Жуков Евгеньевич Максим
Митя
Яков Николаевич в тот момент сидел на тахте, волосы у него на голове приподнялись и кепка сдвинулась набок. Пошли смотреть вместе. Выходят в зал, а гроба нет – только четыре стула стоит и крышка рядом! Тут у бабки самой коленки задрожали. Начала она молитву вслух читать так, что эхо по всей школе разносилось.
– Боже, Отче Господа нашего Иисуса Христа, Отец щедрот и Бог всякаго утешения…
А из дальнего коридора отдавалось детским веселым голоском:
– …утешающий нас во всякой скорби нашей! Хи-хи…
Селивановы переглянулись, перекрестились и попятились в каморку. Вытерев пот со лба, Яков предположил вслух, успокаивая жену, что гроб могли забрать домой родственники. Ведь они с бабкой с самого вечера чаи гоняли и носу не высовывали из своей берлоги. Мало ли что могло прийти в головы убитых горем родителей!?
Бабка, вытаращив на Якова глаза, сказала:
– Но ты же сам все слышал! Слышал же детский голос?
– Ну, может, и слышал. С перепугу и не то услышишь! Брехня это все, Зинаида, не верю я в привидений, и в призраков не верю, хоть ты тресни!
Немного покумекав и сунув иконку за пазуху, Яков взял супругу за руку и пошли они по школе обход делать.
Идут, значит, по коридору, который ведет в столовую, и даже половицы под ногами не скрипят. Тишина мертвая. И тут, позади них слышится звук захлопывающейся двери их каморки.
Яков взглянул на бабку и, проворчав что-то про сквозняки, потянул ее дальше. Из столовой начал доносится шум, который с каждым их шагом становился все громче. Звук напоминал удары ложек о кастрюлю, будто бы малышне только что кашу на стол поставили. Заходят старики в столовую – там никого, только занавески с зеркал лежат на столах, и снова гробовая тишина. Вернулись они по этому же коридору назад. Бабка все время оборачивалась и крестила в воздухе все двери.
Дальше по коридору, слева от директорского кабинета, располагалась школьная библиотека. Дверь в нее была открыта. На полках все книги стояли перевернутыми корешками во внутрь. Горе-сторожа зашли туда и начали между полок ходить, осматривать. Внезапно окна в библиотеке разом распахнулись, впуская морозный зимний воздух…
Бабка смеялась, когда рассказывала эту историю. Уверяла, что они с Яковом так и не поняли кто первый разжал руку, но бежали оттуда так, что пятки сверкали. Вернувшись в каморку они обнаружили Марию, лежавшую на их тахте, в черном платье. А гроб, кстати, тогда так и не нашли. Пришлось делать новый, но больше, поскольку покойница стала ростом выше, и внешне уже не походила на женщину, а не на пятиклассницу. С того дня Селиваниха в школу – ни ногой, да и на похороны Маши Ведуновой не ходила.
Теперь и я обходил это странное место.
Лесная тропа, что вела на Пихтоварку, тянулась извилистой, с подъемами и ухабами. По обе ее стороны стояли вековые сосны и ели, которые дарили прохладу, почти полностью закрывая своими величавыми кронами солнце. Деревья казались загадочными, и мне представлялось что они всегда о чем-то думали.
Особенно интересно было наблюдать, как маленькие лягушата находили свой приют в следах, оставленных коровами. Отпечатки копыт заполнялись водой, и у каждого лягушонка было свое маленькое озеро.
Я шел к озеру и насвистывал песенку, время от времени целясь из рогатки по рябчикам, которые после выстрела улетали вглубь леса. Признаться, я не хотел по ним попадать, не хотел, чтобы они умирали. Я это делал лишь ради развлечения.
Однажды зимой батя помог мне смастерить самострел. Это было подобие арбалета. Обрезок половой доски идеально подходил для этой цели – ее внутренняя ложбина служила каналом для деревянной стрелы, на конце которой был закреплен гвоздь. Стрелу разгоняла резиновая лента от автомобильной камеры. Приклад на самостреле, для удобства стрельбы, был вырезан наподобие оружейного.
Из него легко можно было подстрелить ворону, или даже зайца. Мне казалось это забавным, и намного более интересным, чем рогатка. День за днем я сидел в засаде около будки Грея и выцеливал пролетавших пернатых, но стрела всегда пролетала мимо. Мною овладевал азарт охотника и я раз за разом перезаряжал свое оружие. И вот, в ноябрьский солнечный морозный день, притаившись с самострелом, я увидел как маленькая синичка, приземлившись на наст, начала клевать опавшие замерзшие ягоды боярки. Грей замер, я тоже. Выстрел. Удача! Точно в цель! Я наблюдал как ее крылья трепыхались, и она перекатывалась, нанизанная на стрелу всем своим телом.
Через секунду на меня накатила волна отчаяния и грусти. Я только что оборвал чью-то жизнь… Она больше не билась, ее мир потух.
Я ударил самострел о забор, и приклад треснул. Слезы накатывали на меня, как весенний паводок на реке, который ничем нельзя удержать.
Подойдя ближе, я увидел на снегу след от стрелы, который становился красным, беря начало от маленьких капелек, и превращаясь в багровую полосу. Синичка была мертва. Грей, облизываясь, навострил уши, ждал пока я отдам ему нашу добычу.
Скинув варежки, я бережно взял пташку в руки и отнес за стайку. Прикопав ее в снегу, я смотрел на небо, и молил о пощаде. Небо молчало, но я дал слово, что больше никогда не убью живое.
Сегодня на озере, у песчаной косы, купалась малышня. Поодаль от них ближе к камышам, не сводя глаз от поплавков, стояли рыбаки. В это время года поклевки были редкими – вода слишком теплая, рыба ленива, и просто уходит на глубину. Я зашел по колено в воду – мои ноги тут же облепили гольяны, напомнив мне о сачке, который, к моему сожалению, не мог стать птицей фениксом и восстать из пепла.
Неожиданно, передо мной в воду упал камень размером с два моих кулака. Брызги разлетелись по сторонам, окропляя мое лицо и одежду. Я обернулся.
– Мить, ты их так не поймаешь, – раздался золотой приятный мне голос.
Рыжая стояла подбоченившись. На ней красовался белый летний сарафан с расшитым в синий цвет поясом, концы которого красиво заплетены внутрь.
– А я и не ловлю ничего, так, смотрю как вода нынче.
Мой голос звучал увереннее, чем в прошлый раз.
– Тогда почему не купаешься?
– С кем, с малышней? Еще чего! А ты?
– А мне бабушка не велит.
– Так ведь она не узнает.
– Она все всегда знает, – ответила Василиса, поджав губу.
– Это как это?
– Маленький еще про такое знать, – улыбнулась она, и бросила еще один камень в мою сторону. На этот раз брызг было меньше.
Мы шли в сторону деревни и я, несколько раз подумав, предложил взяться за руки. Она посмотрела на меня серьезным пронзительным взглядом и, ничего не ответив, взяла мою руку.
Я представлял как мы идем под венец, и улыбка не сходила с моего лица. Нога, проколотая гвоздем на огороде в начале лета, больше не болела, и я впервые в жизни пожалел о том, что не выучил ни одного стихотворения, которое мог бы прочитать ей сейчас. Деревья выглядели прекрасными. Особенно потому, что теперь их кроны хранили нашу маленькую тайну.
Приблизившись к старой школе, она высвободила руку и сказала:
– Нельзя, чтобы люди видели.
– Почему?
Василиса промолчала. И мы пошли дальше.
«Старушка совсем ее в черном теле держит», – подумал я и не стал возражать.
По Школьной куда-то быстрым шагом ковылял Гера. Завидев его тельняшку, я стал махать рукой, он меня заметил и остановился, переводя дыхание. Я ускорил шаг, уверенный, что Василиса идет за мной. Но стоило мне обернуться, как оказалось, что ее и след простыл.
Гера выглядел взволнованным.
– Это с кем ты там женихаешься, Мить? – пробормотал он сквозь густые усы.
– Мы с Василисой ходим в один класс! – гордо ответил я, обрадовавшись, что Гера заметил меня с невестой.
– Чья это дочка? – не сводя с меня темных глаз, строго спросил старик.
– Родителей у нее сроду не было. Она с бабушкой живет.
– С какой? – еще строже допытывался Герман.
– Новосёловой. Их дом на окраине деревни по этой улице.
– Ты вот что, Митя, зайди ко мне на водокачку, разговор есть.
– Так я, это, с радостью! Могу и сетями помочь, если надо.
Мои слова уже летели ему вдогонку.
Я смотрел на заборы, пыльную дорогу и свои сандалии – все мне нравилось в этом дне.
Подходя к своему дому, я не услышал бряканье цепи Грея, что показалось мне очень странным. Он всегда выходил из будки и смотрел через забор, если слышал шаги на тротуаре. Отворив калитку, я обнаружил, что еда, которую я ему ставил утром, была нетронута. Пес лежал возле будки и не шевелился. Мухи, которые облепили его морду, казалось, не доставляли ему никаких хлопот. Мое сердце сжалось.
– Что с тобой? Почему ты не ешь? Ты заболел? Собаки ведь не болеют…
Я присел на корточки и прижал его морду к себе. Она горела как печка.
– Я тебя вылечу. Обязательно вылечу!
Грей дышал прерывисто, его нос был сухим как старый сапог. Он смотрел на меня отрешенным взглядом, словно находился во сне. Из дома вышел батя.
– Ну что, твой друг объявил голодовку?
– Он заболел! – дрожащим голосом ответил я, еле сдерживая слезы.
Батя не терпел, когда я плакал. Он говорил, что мужик не должен ныть как баба. Даже когда хоронили бабушку, он стоял с каменным лицом, не проронив ни слезинки, хотя я знал, что ему было тогда очень больно. Я так не умел.
– Ты вот что, сынок, сбегай до тети Маруси и позови ее к нам, может подскажет, как быть.
Я пулей шмыганул на Студенческую, даже позабыв о Камышинских пацанах. Тетя Маруся Вильмова работала фельдшером при районной больнице. Много она в деревне народу спасла.
По прошлому году, дядя Гриша Селиванов, по пьянке командовал пахотой на огороде. Тракторист с ним перед этим делом намахнул полстакана ядреной парчумской самогонки. Кто виноват – никто не знает, но острый плуг, как коса, прошелся по ноге дяди Гриши, начисто отрубив полступни. Селиваниха побежала к Вильмовой, а та, проведя нужную операцию, ступню пришила. И прижилась ведь! А все ходили потом неделю охали: инвалидом Гришка останется, ходить больше не сможет. Ходит! До магазина и обратно.
Через считанные минуты, запыхавшийся, я стоял у красных ворот дома тети Маши и кричал что есть мочи. Хозяйка вышла из дома в белом фартуке и измазанными тестом руками.
Мои слова, словно курицы из стайки, непослушно вылетали из меня и все время путались.
Тетя Маша смотрела на меня внимательно, но после того, как поняла, что речь идет о собаке, бросила недовольный взгляд.
– Ну и чего ты ко мне-то прибежал? Мало ль кому на деревне худо нынче!? Вчера только одного любителя лаза́ть по черемухам выходила. А тут собака. Не переживай, Митя, у меня скоро Найда ощенится, я тебя первого позову щенка выбрать.
– Мне не нужен другой щенок, – ответил я, уставившись на синий почтовый ящик, что висел на калитке. – Грей мой друг, это не просто собака!
– Все они у вас не просто собаки. Горилки ему дайте, должно помочь! – бросила Вильмова, захлопнув за собой дверь.
Образ того, как Грей сидит с батей на кухне, выпивает и крутит папироску, на секунду заставил меня улыбнуться, но, лишь я сделал несколько шагов по улице, опять нахлынула печаль.
Я вернулся домой, Грей все так же лежал у своей будки и не шевелился. Сила, с которой он еще вчера мог разорвать любую в мире цепь, покидала его. Уже смеркалось, а я, подстелив побольше соломы, сидел рядом, чесал ему уши и тихонько напевал песню, которую сочинял на ходу. За огородом редко скулила власовская Найда, словно все чувствуя и переживая за своего хвостатого соседа.
Больше всего на свете я боялся, что Грей умрет. Это мысль появилась и летала где-то у меня над головой с момента, как только я отправился к докторше. Батя говорил, что, если мысль сможет завладеть тобой и проникнуть в тебя, – ты ее раб. Рабом я быть не хотел и старался ее не пускать, думая о хорошем.
Я вспоминал зиму, когда батя, привязав санки к нашему Грею, усаживал меня в них, и мы гнали по улице. Морозный ветер обжигал лицо. Я визжал от радости и подгонял его криками: «Вперед мой конь! Неси меня!». Грей набирал скорость как районная электричка, пронося нас мимо столбов и улиц. Проходившие люди шарахались и махали кулаками, а после, завидев моего батю, радостно кричали, расхваливая собаку и мальчика. На поворотах я вываливался из санок в сугроб, и мое лицо залепляло снегом. Грей делал разворот и тоже, подобно лисе, которая прыгает за мышью, нырял в снег.
А летом, когда отец брал меня с собой на рыбалку, я отвязывал Грея, и он бежал за нами до самой реки. Там для него было раздолье. Он подкрадывался к лужам, на которых сидела тьма бабочек-капустниц, мощным рывком накрывал эту стаю, и в небо устремлялась белокрылая туча. Грей, подпрыгивая в воздух, пытался хватать их.
Поначалу он боялся большой воды, и когда батя тащил его за ошейник, упирался лапами, всем видом выказывая неохоту.
– Что за собаку мне дед Илья подсунул, черт бы его побрал! На зверя не идет, воды боится! Хорошо хоть лаять умеет, – негодовал отец, сплевывая на землю.
– Зато он вора спугнул, – защищал я своего друга.
– Ага, вора! Кошка по забору лазила, вот и спугнул.
Я знал, что это была кошка. Историю про вора я выдумал сам, потому что боялся, что батя избавится от собаки за ненадобностью.
– Бать, да я видел собственными глазами, что это мужик был! Зуб даю, видел! – продолжал я гнуть свою линию.
Грей, тем временем, наблюдая за нашим спором, спокойно сидел и переводил взгляд с одного на другого. В тот момент меня посетила гениальная мысль: научить его кивать головой, но это так и осталось идеей.
Через некоторое время я стоял по пояс в воде и звал его. Он бегал по линии галечного берега, но не осмеливался намочить лапы. Я пошел на хитрость: подогнув под себя колени, стал барахтаться в воде, делая вид что тону. Даже отец на мгновение дернулся к воде, поверив в это. Грей же, не раздумывая, бросился в воду и что есть мочи греб своими лапами в сторону притворщика. Моему восторгу не было предела! Я встал на ноги и закричал: «Он плавает!».
Отец, сидел на пеньке, курил папироску и ухмылялся. Грей, подплыл ко мне ближе, схватил зубами за майку и поволок к берегу. Такой фокус я с ним проделывал неоднократно и он всегда меня «спасал». Это были лучшие дни!
С наступлением темноты маменька загнала меня в дом, не позволив остаться с другом. Я поцеловал его сухой нос и тихонько сказал: «Мы еще покатаемся, как снег выпадет. Обещаю!».
Глава 7.
Мне всех нужнее
Проснувшись рано утром, я вскочил с кровати и бросился к окну. Грей лежал в будке. Я замер, внимательно всматриваясь в неподвижный лохматый силуэт. Ударив кулаком по стеклу, я заметил как его ухо дернулось, и он приподнял голову. Моя улыбка отразилась на стекле, и страх отступил. Я побежал на улицу чтобы обнять его, но из кухни меня окликнула маменька, напоминая про завтрак. С этим делом дома было строго: сначала ешь, потом идешь, куда задумал.
На столе пышили блины со сметаной и простоквашей. С набитым ртом я расспрашивал маменьку о том, ел ли что-нибудь Грей. Тяжело вздыхая, она указала на кастрюлю с варевом, что стояла на печке, и пожимала плечами.
– Ему горилки надо дать, – сказал я, продолжая смотреть на кастрюлю и пережевывать блин.
– На кой ему твоя горилка, сынок? Он же не дядя Гриша.
– Тетя Маша сказала дать ему горилки, не сам же я выдумал.
– Отец приедет с работы, и дадим, раз надо, – сухо ответила мать, продолжая мешать варево.
– Может я к бабе Зое сбегаю?
– Зачем это?
– Ну она же многим помогает по болезни, может и Грею какой отвар приготовит.
Я ерзал на стуле, поднимая перед собой большую кружку простокваши.
– Не знаю сынок, люди много что говорят. Поди лучше солому ему поменяй, да курам зерна сыпани в стайке.
Легкий и теплый ветерок на улице щекотал мои загорелые плечи. Из огорода пахло подсолнухами, которые вот-вот склонят свои желтые шляпы под тяжестью уже зрелых семечек. Подстелив Грею свежей соломы, я аккуратно потрепал его за уши, и вышел на улицу.
Что-то подсказывало мне, что бабка может помочь, и, расстреляв из рогатки все запасы мелких камней по дровеннику, я отправился в путь.
По дороге я приметил небольшой круглый камень чуть меньше ладони, и положил его в карман на случай, если встречу Камышинских. Он смешно оттягивал вниз штанину, которую приходилось на ходу придерживать рукой.
Но все обошлось, и даже Бантик не тявкнул, а только лениво проводил меня взглядом через штакетник, выглядывая из будки.
Я подошел к воротам знахарки. Через штакетник забора я разглядывал начисто выметенную ограду. Доски тротуара давно вросли в землю и между ними местами прорастала зеленая трава. Пушистая метла была приставлена к дверям летней кухни, у которой стояли две покрытые деревянными крышками синие бочки на двести литров каждая.
«Какая дрянная будка у этого громилы», подумал я, разглядывая жилище их Лорда.
– Баба Зоя! – повиснув на калитке, начал я.
Послышался лязг цепи Лорда. Я решил подождать, потому что уже однажды имел с ним дело.
Я наблюдал за ним – огромный кавказец с мохнатой мордой вальяжно ходил из стороны в сторону, не сводя глаз с калитки. Я кричал много раз, но никто не выглядывал. Через минуту Лорд потерял ко мне интерес и залез в будку, больше не обращая никакого внимания.
«Если я уйду ни с чем, и мой Грей умрет, я буду считать себя трусом всю жизнь», подумал я, и открыл калитку, приподняв ее вверх.
«Бабуля, наверное, спит, как часто бывает с пожилыми людьми днем, и я могу тихонько пройти, а потом постучать во входную дверь. Уж не заругает, я же ей помогал по хозяйству», – размышлял я вслух.
От калитки до крыльца на глаз – три–четыре прыжка. Похожим образом я ради забавы бегал по кочкам на болоте. Если все сделать быстро, то можно успеть попасть на крыльцо, докуда цепь Лорда не доставала, и проскочить в дом. Василиса же мне говорила однажды, что я заячья кровь, что означало – быстрый!
Примерив глазом все еще раз, я сделал несколько шагов назад для разгона и понесся вперед! Молния била чуть медленнее в сравнении с тем, как я преодолел расстояние от голубых ворот до крыльца бабы Зои. Пес выскочил из будки и рванул в мою сторону. Я прижался к стене и молил, чтобы цепь выдержала, иначе он меня съест примерно за три-четыре укуса.
Огромная пасть пса раскрылась в метре от меня, разбрызгивая слюни. Лорд рассвирепел так, что от его лая дрожали стены. Эта вибрация щекотала мою мокрую спину, прижатую к боковине крыльца. Когти собаки, словно борона, вспарывали землю, оставляя глубокие черные канавы. Снова и снова он кидался в мою сторону. Рукой я сжимал в кармане камень, который предназначался для Камышинских сволочей.
Вскоре Лорд отступил, но продолжал ходить так, будто белку загнал на дерево. «Какая хорошая цепь», – подумал я и перевел дыхание.
На крыльце возле меня стояло пустое цинковое ведро, а чуть дальше ко входной двери – валялось несколько скомканных половых тряпок. Входная дверь снаружи была обита толстой коричневой телячьей кожей, из-под которой местами торчал войлок. Удары моего кулака о нее звучали глухими и еле слышными. Я пнул ведро, которое задребезжало и перекатилось на ступеньку ниже. Дверной амбарный замок со вставленным в него ключом висел на одной петле. Значит дома кто-то был! «Но почему не выходят?» – досадовал я, переминаясь с ноги на ногу.
– Ба! – в бессилии на выдохе прокричал я. Снова тишина. Дернул ручку – открыто. Батя ругал меня как-то за то, что я без спроса вхожу в чужой дом, но делать нечего, назад пути не было.
Я осторожно потянул тяжелую дверь на себя. Послышался протяжный скрип. В нос ударил запах жженых свечей и пихты. Это сильно напоминало похороны. Мурашки по спине снова начали отплясывать гопака. Я стал красться.
На веранде ощущалась тишина и прохлада, словно здесь никто и никогда не жил, а дом был заброшен. Лишь идеальная чистота говорила об обратном. На цыпочках, чуть согнувшись, я двинулся к двери, которая вела в сам дом. Повернув дверную ручку, я дернул дверь на себя. Она не скрипела и выглядела легкой, в отличие от предыдущей.
В доме царил полумрак. Справа от двери располагалась кухня, а в конце выбеленного коридора виднелся вход в спальню, где совсем недавно меня врачевала Василиска. Слева от входа, через большую гостиную находился вход в зал. Стены выглядели голыми, и я не увидел ни одной иконы или картины, которые обычно бывали в деревенских домах.
На секунду я затих и не шевелился – до меня доносилось легкое женское пение, похожее на церковное. Голос не походил на Василисин, а уж на бабкин тем более. Мне очень не хотелось идти дальше, но любопытство одолело меня.
Каждый следующий шаг давался все труднее. Звук доносится из приоткрытой двери зала. Через мгновение моя рука уже легла на холодную металлическую ручку двери, что вела внутрь. Сердце стучало так, что мне казалось, его было слышно в соседней комнате. Толкнув дверь, я увидел странную картину: в дальнем углу зала в черном балахоне сидела бабка, окруженная горящими свечами, и пела.
«Обернись тучей черною, развернись ко мне, когда назову имя твое!»
Копоть от свечей поднималась под потолок и расходилась по углам, обволакивая все вокруг.
Мое лицо онемело и вытянулось, а сам я, казалось, больше не способен был пошевелиться. Ноги налились свинцом. В эту секунду бабка резко повернула голову к двери, и я увидел на ее лице огромный куриный клюв.
«Он сам пришел!» – как гром разразился старческий и неожиданно мужской голос из под балахона.
В животе стало тепло, но картинка оставалось такой же четкой, как и раньше. Через долю секунды у моих ног послышалось хрюканье. Я опустил голову и увидел, что слева от меня возле платяного шкафа стоит хряк и тычет своим пятаком мне в ногу.
Бабка начала вырастать как гриб после дождя, и ее балахон почти касался потолка. Свечи погасли. Я вцепился пальцами в дверь, чтобы не упасть. Ужас уже сидел у меня прямо на голове, я чувствовал его белую тяжесть. В штанах брала свое начало теплая река. Камень, который я сжимал, выскользнул из руки, а я уже бежал, не касаясь пола, помогая себе руками и головой. Врезавшись во входную толстую дверь, я выскочил на крыльцо.
Я бежал до калитки не оглядываясь, и там почувствовал, что моя нога угодила во что-то мягкое. Нет, я не наступил в коровью лепешку, как мне подумалось, это была лапа Лорда. Он не произнес ни звука и даже не пытался меня схватить, а просто, выпучив глаза, проводил взглядом.
Я смутно помню как оказался в объятиях Геры, который прихрамывая шлепал в сторону реки.
– Да, что с тобой?! – не унимался старик, пытаясь привести меня в чувство.
Я не мог не вымолвить ни слова.
– Чудик, да ты белый как простыня..
– Ба-а..! – я учился говорить заново.
– Ну?
– Лорд с цепи сорвался! – прижимаясь к прокуренной тельняшке, с трудом выдавил я из себя.
– Эх ты! – засмеялся он – Он же дальше ограды никогда не выбегал, нужен ты ему два раза, будь он неладен!
– Нужен! – выкрикнул я и разрыдался.
Герман по-отечески крепко прижал меня к себе и сказал:
– Ты почему не пришел ко мне на водокачку, когда я тебя звал?
– У нас Грей совсем занемог, – всхлипывал я. – Я пошел к бабке, думал, может, отвар какой даст.
– И что, дала? – усмехнулся Гера.
– Ее нет дома, – соврал я, уставившись на свои сандалии.