Многие уже отказывались от этой мысли. Один только ее неумолимый исповедник продолжал лелеять эту мечту. Он предложил деньги одному колдуну из Эвре, сидевшему в тюрьме, если тот даст такие показания, которые осудят Мадлену к костру.
Отныне ею можно было воспользоваться для другой цели, сделать из нее лжесвидетельницу, орудие клеветы. Каждый раз, когда хотели погубить человека, ее волокли в Лувье, в Эвре. Мадлена стала проклятой тенью, мертвой, жившей только для того, чтобы убивать других. Так, к ней привели бедного человека по имени Дюваль, чтобы убить его ее языком. Исповедник подсказывал ей, она послушно повторяла. Он сказал ей, по каким признакам она может узнать Дюваля, которого никогда не видала. И она в самом деле узнала его и заявила, что видела его на шабаше. Этих ее слов было достаточно, и его сожгли.
Она признается в этом страшном преступлении и содрогается при мысли, что ответит за него перед Богом. Теперь она вызывала такое презрение, что ее даже не находили нужным охранять. Двери тюрьмы оставались настежь раскрытыми. Иногда ключи от них были у нее.
Куда бы она пошла, став предметом ужаса? Мир не принял бы ее, изверг бы из себя. Единственным ее миром была тюремная яма.
* * *
Среди анархии, воцарившейся при Мазарини и его доброй даме, парламенты оставались единственными носителями авторитета. Руанский парламент, до той поры наиболее расположенный к духовенству, и тот возмутился дерзостью, с которой оно действовало, царило, сжигало. Простым решением епископа труп Пикара был вырыт и брошен на живодерню. Теперь обратились к викарию Булле и привлекли его к ответственности. Выслушав жалобу родственников Пикара, парламент присудил епископу Эвре снова похоронить его на свой счет в могиле в Лудене. Потом парламент вызвал Булле, начал процесс против него и по этому случаю извлек наконец несчастную Мадлену из ее тюрьмы и взял и ее с собой в Руан.
Боялись, что парламент призовет также хирурга Ивелена и судью, изобличившего обман монахинь. Поспешили в Париж. Плут Мазарини оказал покровительство плутам. Дело было передано королевскому совету, судилищу снисходительному, у которого не было ни глаз, ни ушей, обязанность которого заключалась в том, чтобы хоронить, тушить, предавать забвению все дела.
В то же самое время приторно добрые священники утешали в руанской тюрьме Мадлену, исповедали ее, наложив на нее в виде епитимьи обязанность просить прощения у ее преследовательниц, у монахинь Лувье. Что бы ни случилось впредь, связанную таким образом Мадлену уже нельзя было заставить свидетельствовать против них. Духовенство торжествовало. Капуцин Эспри де Бороже, один из плутов заклинателей, воспел это торжество в книге «Piete affligée», смехотворном памятнике глупости, где он обвиняет, сам того не замечая, тех, кого хочет защитить.
Как я уже заметил, Фронда была революцией чувства порядочности. Глупцы видели только ее внешнюю форму, только ее смешные черты: в ее основе, очень серьезной, лежала реакция нравственного чувства. При первом дуновении свободы, в 1647 г., парламент пошел дальше и рассек узел. Он постановил: 1) уничтожить лувьенский содом и вернуть монахинь их родителям и 2) чтобы отныне провинциальные епископы посылали четыре раза в год особых исповедников в женские монастыри с целью выяснить, не повторяются ли подобные грязные дела. Необходимо было дать удовлетворение и духовенству. Ему вручили для сожжения кости Пикара и живое тело Булле, который после публичного покаяния в соборе был отправлен на дрогах на Рыбий рынок, где был предан огню (21 августа 1647 г.).
Мадлена, или, вернее, живой ее труп, осталась в руанской темнице.
