Жуков Евгеньевич Максим
Митя
– Ты, Филипповна, зла на меня не держи, в хату, как ты наказывала я селиться не стану – мне и тут будь здоров дел хватает.
– Бог с ней, с хатой, Герман, – отвечал ему женский голос. – Ты, главное, не забудь за Алешкой приглядывать. У него ведь больше нет никого.
– За малым присмотрю, будь спокойна, голодным не останется, не пропадет. Но и папкой ему стать мне не в пору – у самого уже песок из сапог просится.
Голоса умолкли. Я ступил за порог. Внутри пахло сыростью, копченым салом и заваркой. Было темно и прохладно. Над верстаком, склонившись, висела икона Николая Чудотворца, а дальше были развешены рыбацкие сети.
На верстаке тусклым огнем горел керосиновый примус, света которого хватало в обе стороны лишь на пару локтей взрослого человека. Но и того хватило, чтобы я смог различить березовый табачный кисет, какие-то книги, которые скорее всего шли на растопку, потому как Гера был неграмотным. Еще я разглядел давно потерявший свой блеск от постоянной копоти средних размеров самовар.
Посередине комнаты стоял металлический чан, высотой до потолка, увешанный всякими вентилями, приборами, и большими гайками на каждом стальном поясе, которых было не меньше четырех по всей высоте. Аккуратно переступая через разбросанный инструмент, я продвигался вглубь комнаты, но Геры по-прежнему не было видно. Крупная капля, слетевшая с потолка угодила на темя, заставив меня вздрогнуть.
– Гера? – приблизившись к створу ворот проговорил я.
– Кому Гера, а кому Герман Ефимыч… – недовольным хриплым голосом раздалось где-то в углу.
– Я тебе хлеба принес.
– Ты же здесь не за этим? – доносилось из глубины.
– Батя велел прийти к нам, дело у него к тебе.
– Дело, это хорошо. – приближался голос, очерчивая в темноте знакомую фигуру старика. – Мне вот только морду закончить плести, – подойдя вплотную добавил он.
Мордой называли рыболовную снасть, которую плели из прутьев. Она имела два конуса разных диаметров, скрепленных между собой ободами, для того чтобы рыба могла заплывать в сосуд, без возможности выплыть обратно.
Дух от Геры исходил такой, что можно было комаров выкуривать без дегтя.
Оставив ему обещанную булку хлеба, я отправился домой, так и не узнав, с кем он толковал.
Смеркалось.
В постели, прочитав вечернюю молитву Пресвятому духу, я повернулся к стене. За окном, где-то вдали, слышался редкий лай собак и стрекот кузнечиков. Постукивание глупых мотыльков о стекло дописывали картину деревенской ночи. Лунный свет падал на спинку кровати и уголок ковра, подсвечивая его узоры. Пальцем я выводил на нем буквы, как нас учили в школе, придумывая им смешные имена.
Движения моей руки заставляли старую деревянную кровать издавать неприятный скрип, и она напоминала деревянную лодку, качающуюся на волнах в ночи.
Дописывая пальцем очередную букву, я почувствовал волну неприятного прохладного воздуха, словно кто-то отворил окно. Запах был похож на пихтовый, только с гнилью. В этот же момент до меня донесся протяжный скулеж Грея, который я не слышал с тех пор, как батя пару лет назад случайно наступил ему на лапу.
По моей комнате гулял ветер, но окно и дверь были заперты. Я боялся пошевелиться и повернуться, чтобы посмотреть вокруг. Натянув одеяло на голову и поджав ноги, я услышал скрип половицы прямо у моей кровати.
Мое тело оцепенело, пальцы не слушались. Грей уже лаял так громко и остервенело, что его, наверное, слышала вся округа.
Я стал выдавливать из себя слова:
– Отче наш, Который на небесах! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…
Пол начал скрипеть сильнее, чем когда на нем отплясывали в праздники. Раздался звук открывающегося окна, за которым последовал хлопок, и окно закрылось.
Тишина.
Страх сдавил горло, не позволяя закричать. Лишь мое редкое прерывистое дыхание напоминало о том, что я еще жив. Отодвинув краешек одеяла, я осмотрел комнату. Все было так, как и всегда: высокий темный шифоньер, приставленный к стене, заслонял часть окна. Дальше небольшой лакированный письменный стол для выполнения школьных домашних заданий с торчащими из него, как два вывернутых кармана, выдвижными ящиками, где хранилась вся моя канцелярия, вперемешку с рыболовными крючками и блеснами.
Переведя дыхание, и скинув одеяло, я ступил на половицы. На полу, в шаге от кровати, виднелось темное пятно непонятной формы. Я отпрянул. Пятно не двигалась, а постепенно приобретало формы небольшой шкатулки. Запустив подушкой, я убедился что оно сдвинулось в дальний угол, ближе к столу. Прижавшись спиной к стене, и собрав под себя все одеяло в комок, я шепотом продолжил:
– Да будет воля Твоя и на земле, как на небе. Хлеб наш насущный дай нам на сей день.
Страх потихоньку отпускал, чего нельзя было сказать про любопытство. Бросать в непрошеного гостя больше было нечем. Нащупав выключатель над головой, я зажег свет. На полу лежала книга.
Глава 3.
Возвращение
Звук удара молота о наковальню напоминал колокольный звон. Это утро началось с него. Дед Селиванов, Яков Николаевич, вставал ни свет ни заря, но не уезжал в лес на работу, как мой батя, а управлялся с хозяйством. А после затевал ремонт того, что под руку попадалось, и что ему несли деревенские: от рассохшегося топора, до прялки. Неугомонный старик тишины не переносил на дух, и с утра до ночи стучал да колотил, принося людям пользу, даря изношенным механизмам вторую жизнь.
Нащупав ногами пол и протерев глаза, я сразу бросил взгляд в угол комнаты, где лежала книга, но на полу ничего не было. Выдохнув, я порадовался мысли, что это был дурной сон.
– Мам? – мой голос разошелся по дому и вернулся ко мне слабым эхом. Никого не было. На столе нашей кухни стояла чашка уже остывшего супа. Из распахнутого окна до меня доносились голоса – маменька с кем-то говорила через забор.
Закончив с супом и хлопнув добрую кружку компота, я направился на улицу. Грей, как всегда, встречал меня радостным вилянием хвоста, подпрыгивал, вставая на задние лапы, и ластился у моих ног. А появился он у нас три года назад при следующих обстоятельствах.
Дед Илья, со Школьной улицы, в поисках самогона для поправки здоровья, держа за пазухой маленького щенка, бродил по улицам, предлагая обмен.
– Егор! – ударил он грязным сапогом в калитку. – Тащи пузырь, я тебе волка принес!
Батя продолжал колоть дрова, не обращая внимания.
– Смотри! – доставая из-за пазухи щенка, гордо, будто это было сердце, а он был Данко, тряс в воздухе мягким комком гость. – Литр ставлю, что на зверя пойдет!
– А если не пойдет? – равнодушно, не поворачивая голову, произнес батя.
– Ну не пойдет, так не пойдет. Вон, у тебя Граф уже старый – год-другой и сдохнет, кто лаять будет?
– Не твое дело. Ступай, куда шел.
– Ну Егор, не будь сволочью, опохмели дядьку, чай не чужие… – с обидой в голосе произнес дед Илья.
К слову, дядькой он бате не приходился, а говорил так всем, кто годился ему в сыновья. А если что-то сильно надо было, так сразу все у него становились «сынами», да «дочками». Жил он один, бабка его Богу представилась когда меня еще на свете не было. Хозяйства своего не имел, из животины был только черный кот по кличке Штепсель. Имелось у него раньше занятие, за которое его в деревне ценили и уважали – резал по дереву мастерски. Половина ставень на окнах, а у кого и ворота, в деревне были сделаны его руками. Но то ли одиночество, то ли водка сгубили его, и рубанок вместе со стамесками покрылись толстым слоем пыли на чердаке. Большую часть времени он сидел со Штепселем на крыльце своего дома, и ждал тетю Таню с пенсией.
Денег всегда не хватало, а выпить дед Илья любил, поэтому рад был подсобить кому-нибудь по хозяйству, лишь бы налили, да рассказы его выслушали.
– Хрен с тобой, старый, оставляй! В лес не пойдет – кастрирую!
– Зачем сразу так? Может щенки добрые выйдут?
– Да не его, а тебя, дурень!
– Тьфу на тебя! – с горечью пробормотал старик, медленно разворачиваясь и уходя.
Этот разговор через забор услышала бабка Селиваниха, которая по природе своей была любопытной и, как она сама считала, разбиралась во всем на свете. Самой ее из-за низкого роста за забором видно не было, только голос, удаляясь и приближаясь в нашу сторону раскрывал ее беготню.
– Ага, щас! Горилку ему! Он вам с дровами помог в прошлом году? Или на сенокос впереди всех бежал? – доносился голос из соседней ограды. – Илья, ступай по добру по здорову отсель, покуда поленом по башке не огрела. – Колотила она палкой по забору.
– Куда-а-а? На покос? Ноги-то ужо не держут! – болезненно тянул старик.
– А самогонку жрать держут!? Вы на него только поглядите! – вопила Селиваниха
– Кузьминишна, ты лучше сынку своего с печи иди подыми, все бока-то уже, поди, отлежал. И вообще, я с поленом говорить не стану, и сюды больше – ни ногой. Злые вы! – закончил дед Илья, и снова начал уходить.
– Ладно, стой. Давай щенка. Митька, подойди к матери, пущай нальет горилки и корку хлеба завернет.
Безымянный рыжий комок, уже осваивал новый дом, весело размахивая коротким хвостиком, и я сразу узнал в нем своего будущего друга.
Сегодня утром на меня смотрели те же верные глаза, но уже здоровенного сильного пса, готового вступить в схватку с любым хищником, лишь бы доказать свою преданность.
Самым вкусным угощением была для него коровья или бычья кость, которых у меня всегда было припасено впрок. Когда он ел, никто не мог подойти к нему ближе чем я, а мне он позволял себя оседлать. Я мог даже вырвать кость из его пасти, а Грей послушно ждал, когда я ее верну.
Нашу игру прервал радостный маменькин голос:
– Митенька, мы с отцом уже было смирились с нападками школьных учителей за твою нелюбовь к наукам, а ты интерес к грамоте проявить решил?
В руках у нее была толстая книга в темной кожаной обложке с выдавленными на ней знаками непонятного вида.
Я поутру вещи в стирку собирала и нашла ее под твоим столом. Ты где ее взял, сынок? Странная такая, тяжелая, да еще и не на нашем. Языки собрался изучать, что ли? И что это за язык такой? Такого я никогда не видела ни в одной гимназии Ленинграда.
Это был не сон… Под коленками у меня задрожало, и я прижал Грея к себе.
– Это мне Гера дал почитать, – взволнованным голосом выпалил я.
– Твой Гера сам-то давно читать научился? Он ведь считать умеет только пока пальцев на руках хватает, – засмеялась она. – Но я не сержусь. В знаниях сила, сынок. Это всяко лучше, чем из рогатки своей воробьев расстреливать. Ты ее в газетку оберни, чтобы не запачкать. Такие вещи требуют к себе бережного обращения.
Взяв в руки книгу, я почувствовал легкое недомогание и голова тут же наполнилась тяжелым свинцом. Грей поджал хвост и сразу сиганул в будку, оставив свою косточку надоедливым мухам, которые роем появились из ниоткуда.
Пожелав поскорее избавиться от этого «подарка», я натянул сандалии и вышел на улицу. Проходя мимо дома деда Коли, я подошел к колодцу. В деревне их было всего три. Батя говорил что этот был самым глубоким. Оглянувшись по сторонам, я достал из-за пазухи талмуд и быстро кинул его вниз. Книга, открывшись на лету, ударилась о блестящую цепь, потом о стенку покрытую толстым куском льда, и о ведро, привязанное к цепи. Всплеска от падения в воду я не услышал, хотя, когда мы с соседскими ребятишками бросали туда камни, гул эха был ужасающим.
Вздохнув с облегчением и пройдя несколько шагов вперед, я посмотрел на небо, которое очень быстро начало заволакивать темными грозовыми тучами. Раздался гром такой силы, что я от испуга присел на корточки. Мгновенно поднялся ветер, деревья закачались, будто в танце. Стало резко темнеть, и крупные капли дождя уже выцеливали крыши домов, грохоча по их шиферу.
Я побежал домой. Начался ливень. Несмотря на то, что до дома мне было рукой подать, промок я до нитки. Ветер мотал нашу черемуху из стороны в сторону так, что ее ветви били по окнам дома. Маменька сетовала на перемену погоды, переживая что градом может побить теплицы. Я швыркал горячий чай и смотрел в окно, где стрелы молний изредка били вдали.
Вечерело. Воздух после дождя наполнялся прохладной свежестью. На дорогах, на радость местной ребятне, образовались серые лужи, в которых подныривая и трепыхаясь, уже плавали гуси. Мелкие ручейки наполняли канавы.
Шарканье старых сапогов по тротуару у нашей ограды, заставило Грея навострить уши и вытянуться в спине. Наблюдая за ним из окна, я мельком увидел знакомую голову, седая прядь которой, по мере приближения, из-за хромоты своего хозяина, как поплавок, то появлялась, то исчезала за забором . К бате пришел Гера.
Прикрыв будку своим телом, чтобы не выскочил Грей, я махнул рукой в сторону летней кухни, приглашая старика пройти. Гера юркнул в двери, оставляя следы на еще не просохшем дощатом тротуаре. Батя сидел за столом, держа в одной руке шило, а во второй валенок.
– Присаживайся, Герман Ефимыч, – сказал батя, не выпуская из зубов самокрутку.
– Так уж насиделся я, Егор, сегодня весь день сетку чинил, так, что спина не гнется. Рыба дурная пошла нынче – в ячею попадает и мечется как сумасшедшая. Чего метаться, раз уж твой час пришел, смирись, и на сковородку, – с беззубой улыбкой добавил он.
Я примостился на полу и распутывал клубок капроновой нити, подготавливая ее к натирке гудроном. Это делалось для того, чтобы при прошивке валенка нить служила дольше, и не расползлась от сырости раньше положенного. Помимо прочего, я грел уши. Мне всегда было любопытно, о чем говорят взрослые.
Гера налил себе полную кружку чая, и принялся сворачивать самокрутку.
– Тут какое дело, – продолжил отец, – скоро год будет, как наша Тамара Филипповна богу душу отдала. Женщина жизнь прожила достойно. Сколько детишек наших в школе воспитала, сколько добра людям сделала… Я худого о ней даже от самых сварливых старух ни разу не слыхивал.
– Так и я не слыхивал, – швыркая горячий чай, поддакнул Герман.
– Народ наш парчумский, хоть и разный, но схоронили по-человечески, помогал каждый, чем мог. Надо бы крест справить хороший, могилка уже устоялась и просела. Руки у тебя, Герман, золотые, а материалом я тебя обеспечу.
– Ну, а чего и не справить, делов-то, Егор? А если помянуть сейчас надобно, то я готов.
Отец посмотрел на старика, улыбнулся по-доброму, воткнул в стол шило, затушил цигарку и повернулся ко мне.
– Митька, хватит с ниткой играться, ступай, достань из чулана банку. Да так, чтобы мать не видела.
Чулан находился на веранде дома. В нем хранились разные соленья, бочка квашеной капусты, совки для сбора ягод, старые тряпки, которые жалко выбрасывать, косы, топоры, рубанки и прочие инструменты. Там же на полках, разлитая по банкам, стояла горилка. У бати всегда был серьезный запас, хоть он ею шибко и не увлекался. «В деревне, – говорил он, – самогон есть вторая валюта». Ею можно было платить за любую работу, или обменять на продукты.
Независимо от погоды, летом внутри кладовой всегда царила прохлада. Старый выключатель не всегда срабатывал с первого раза. Пару раз щелкнув его, и не дождавшись результата, я распахнул двери, чтобы свет с веранды проник внутрь чулана. Подставив стул, я пытался дотянуться до трехлитровой банки, но она стояла высоко. Встав на носочки я уже мог касаться ее крышки. Дверь захлопнулась. Стул качнулся, и от испуга я повалился вниз. Следом за мной – соленья и самогон. Очутившись на полу, между нескольких пар старых валенков и всякого тряпья, я, к своему счастью, обнаружил, что ничего не разбилось. Было темно. Мурашки, словно табун лошадей, пронеслись по мне от пяток до самой макушки. Вскочив с пола, я ломанулся к двери, возле которой уже стояла маменька.
– Митя, ты чего тут забыл? Я думала, двери в чулан сквозняком растворило, я и захлопнула.
– Отец велел войлок достать, – приходя в себя, буркнул я.
– Ну так беги, раз велел, – удаляясь в дом, добавила она.
Доставив драгоценный груз, и забравшись на печку, я, по просьбе отца, начал размечать мелом кружочки на обрезках войлока, который остался после подшивки. Это были заготовки для пыжей, которые шли на зарядку патронов для ружья.
Отец с Герой выпивали, сворачивали самокрутки и горячо спорили. Дым висел коромыслом, из-за чего, лампочка под потолком напоминала мне солнце скрытое в тумане. За этот вечер я узнал много нового о нынешнем политическом строе, о кознях переменчивой погоды, об улове, который мельчает, и об урожае на следующий год.
Глава 4.
Знакомство
После обеда следующего дня маменькой мне было поручено сбегать к Новосёловым, чтобы помочь по хозяйству. Потому что баба Зоя с утра уехала в райцентр.
Ну, меня долго просить не надо было: там ведь живет Рыжая. А с любой скотиной я с малых лет управляюсь. Батя научил меня убирать за поросятами, давать сено коровам, а курам зерна кинуть, так вообще дело нехитрое.
Подойдя к зеркалу и аккуратно поправив белобрысый чуб, постоянно слетавший мне на глаза, я слюнями стер со лба пятно от комариного укуса. Веснушки, разбросанные по моему лицу, убрать не получится, сколько не три. Из-за них, проклятых, меня на улице дразнили Пыжиком, Антошкой, и добавляли, что я убил лопатой какого-то деда. Хотя у Василиски тоже были конопушки, но ей никто и слова не говорил. Про меня же, из-за торчащих в стороны двух лопухов, в школе шутили, что впору только за стенкой подслушивать. Но в этом они были правы: слух у меня был не хуже, чем у Грея.
И все же досадно было – батя мой и лицо имел как у дворянина, и здоровье – бычье, за что бабы, если верить слухам, за ним толпой бегали.
А маменьку, так вообще, хоть завтра актрисой в телевизор на «Голубой огонек» отправляй.
Покрутившись перед зеркалом, я обнаружил дырку на майке размером с перепелиное яйцо. На прошлой неделе в этой майке я повис на черемухе, и если б не она – свалился бы точно. Ходил бы потом воробьям фигушки показывал, как наш Володька Капустин, который в детстве с сеновала упал. Он с тех пор так и ходит, улыбается каждому и хоть утром, хоть ночью всем желает доброго дня. Но и в этом была своя прелесть – в школу никто ходить не заставляет.
Починив майку на скорую руку, я снова подошел к зеркалу. Представляя напротив Василиску, я стал репетировать.
– Привет, конопатая! Куда твоя бабулька намылилась? Никак за подарками внученьке?
…Нет, так не пойдет.
– Салют молодежи! Неужто тебя одну оставили?
…А это как-то грубо.
– Здаров, одноклассница! На улице такая жара, а ты дома?
…Всё чушь. Всё не то! Ладно, будь что будет. Может ее вообще дома нет. Наверное, я потому ей и не нравлюсь, что сомневаюсь во всем. Я недовольно покачал головой и отправился в путь.
Проходя мимо колодца, напротив дома деда Коли Власова, я вспомнил о книге. Она не давала мне покоя. Как эта вещь вообще оказалась в комнате? Ведь я был уверен, что это сон.
Подойдя к оголовку колодца, я осмотрел его. Меня посетило странное ощущение – это был не привычный страх или волнение, а что-то другое, манящее, притягивающее чувство.
Проведя рукой по холодной и блестящей цепи, на которой болталось ведро, я наклонил голову и заглянул в ствол. Обледеневшие стенки колодца выглядели неровными, напоминая кривую нору гигантского червяка, сделавшего себе вход в подземелье.
Мое лицо ласкала прохлада, поднимавшаяся глубоко из-под земли.
– Митька, опять камни кидаешь?! – заорал дед Коля со своей ограды.
Отскочив в сторону, я задел ведро, которое, подобно выпущенному якорю, устремилось вниз, с грохотом ударяясь об лед стенок. Во́рот разматывал цепь так, что к нему уже было не подступиться, если, конечно, я не планировал остаться без зубов.
– Я тебе, паразит, ноги-то повыдергиваю! Егору сдам, и скажу, что так и было!
– Деда Коля, я хотел только посмотреть, я ничего не кидал туда.
– Знаю я ваше «посмотреть»! А ну, брысь оттуда! Вчерась только ошейник собачий в ведре выудил! Совсем с ума посходили!
Я отбежал в сторону. Про книгу спрашивать было себе дороже. Пока я быстрыми шагами удался за поворот, дед все кричал мне вслед.
Теперь вопросов появилось больше. Как там мог оказаться ошейник, если я туда бросил талмуд? А может, кто из детворы его туда зашвырнул? Но, зачем? Ведь камни-то или книги воду не портят, а ошейник – совсем другое дело.
Быстрым шагом я шел по тротуару вдоль Студенческой улицы, по ходу осматривая соседскую черемуху и оценивая урожай. Деревья росли в каждом доме, но ягоды на вкус всегда казались разными, и никто не знал, отчего это зависело. У деда Ильи, на Зеленой улице, черемуха стояла с виду неприглядная, суховатый ствол. Цвела так себе, а ягоды такие, что с дерева за уши не оттащишь. И наоборот, на Школьной у заброшенного дома – ствол обеими руками не обхватить, ветки раскидистые за забор на улицу лезут, а ягоду возьмешь – рот свяжет так, что весь день плеваться будешь.
Завидев Камышинский дом, я нарочно перешел на другую сторону улицы. Его хозяева слыли людьми порядочными : Надежда Константиновна работала бухгалтером в райцентре, а дядя Толя с батей моим в лесу деревья валил. Но дети у них были до того беспутными, что, как говорила Селиваниха, – оторви и выброси.
Старший сын, Петька, был на два года старше меня. Небольшого роста, коренастый, чернобровый. При этом, пакостник, всегда со своими шуточками… Перед родителям делал вид, что помогает, а сам всегда в сторону речки смотрел. Правый глаз у него косил с самого рождения, но из рогатки Петька стрелял лучше всех на деревне. На взрослых он смотрел лисьей услужливой улыбкой, а сам в это время всегда что-то замышлял. На руку был не чист, но с поличным его не ловили. Особенно баламутил детвору на всякие пакости, но сам, по хитрому складу ума, никуда не лез. По прошлой зиме подговорил своего младшего брата и двух соседских деду Илье порог дома холодной водой окатить на Рождество, так старик потом несколько дней из хаты выбраться не мог, пока мужики топорами двери не отбили. Если на Пихтоварке палки в экранах вместо рыбы найдешь, так и знай, – тут побывали Камышинские.
Младший, Иван, своих мыслей не имел, все на Петьку глядел и повторял. Залезут на черемуху и косточками из рогаток по собакам шмаляют, а те потом на людей кидаются. Ох, и лупил их дядя Толя, и на горох в угол ставил. Так лупил, что на спине синие полосы от кипятильника оставались, отчего за глаза Петьку называли Слоном, а младшего Ивана – Пешкой, из-за схожести синих полос на спине с шахматной доской.
Надежда Константиновна их даже к бабе Зое водила, чтобы поглядела, мож, порча какая на них есть. Старушка их смотреть отказалась, сразу сказала что нет ничего темного, и они сами по себе дурные. Мол, вырастут – ума-разума наберутся. Петьке шел 13-й год, но ума этого, пока видно не было.
Мой переход на другую сторону улицы не помог – из дровяника, как гриб после хорошего дождя, вырос Петька. Я ненавидел прищур его правого глаза и походку, напоминавшую волчью.
– Ну, здравствуй, Пыжик. Куда это ты намылился, лепешка коровья!?
– К Новосёловым, – ответил я, пропадающим голосом.
– Тебя со старшими говорить не учили?
– А что, я не так говорю?
– Ну, – очерчивая палкой круг на земле, протянул он, – как-то неуважительно.