Жуков Евгеньевич Максим
Митя
К нам приближался Пешка, младший Камышинский, пряча что-то за спиной в левой руке.
– Брат, вот как ты считаешь, можно ли этому Пыжику бродить без дела по нашей улице? – поворачиваясь к брату произнес Слон.
– Пусть карманы вывернет! – подхватил Пешка.
В моих глазах злость смешивалась со страхом. Эти двое уже лупили меня за школой полгода назад из-за того, что я у бати табак отказывался воровать.
– У меня ничего нет. Смотри! – вывернув карманы и сделав шаг назад, прокричал я.
– Негоже как-то с пустыми карманами ходить, правильно Ванька? А ну-ка, достань гостинцы для нашего дорогого гостя.
Пешка вытянул руку из-за спины, в которой показался кусок засохшей коровьей лепешки.
Слон подскочил ко мне, схватил за плечи и сделал подножку, повалив в канаву, которая наполовину была заполнена дождевой водой. Кора, грязь, и водяные жуки, как мухи навозную кучу, облепили мое лицо. Я барахтался в луже, как гусь после дождя, пытаясь выбраться. Мою спину что-то царапало и набивалось под майку. Это была лепешка, которую они пытались засунуть мне за шиворот. Потом их лошадиный хохот и улюлюканье стали удаляться, но еще долго стояли у меня в ушах.
Отряхнувшись, я обнаружил, что стою в одной сандалии. Вторая, подобно кораблику, которые мы по весне строгали из лиственничной коры, плавала в грязной луже. Камышинский Бантик, высунув морду из-за забора, с любопытством смотрел на меня и даже не лаял, хотя это было его привычным занятием.
В таком виде я побрел дальше. По щекам катились слезы величиной с градины, а с языка слетали проклятия в адрес моих обидчиков. Вот вырасту, утешал себя я, так задам им всем, чтобы неповадно было.
Срезав путь через заброшенную старую школу, я свернул на Школьную улицу, в конце которой уже виднелся дом бабушки Зои. Как вдруг, тихий и знакомый голос окликнул меня.
– Ты куда такой нарядный, Митька? – на горизонте, в лучах солнца, стояла знакомая фигура деревенского пастуха – Никиты Глазова.
Ему было лет тридцать не больше, но выглядел он старше – чуть сгорбленный, гладкощекий, сухой и высокий. Гера подшучивал, что Никите можно из травы не вставать, чтобы всю скотину видеть.
Каждый год, в мае, когда весна вовсю начинала стучать капелью по наличникам деревенских окон, местные говорили: «Егорий на порог, весну приволок» или «Егорий с теплом, а Никола с кормом».
Шестого мая, в Егорьев день, начинался первый выгон скота в поле, и Никита становился первым человеком на деревне, неся полный ответ за его сохранность. По обычаю, скотину в ограде три раза обходил хозяин или хозяйка, подкармливая хлебом присоленным и окропляя ее святой водой, а после веточкой вербы выгонял в общее стадо, передавая пастуху. Никита, нарядившись в цветастый кафтан, держал за пазухой икону Георгия Победоносца и спускал стадо на болото к лугам. Пока скотина гуляла, пастух заходил в лес, задобрить лешего пряниками и конфетами, чтобы не заманивал к себе, и зверь на животину не нападал. В этот день даже самый скупой хозяин должен был одарить пастуха пирогами или деньгами.
Никите, с малых лет, знания эти передал дедушка, который пастушил всю жизнь и знал толк в обрядах и поверьях.
– Я к Новосёловым иду, мамка наказала со скотиной помочь управиться.
– А баба Зоя, что? Совсем занемогла? – приближался ко мне Никита.
– Она в райцентре, говорят, с самого утра.
– Ну, ступай. Только в хату не заходи.
– Почему не заходить?
– Просто не заходи и всё. А когда из ограды будешь выходить, покрутись в ту сторону, где солнце садится и скажи шепотом «Один пришел, один и ухожу» и больше до дому не оборачивайся.
– А это еще к чему?
– Так лучше будет, – с серьезным видом, озираясь по сторонам, сказал Никита.
– А ты чего здесь, а не на болоте? – полюбопытствовал я.
– Там сегодня Герман Ефимыч кнутом щелкает, Алешку усопшей Филипповны натаскивает за стадом смотреть. Помощника себе ростит, – ответил Никита и удалился в сторону старой школы.
Приближаясь к резным воротам бабы Зои, я заметил облупившуюся на солнце краску, которая давно потеряла свой первоначальный голубой оттенок, превратившись в бледно-зеленый, похожий на цвет молодой травы. Столбы на заборе, от старости, были немного наклонены к земле, отчего калитка отворялась, только если ее как следует приподнять. Толстая старая береза посреди двора дарила тень, которая ложилась намного дальше забора. Замка на доме я не увидел, значит, Василиска дома. Эта мысль, как горячий чай, приятно грела меня изнутри.
Я знал, что их Лорд чужих не пускает, с ним шутки плохи. Приподнявшись на носочки, я стал кричать:
– Хозяйка!.. Хозяева!.. Василиса-а-а!!!
Но в ответ услышал лишь позвякивание собачьей цепи. Лорд лениво повернул голову в мою сторону, посмотрел несколько секунд, и, отвернувшись, продолжил дремать возле будки. Пытаться пройти мимо него к стайке казалось верной смертью – придется через огород.
Обойдя избу с той стороны, откуда обычно выгоняют скотину на пастбище, я перелез через забор. Огород был раза в два меньше нашего. Трава по краю огорода росла везде и всюду, но на картошке ее не имелось – все было прополото подчистую, будто бы только вчера.
Крапива у забора вымахала с меня ростом и нещадно обжигала руки. Первой постройкой на заднем дворе был сеновал. Летом он почти всегда пустовал, потому что скотина гуляла на вольном выпасе. В домишке хранилась лишь сухая солома для подстилки в стойлах. Сеновал всегда строили с большими щелями между досками, для того чтобы ветер гулял и сено не гнило, а крышу стелили как в доме – чтобы не попадала вода. Поодаль располагалась стайка – вся скотина содержалась в ней и разделялась деревянными перегородками: свиньи – в одном загоне, коровы – в другом, куры – в следующем, и так далее.
Возле стайки торчал наполовину вросший в землю ржавый плуг с бороной. На заборе висели ведра, тазы разной величины и стеклянные банки, которые сразу мне напомнили о рогатке, как назло оставленной сегодня дома.
Пробираясь к стайке, первым делом я заглянул в окно одной из спален избы на заднем дворе. Там было темно и пусто. Стучать в окно я не решился. Взяв ведро с запаренным комбикормом, которое стояло у порога, я отворил дверь в стайку. Меня тут же встретило дружное хрюканье голодных поросят. Куры кудахтали наперебой, жужжали мухи и, привычный для меня, запах навоза разносился в воздухе. От меня самого смердело коровьей лепехой. Посередине стены в любой деревенской стайке располагалось маленькое окно, сквозь которое не представлялось возможным ничего разглядеть. И сколько его ни мой, завтра оно будет таким же грязным как и было. Скотине ведь не объяснишь, что не нужно махать своими хвостами. Единственная лампочка под потолком, светившая и днем и ночью, напоминала немытую грушу, была усеяна мухами, но, чуть привыкнув, получалось различать углы и перегородки. Как можно умудриться отсюда сбежать, оставалось для меня загадкой. Загон высотой в полтора метра, и доска-пятидесятка, висевшая на двух стальных скобах на дверях снаружи, служившая засовом, не сулили никаких шансов на спасение. Маленькие полугодовалые поросятки тыкали своими пяточками в щели загона и ждали, когда им нальют в корыто. Они содержались отдельно от взрослых особей, чтобы те их не передавили.
Опрокинув им полведра, я перешел к соседнему загону, который был выше первого. Там-то и находился злыдень, который постоянно выбегал на улицу, давил курей и пугал местных. Баба Зоя называла его Васей. Обычно, взрослых поросят держат в тесных стойлах, чтобы они только ели и спали, накапливая жир, не имея возможности двигаться. У этого же было довольно просторное, для одного, жилище.
Боров лежал в углу и не шевелился. Я еще раз подумал о своей рогатке. Уши на его башке походили на два здоровенных капустных листа, только розовые, за которыми начиналась грубая шерсть цвета ржавчины, постепенно переходящая ближе к хвосту в черный. Батя говорил мне, что скорее всего это помесь кабана и с кем-то еще. Сала в нем было на три больших семьи на всю зиму, но никто не знал, почему бабуля не пускала его под нож. Он просто жрал, спал, и иногда сбегал, но ему все всегда сходило с копыт.
– Эй, морда? Тебе пожрать принесли, а ты и ухом не ведешь – с издевкой бросил я.
Было даже как-то скучно, и я вышел на улицу за вторым ведром.
Переливая распаренный комбикорм, я почувствовал хвойный гнилостный запах. Повернувшись к двери, я остолбенел, и ноги мои подкосились. Боров стоял на расстоянии вытянутой руки.
Его огромный пятак выглядел как сковорода средней руки с пробитыми в ней дырками, из которых двумя мощными струями исходило его теплое и вонючее дыхание. Глаза, как пуговки на маменькином сарафане, были черные, маленькие и злые. Они смотрели сквозь меня так, будто мясо на вертел насаживали.
Ведро с комбикормом выпало из рук и перевернулось. Я осел на охапку соломы, и медленно попятился назад, не сводя глаз с нелюдя. Его морда начала расплываться как в тумане, и дыхание прекратилось. В животе у меня стало тепло. Страх, накрыл холодной волной и погасил свет…
Так со мной уже происходило однажды, когда прошлой осенью батя заколол поросенка, а ненужные потроха велел мне выволочь на огород, чтобы птицы склевали. Завидев, с каким аппетитом они налетели, я поднял ванну и перевернул ее прямо на потрошки, а один край приподнял жердочкой, привязав к ней веревку. Засев за баней в засаде, я начал ждать. Через пару минут я дернул за веревку и ванна накрыла взрослого ворона. Мое сердце колотилось так же громко, как били его крылья по стенкам. Я сам добыл дичь! Хоть и несъедобную. В тот момент, когда батя заставил запустить руку под ванну, чтобы схватить ворона голыми руками, в моих залитых слезами глазах потемнело…
Первое, что я увидел, когда очнулся, были рыжие косы. А через секунду улыбка оголила ряд маленьких белоснежных зубов. Василиса сидела рядом и, что-то бормоча, пальцами брызгала на меня водой. Лежа на мягкой перине незнакомой мне кровати, я оглядывался по сторонам. Через мгновение я узнал где нахожусь: в эту комнату я заглядывал, когда впервые подошел к дому. Слева от входа стоял высокий шкаф из темного дерева, с приоткрытой дверцей. Изголовье кровати располагалось у самого окна. Проведя взглядом по комнате, я увидел длинную полку. Она была разделена на три секции, в каждой из которых, плотно друг к другу, стояли толстые книги по десять штук в ряд. Лишь в последнем от меня отделе книги выглядели слегка заваленными набок. Их было девять.
– И часто ты так, когда поросят видишь? – улыбнувшись спросила она.
Мои слова отказывались выходить наружу, и я продолжал напуганным немым видом смешить ее.
– Не переживай, я его в стайку загнала, – продолжила она.
– И чего, послушался? – с трудом выдавил я.
– Как миленький! – залилась смехом Василиса, проведя по воздуху рукой так, будто гладила собаку.
– Да я бы с ним сам справился, просто неудачно ступил ногой и упал, а дальше не помню, видимо чердаком приложился о завалинку, – буркнул я с напускной уверенностью. – Глянь, не расшиб там себе ничего на затылке? – наклонив голову, добавил я.
– Там ничего не было, я бы заметила.
– Ну ты это, все равно глянь, мало ли, шишак может? – сказал я, надеясь на ее прикосновения.
Через секунду я ощущал ее холодные пальцы на своей шевелюре. Это напоминало мне зимний ветер, который нагло запускает ледяные руки в твои развевающиеся волосы, когда зимой без шапки перебегаешь из дома на летнюю кухню.
– Говорила же, нет ничего, – голосом, выражавшим обманутые ожидания, произнесла Василиса.
– Ну нет так нет.
Я знал, что она не поверила в то, что я ударился головой, и поэтому немного нервничал.
Резко вскочив с кровати, я направился к выходу. Проходя мимо книжной полки, я замедлил шаг, чтобы показать свою заинтересованность в литературе и вернуть хоть частичку уважения. Книги были красивые, хотя корешки – одинаковые и без надписей. Я потянулся за одной из них, но Василиса строго меня одернула.
– Не трожь, это бабушкины!
– Да я ж так, посмотреть, – с обидой ответил я.
– И смотреть нельзя… – она произнесла это тоном, в котором сквозил страх чего-то непоправимого.
Но я не придал этому значения.
– Да больно надо! У меня свои есть, – огрызнулся я и пошел к выходу. Проходя мимо Василисы, я едва не толкнул ее плечом.
Мы впервые находились так близко к друг к другу. И это был не сон. Несмотря на все злоключения, в тот день я был счастлив. Вспоминая ее, я чувствовал то же самое, что ощущал, когда видел Грея после долгой разлуки. Я любил его так же крепко, как батю и маменьку. Теперь значится и Василису…
По пути домой, моя улыбка растягивалась как тетива лука, я весело перепрыгивал лужи, приветствовал прохожих, и осыпал их любезностями. Даже Камышинские не казались мне такими злыми, и я больше не желал им худого.
Вечерело. Прохлада лениво тянулась от реки, наполняя собой парчумские улицы, а бабульки, сидя на скамейках у своих калиток, перемывали кости прошедшему дню.
Глава 5.
Второй свадьбе не быть
Безветренное августовское утро звало меня на Пихтоварку. В это время карась берет неохотно, а вот гальянов побаламутить в истоке озера – святое дело. Для этого нужен хороший сачок, которого у меня пока не было. Сматрячить обод из проволоки или прутьев – задача не трудная, а вот где сетку взять? С этим добром беда. Те сети, что шли на промысел, были крупными – самая маленькая ячея на пятнадцать – в нее гашики прошмыгнут и не заметят. Нужно что-то поплотнее, вроде сетки против комаров, которую тоже днем с огнем не сыщешь. Сидя на крыльце я ломал голову, придумывая выход из положения. И вдруг меня осенило – фата! У маменьки в шкафу сохранилось свадебное платье, она его почему-то не выкидывала, а хранила уже несколько лет. На память? Есть же фотокарточки! Надеть его еще раз? Зачем, ведь свадьба – один раз в жизни! Грей смотрел на меня одобряюще. Немного поразмыслив, я пошел на дело.
Оставив сандалии на веранде, я тихонечко открыл дверь в дом.
Батя в это время работал. Маменька, должно быть, на летней кухне варила что-то скотине. На всякий случай я крикнул:
– Ма?
Тишина. Слышно только тиканье настенных часов. В доме царила прохлада и я уже четко представлял, как натягиваю фату на каркас из проволоки.
Отворив дверцу шкафа, я глазами пробежался по разноцветным маменькиным платьям. Они напоминали радугу после дождя, которую заточили в деревянный ящик. Но свадебного там не было. Наверное на верхней полке, подумал я, и пошел за стулом. Открыв верхнюю дверцу, я отшатнулся и кое-как устоял на стуле – на меня вывалилась куча тряпок. Среди них находился заветный мягкий ком белого цвета.
Я заранее приготовил ножницы и, чуя беду, начал кромсать ткань. Подумаешь, память. Батя живой – вот тебе и память. А сачок выйдет что надо. Пацаны ни в жизнь не догадаются, из чего сетка!
– Митя? – послышался мамкин голос с улицы.
Меня тут же прошиб пот, что же делать!? Ножницы метнул под диван, останки фаты – за пазуху под майку. Встаю, и вижу свое отражение в зеркале на стене – с таким животом я похож на Селиваниху. Сел на диван и прикусил губу с мыслью, что лучше бы попросил фату. Но ведь не отдала бы, ей Богу не отдала бы платье!
А уже через мгновение моему сиятельству любезно распахнулись двери нашего чулана.
– Посиди, подумай, – бросила мне вслед мать, захлопнув двери.
Меня секли пару раз за спички, да за разбитые банки на огороде. Но это сущие мелочи в сравнении с этим. Обиды я никакой не чувствовал, особенно, если предположить, что мне в итоге оставят сетку, ведь она теперь точно никому не нужна. Коль так, то это казалось мне более или менее нормальным наказанием за проступок. Но это был не факт.
Подстелив рваную фуфайку на свободную от банок полку, я расположился поудобнее. Ветер, пробиваясь из щелей между досками, щекотал мне лицо. Свет проникал через них же, падая на тряпки, двуручную пилу на стене и дощатый пол.
Я знал, что в чулане обитает мышь, а может быть и не одна – мы неоднократно находили погрызанные куски мыла. Но это знание не слишком тревожило меня: вряд ли я им был интересен. К тому же полевок на покосе мне не раз доводилось брать в руки. Я боялся пауков, но в чулане их ни разу не видел, а значит их там просто не было.
Мысли о Василисе сами наполняли мою пустую белобрысую голову. Мне нравилось мечтать, как мы бежим с ней под дождем через поле, я защищаю ее от грозы, и мы держимся за руки. Потом, после дождя, обнявшись катимся по склону луга, смеемся, и ее рыжие локоны застилают мое лицо. Это, наверное, и называют любовью, когда хочется держаться за руки, и прижиматься друг к другу. Я размышлял о том, какими будут наши дети, молоко как я, или рыжими? Но одно знал наверняка: конопатыми будут точно. Мои губы растянулись в улыбке, которую никто не мог увидеть в темноте. Подоткнув рукав фуфайки себе под голову, я задремал.
…Я видел себя на реке в лодке, которую туман щедро стелил молоком. Прохлада раннего утра, словно молитва, успокаивала мое тело. Где-то вдали слышалось тихое чудесное песнопение, которое перебивали лишь звук капель, слетавших с моих весел. Медленное течение реки, казалось, не способно было раскрыть ни одну тайну, хранившуюся в ее глубинах.
Песнопение сменилось детским плачем, который звал меня за собой. В лодке ключом била вода, и мои ноги наполовину уже были под водой. Зыбко. Мои руки одеревенели от попыток навалиться на весла сильнее. Холодная вода обнимала уже мою грудь и тянула ко дну. Я звал маму, которая стояла на берегу в свадебном платье, раскинув в стороны руки, но мой голос сковывала дрожь. Пальцы вгрызались в борта тонущей лодки, пытаясь ухватиться за жизнь. И вот я полностью погребен в пучине, где клубы воздуха, как новогодние шарики, поднимаются вверх и исчезают. На дне я различал силуэты односельчан, но они сразу же ускользали от меня.
Потом появился силуэт Грея. Он приближался ко мне, но не размахивал хвостом как обычно, а просто смотрел, будто прося о помощи.
Знакомый голос окликнул Грея, и, повернувшись, я увидел Василису, которая держала пустое ведро в руке. Во второй сжимала книгу. Она протянула ее мне и растворилась.
Открыв первую страницу, я увидел старика, курившего трубку, дым от которой сразу стал щипать мне глаза. Книга стала рассыпаться у меня в руках, разлетаясь на множество страниц…
Вздрогнув, я проснулся. Запах дыма от костра на огороде пробивался через щели моего пристанища. Повернув голову, я увидел Геру, который орудовал вилами, подкидывая в костер сухую траву, попутно негромко напевая какую-то моряцкую песенку.
– Гера-а-а, – тихонечко произнес я в щель между досками.
Старик замер, покрутился, поозирался по сторонам и продолжил: «А девки на моей тельняшке, песни заводили…»
– Ну Гер… – чуть громче прокричал я.
«А знали бы они, как в море мы ходили…»
Взяв черенок от топора, я начал колотить в стену и кричать во все горло так, что даже Селивановы могли услышать.
– Шлеп-нога!!!
Герман воткнул вилы в землю, сел на перевернутое ведро и начал хлопать себя по карманам в поисках кисета с табаком.
– Не делай вид, что не слышишь!
Глуховатый Гера продолжал глазами искать источник звука, поворачивая голову то на стайку, то на черемуху за домом.
– Митька, ты что ль? Не вижу тебя.
– Да, я ту-у-ут! В чулане!
– А какого лешего ты там торчишь? Небось варенье цапаешь?
– Не варенье. Мать закрыла. Набедокурил я.
– Чего натворил? – старик приближался к стене дома, которая заканчивалась кладовой.
– Ничего.
– Ну, значит, не мешай мне работать, – усмехнулся старик и собрался вернуться к костру.
– Постой, Гера. Ты Ваську у бабы Зои видел?
– Какого такого Ваську? – в недоумении нахмурив брови, произнес старик.
– Борова ихнева!
– Ну, видел, и что?
– Здоровый, да?
Гера подошел вплотную к стене кладовой и прошептал:
– И здоровее видали…
– А почему его бабка под нож не пустит?
– Да кто ее, дуру, знает. Нравится ей, видимо, кормить бездельника, вот и держит.
Я очень хорошо чувствовал, когда говорят неправду, и этот разговор не был исключением. «Но зачем ему врать», – подумал я и добавил.
– Ты слышал, что он снова по деревне бегал?
– Митюнь, ну ты опять лунатишь? – оголив несколько оставшихся крупных зубов, спросил он.
– Да я зуб даю, спроси у кого хошь!
– Что мне твой зуб, который и так скоро выпадет, – усмехнувшись сквозь густые усы, сказал Гера. – Ты мне лучше скажи, как ты умудрился на губу попасть?
– Какую еще губу?
– Вот пойдешь служить в армию и узнаешь, – улыбнулся он вновь. – Ничему тебя жизнь не учит, Митька, – сплюнув на землю табак попавший ему из папиросы, подытожил старик.
– Может и не учит, твое-то какое дело…
– Мое-то никакое, вот только пока ты тут с мышами в темноте яшкаешься, одноклассники твои на озере воду с девками мутят, да карасей на костре жарят.
Я сразу подумал о Василисе, и мне стало грустно. Весь день до вечера я просидел взаперти, пока отец не вернулся с работы.
Обрезок маменькиной фаты, вместе с моими мечтами, ярко догорал в печи нашей летней кухни.
Глава 6.
Обещаю
Стоял теплый августовский день.
Выполнив все поручения отца по хозяйству, я отправился на озеро. Путь к нему пролегал мимо старой школы, а дальше – через лесную тропу. Заброшенная школа привлекала местную ребятню возможностью играть в казаки-разбойники. Ее просторные длинные коридоры позволяли и побегать и попрятаться. Крыша ее сохранилась местами, почти все окна высадили на хозяйственные нужды, а стены, двери и пол оставались нетронутыми. Одному там находиться было жутко из-за одной неприятной истории, которая приключилась задолго до моего появления.
Жила у нас в деревне семья по фамилии Ведуновы. Было у них двое детей – старшая дочь Мария, и младший сын Степан. Люди порядочные, работящие. Дети не пакостники и, говорят, в школе хорошо учились, Мария увлекалась чтением. Как-то зимой дочка захворала. Между прочим, тот високосный год многих прибрал. И врачи приезжали из райцентра, и травами пытались вы́ходить – ничего не помогло, отдала Мария Богу свою молодую душу через неделю. Горе разошлось на всю деревню. Петр Валентинович, старший Ведунов, за́пил страшно и чуть в петлю не залез. Пожилых-то схоранивали, как положено – три дня дома полежат, потом на кладбище увозили. А гроб Марии в белом платье решили в школе поставить, потому как замужем она побыть не успела.
Бабка Селиваниха рассказывала, что работала в то время в школе сторожем.
Первую ночь, стоит, значит, гроб в центре школьного зала, все зеркала закрыты занавесками из темной ткани, как положено, чтобы дух покойницы не отражался в них, и тишина…
Только бабка присядет у себя в сторожевой каморке, как слышится песня детским голосом. Бабка, между прочим, не из пугливых была, но иконку к груди прижала покрепче. Вышла, посмотрела. Мария лежит в своем платье и опять тихо.
Во вторую ночь позвала Селиваниха с собой мужа, Якова, чтобы одной не так боязно было. Сидят они в каморке, чаи гоняют, и слышат, как за дверью кто-то начинает переставлять стулья, шаркая по полу, потом раздается стук в дверь, и хохот маленьких удаляющихся детских голосов.