Jacob Davidovsky
Ленин. 1917-3
7 апреля 1917 года.
В этот день в “Правде” вышла гневная заметка, описывающая беззаконный арест русских эмигрантов в Галифаксе. Автор не преминул укусить в этой заметке и правительство.
“Шесть человек за руки и за ноги тащили товарища Троцкого – всё это во имя дружбы к русскому временному правительству!”
Подписана заметка была “Владимир Ульянов-Ленин”.
Вскоре новости об аресте были опубликованы газетой Петроградского Совета “Известия” и другими печатными органами Петрограда
В том же номере “Правды”, под той же подписью были опубликованы “Апрельские Тезисы”.
“Своеобразие текущего момента в России состоит в переходе от первого этапа революции, давшего власть буржуазии в силу недостаточной сознательности и организованности пролетариата – ко второму её этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства.
Значит, вы, лидеры ЦК большевиков в России, в силу несознательности и неорганизованности не взяли власти в феврале-марте. Но вы обязаны её взять теперь, вы даже находитесь на пути к ней. Это значит далее, что диктатура пролетариата» в России могла быть и ее нужно было установить сейчас же после свержения царя, точь-в-точь по знаменитому лозунгу Троцкого в 1905 году: “Без царя, а правительство рабочее”.
Уже на следующий день “Апрельские Тезисы” стали самой обсуждаемой статьёй в революционном Петрограде.
Вечер того же дня
Британский посол в России Джордж Бьюкенен, сухопарый британский джентльмен с пышными ухоженными усами, просматривал сделанные специально для него переводы статей из русских газет, со страниц которых буквально изливалось негодование по поводу незаконного ареста российских подданных в канадском Галифаксе. Надо было разобраться и отреагировать должным образом без, так сказать, “потери лица” и как можно быстрее. Таково прямое указание премьер-министра Дэвида Ллойд-Джорджа.
Был конец рабочего дня. Бьюкенен потёр рукой усталые глаза. Ну как тут “без потери лица”? Вляпались так вляпались. Кто знал, что поднимется такая шумиха? Они же, эти арестованные, даже не официальные лица.
Но просто так сразу отпускать нельзя, иначе станет очевидной незаконность ареста. Надо ещё подержать под стражей, а когда шум затихнет – и отпустить от греха подальше.
Но сейчас – что-нибудь отписать … весомое. Он позвонил в колокольчик. Вошёл референт и послушно замер .
– Разослать в главные русские газеты наши опровержения на обвинения в незаконности ареста этих шестерых русских. Напишите, что арестованные в Канаде лица плыли в столицу с субсидией от германского посольства для низвержения Временного правительства. Вам ясно? Идите.
Референт по-военному щёлкнул каблуками, повернулся и вышел. М-да, бывший офицер.
Бьюкенен устало вытянулся в кресле и вздохнул. Да уж, вот не было печали. Дело надо как-то спускать на тормозах, а то можно огрести немалые неприятности.
8 апреля 1917 года. Петроград.
Спустить дело на тормозах не получалось, а неприятности начались в тот же день, когда было опубликовано британское опровержение.
Рабочие ряда петроградских заводов, принадлежащих британским подданным, забастовали – а сами владельцы оказались под угрозой физической расправы. В Лондон полетели телеграммы с жалобами – уже от британских подданых, имевших бизнес в Петрограде.
Атмосфера накалялась всё больше и больше. В солдатских казармах, в матросских кубриках, на заводах – да по всему Питеру обсуждались сразу несколько животрепещущих тем – аресты в Галифаксе, тезисы Ленина в Правде, лживые опровержения Бьюкенена.
В этот же день редакция “Правды” напечатала редакционное примечание к опубликованным днём ранее “Апрельским Тезисам”:
“Что же касается общей схемы т. Ленина, то она представляется нам неприемлемой, поскольку исходит от признания буржуазно-демократической революции законченной и рассчитывает на немедленное перерождение этой революции в революцию социалистическую”.
Тот же день. Казармы Павловского полка.
Здоровенный солдат балансировал на импровизированной трибуне, являвшейся, собственно, обшарпанной табуреткой, жалобно поскрипывавшей под немалым весом. Пышные усы здоровяка воинственно распушились. Солдат, размахивая зажатым в кулаке номером “Правды”, громогласно возмущался:
– Да сколь же можно терпеть?! Правду пишет товарищ Ленин – никогда у нас не наступит мир – с таким-то правительством! Английцы о русских чуть не ноги вытирают, творят, что хотят – а Керенские с Милюковыми утираются … с улыбочкой … и новых солдатиков на убой гонят – воевать за британские интересы! Да пусть эти Гучковы со Львовыми сами и воюют, коль им такая охота!
Какие-такие немецкие деньги вёз в Россию товарищ Троцкий? Кто это видел?
Да по мне хоть и взял у немцев – мне немецкой казны не жалко! Я вон чё не могу в толк взять – коли деньги взяты у немца, а везли их в Россию – Англия-то здесь с какого боку? Деньги у немцев взяли? Пущай немцы и разбираются!
Английцы чёртовы … в каждую дырку затычка! А как по мне – коли товарищ Троцкий за эти денежки Керенских со Львовыми скинет – так я ж первый ему в ножки поклонюсь … и немцу тому, что ему деньжат отсыпал на это святое дело. Может, новое правительство и замирится враз!
Кто-то из читателей, возможно, уже узнал в нашем ораторе здоровяка-солдата из начала книги, из главы о чудесном спасении шапошника.
Звали нашего героя Петро Мартынов, и был он родом с небольшого хутора Степное Таганрогского уезда. Вырос на южнороссийских харчах здоровенным хлопцем, уже начал работать подмастерьем у хуторского кузнеца. Но грянула война с немцем, юный Петро угодил под мобилизацию – и вскоре уже воевал в Восточной Пруссии в корпусе генерала Ренненкампфа. Был ранен, уехал в госпиталь, чем и избежал, возможно, куда больших неприятностей при разгроме корпуса.
Вылечился, угодил опять на фронт, повоевал. Снова ранение (трудно, наверное, не попасть в такую тушу), снова госпиталь – но уже в Питере. Обратно на фронт Петро не спешил, проливать кровь неизвестно за кого ему надоело. Тем более, что ещё на фронте пошёл за большевиками, завершив эволюцию уже в госпитале. Где и вступил в партию. Стал читать газеты, в первую очередь, разумеется, “Правду”. Через некоторое время его кумиром стал, конечно, Ленин.
В одной с ним палате, на соседней койке лежал Анисим Федорцов, рядовой первой роты второго батальона Павловского полка, расквартированного здесь же, в Питере. Анисим был большевиком, и во многом вступление Петра в партию было следствием их частых бесед. Кроме изложения целей большевиков и разъяснений отличия их платформы от платформ других партий, Анисим часто расспрашивал Петра – как было на фронте, а сам рассказывал о том, что у них здесь, в Петрограде, происходит.
В беседах нередко принимал участие Трофим Лесников, санитар госпиталя, которому тоже было интересно послушать обоих солдат. Сам он рассказывал в основном о разных случаях болезней и чудесных выздоровлений, которые видел здесь, в госпитале. Троица сдружилась, и Петро с приближением выписки, предвидя отправку на фронт, всё чаще думал – как же он будет там, без новых друзей.
Анисима часто навещали сослуживцы. Захаживал и взводный, Василий Коровин, оказавшийся неплохим человеком и никогда не кичившийся своим офицерским званием. Да и тот факт, что он находил время регулярно навещать солдата, говорил в его пользу.
Но по мере того, как Петро поправлялся, дела у Анисима шли наоборот всё хуже и хуже. Он слабел, чаще впадал в молчание, лёжа на койке и глядя в потолок. Разговаривал всё более неохотно, похоже, не имея сил даже для этого. Его мучили какие-то боли, и тогда Трофим по распоряжению доктора колол морфий.
В конце концов Анисим тихо отошёл, да так, что дремавший на соседней койке Петро даже не заметил. Вернувшись с прогулки, которые совершал регулярно по предписанию того же доктора для ускорения выздоровления, он вдруг заметил какую-то странную окаменелость тела Анисима. Всполошился, начал щупать пульс – и не нашёл. Выскочил в коридор, кликнул санитаров. Прибежал доктор. После попыток оживить окаменевшего доктор как-то вдруг ссутулился, вздохнул, потом снова выпрямился, снял с головы белую шапочку и перекрестился.
– Отмучился Анисим, – тихо произнёс он, – Вот ведь как бывает. Ты, Петро, на фронте сколько пробыл, а жив … и уже практически здоров. Анисим всё время здесь, в Питере прослужил – и вот те на.
– Доктор, – спросил Пётр, – а отчего он всё-таки? Мне про свою хворобу рассказывать не хотел. Знаю только, что боли у него были всё чаще. Только морфием и спасался – спасибо вам, доктор.
– Это болезнь не новая, но как от неё лечить – досконально никто в целом свете не знает. По-английски называется “канцер”, а по-русски … да по-разному. Бывает, что и сама бесследно проходит, а бывает, вишь, как с Анисимом. Жрёт что-то человека изнутри, а что – никто не ведает. Эх, грехи наши тяжкие.
Доктор ещё раз вздохнул, натянул шапочку и вышел. Петро вытянулся на койке, думая о странности человеческой жизни. Ещё пару недель назад Анисим был хоть и слаб, но весел и бодр – а теперь … вишь ты.
На следующий день, подрёмывая, он сквозь опущенные веки вдруг увидел, что кто-то остановился рядом и присел на опустевшую койку. Открыл глаза – на него смотрел бывший взводный Анисима Василий Коровин.
– С разговором я к тебе, – начал тот, – Тут такое дело. Грешно говорить, но со смертью Анисима у меня во взводе свободное место образовалось. Я и подумал – а может к нам переведёшься? Трофим сказал – тебя скоро выпишут. Человек ты подходящий, а статей – прямо гвардейских. Самое место у нас в Павловском полку. Я с хлопцами уже потолковал, они все одобряют. Ротный тож не против. Я знаю, ты большевик. Так может, я зря к тебе с этим? Вдруг тебе на фронт надо – агитацию там всякую разводить?
Петро подумал.
– Да нет. Чувствую я, что дела скоро закрутятся серьёзные. И решаться всё будет не на фронтах, а здесь, в столице. Так что за предложение я вам очень благодарен и с удовольствием принимаю.
– Вот и ладушки, вот и хорошо. У нас там все большевикам сочувствуют, а кое-кто и сами уже большевики. У меня в Петроградском Совете приятели есть. Так что перевод я тебе мигом устрою. Ну, добро пожаловать в Павловский полк.
Так через несколько дней Петро переехал из госпиталя в казармы Павловского полка. Прощание с Трофимом Лесниковым было тёплым, но непродолжительным. Тот вздыхал, жал руку, звал захаживать. Петро обещал. А и то, к чему долгие прощания, коли он не уезжает никуда, Можно же будет к Трофиму захаживать хоть каждую неделю.
