Иван Тургенев
Собрание повестей и рассказов в одном томе

В один осенний вечер на постоялом дворе у Акима остановился купец с красным товаром. Разными окольными дорогами пробирался он с двумя нагруженными кибитками из Москвы в Харьков; это был один из тех разносчиков, которых помещики, и в особенности помещичьи жены и дочери, ожидают иногда с таким великим нетерпением. С этим разносчиком, человеком уже пожилым, ехало двое товарищей, или, говоря правильнее, двое работников – один бледный, худой и горбатый, другой молодой, видный, красивый малый лет двадцати. Они спросили себе поужинать, потом сели за чай; разносчик попросил хозяев выкушать с ними по чашке – хозяева не отказались. Между двумя стариками (Акиму стукнуло пятьдесят шесть лет) скоро завязался разговор; разносчик расспрашивал о соседних помещиках – а никто лучше Акима не мог сообщить ему все нужные сведения на их счет; горбатый работник беспрестанно ходил смотреть телеги и наконец убрался спать; Авдотье пришлось беседовать с другим работником… Она сидела подле него и говорила мало, больше слушала, что тот ей рассказывал; но, видно, речи его ей нравились: ее лицо оживилось, краска заиграла на щеках, и смеялась она довольно часто и охотно. Молодой работник сидел почти не шевелясь и наклонив к столу свою кудрявую голову; говорил тихо, не возвышая голоса и не торопясь; зато глаза его, небольшие, но дерзко-светлые и голубые, так и впились в Авдотью; она сперва отворачивалась от них, потом сама стала глядеть ему в лицо. Лицо этого молодого парня было свежо и гладко, как крымское яблоко; он часто ухмылялся и поигрывал белыми пальцами по подбородку, уже покрытому редким и темным пухом. Выражался он по-купечески, но очень свободно и с какой-то небрежной самоуверенностью – и все смотрел на нее тем же пристальным и наглым взглядом… Вдруг он пододвинулся к ней немного поближе и, нимало не изменившись в лице, сказал ей:

– Авдотья Арефьевна, лучше вас на свете никого нет; я, кажется, помереть готов для вас.

Авдотья громко засмеялась.

– Чему ты? – спросил ее Аким.

– Да вот – они такое все смешное рассказывают, – проговорила она без особенного, впрочем, смущения.

Старый разносчик осклабился.

– Хе-хе, да-с; у меня Наум такой уж балагур-с. Но вы его не слушайте-с.

– Да! как же! стану я их слушать, – возразила она и покачала головой.

– Хе-хе, конечно-с, – заметил старик. – Ну, однако, – прибавил он нараспев, – прощенья просим-с, много довольны-с, а пора и на боковую-с… – И он встал.

– Много довольны-с и мы-с, – промолвил Аким и тоже встал, – за угощенье то есть; впрочем, спокойной ночи желаем-с. Авдотьюшка, вставай.

Авдотья поднялась, словно нехотя, за ней поднялся и Наум… и все разошлись.

Хозяева отправились в отдельную каморку, служившую им вместо спальни. Аким захрапел тотчас. Авдотья долго не могла заснуть… Сперва она лежала тихо, оборотясь лицом к стене, потом начала метаться на горячем пуховике, то сбрасывала, то натягивала одеяло… потом задремала тонкой дремотой. Вдруг раздался со двора громкий мужской голос: он пел какую-то протяжную, но не заунывную песню, слов которой нельзя было разобрать. Авдотья раскрыла глаза, облокотилась и стала слушать… Песня все продолжалась… Звонко переливалась она в осеннем воздухе.

Аким поднял голову.

– Кто это поет? – спросил он.

– Не знаю, – отвечала она.

– Хорошо поет, – прибавил он, помолчав немного. – Хорошо. Экой голосина сильный. Вот и я в свое время певал, – продолжал он, – и хорошо певал, да голос испортился. А этот хорош. Знать, молодец тот поет, Наумом, что ли, его зовут. – И он повернулся на другой бок, вздохнул и заснул опять.

Долго еще не умолкал голос… Авдотья все слушала да слушала; наконец, он вдруг словно оборвался, еще раз вскрикнул лихо и медленно замер. Авдотья перекрестилась, положила голову на подушку… Прошло полчаса… Она приподнялась и стала тихонько спускаться с постели…

– Куда ты, жена? – спросил ее сквозь сон Аким.

Она остановилась.

– Лампадку поправить, – проговорила она, – не спится что-то…

– А ты помолися, – пролепетал Аким, засыпая. Авдотья подошла к лампадке, стала поправлять ее и нечаянно погасила; вернулась и легла. Все утихло.

На другое утро, рано, купец отправился в путь с своими товарищами. Авдотья спала. Аким проводил их с полверсты: ему надобно было зайти на мельницу. Вернувшись домой, он застал уже свою жену одетую и не одну: с ней был вчерашний молодой парень, Наум. Они стояли подле стола у окна и разговаривали. Увидав Акима, Авдотья молча пошла вон из комнаты, а Наум сказал, что вернулся за хозяйскими рукавицами, которые тот будто позабыл на лавке, и тоже ушел.

Мы теперь же скажем читателям то, о чем они, вероятно, и без нас догадались: Авдотья страстно полюбила Наума. Как это могло случиться так скоро, объяснить трудно; тем более трудно, что до того времени она вела себя безукоризненно, несмотря на множество случаев и покушений изменить супружеской верности. Впоследствии, когда связь ее с Наумом стала гласною, многие в околотке толковали, что он в первый же вечер подсыпал ей в чашку чая приворотного зелья (у нас еще твердо верят в действительность подобного средства) и что это очень легко можно было заметить по Авдотье, которая будто скоро потом начала худеть и скучать.

Как бы то ни было, но только Наума стали довольно часто видать на Акимовом дворе. Сперва проехал он опять с тем же купцом, а месяца через три появился уже один, с собственным товаром; потом пронесся слух, что он поселился в одном из близлежащих уездных городов, и с той поры уже не проходило недели, чтобы не показалась на большой дороге его крепкая крашеная тележка, запряженная парой круглых лошадок, которыми он правил сам. Между Акимом и им не существовало особой дружбы, да и неприязни между ними не замечалось; Аким не обращал на него большого внимания и знал только о нем как о смышленом малом, который бойко пошел в ход. Настоящих чувств Авдотьи он не подозревал и продолжал доверять ей по-прежнему.

Так прошло еще два года.

Вот однажды, в летний день, перед обедом, часу во втором, Лизавета Прохоровна, которая в течение именно этих двух годов как-то вдруг сморщилась и пожелтела, несмотря на всевозможные притирания, румяна и белила, – Лизавета Прохоровна, с собачкой и складным зонтиком, вышла погулять в свой немецкий чистенький садик. Слегка шумя накрахмаленным платьем, шла она маленькими шагами по песчаной дорожке, между двумя рядами вытянутых в струнку георгин, как вдруг ее нагнала старинная наша знакомая Кирилловна и почтительно доложила, что какой-то Б…й купец желает ее видеть по весьма важному делу. Кирилловна по-прежнему пользовалась господскою милостью (в сущности, она управляла имением г-жи Кунце) и с некоторого времени получила позволение носить белый чепец, что придавало еще более резкости тонким чертам ее смуглого лица.

– Купец? – спросила барыня. – Что ему нужно?

– Не знаю-с, что им надоть, – возразила Кирилловна вкрадчивым голосом, – а только, кажется, они желают у вас что-то купить-с.

Лизавета Прохоровна вернулась в гостиную, села на обыкновенное свое место, кресло с куполом, по которому красиво извивался плющ, и велела кликнуть Б…ого купца.

Вошел Наум, поклонился и остановился у двери.

– Я слышала, вы у меня что-то купить хотите? – начала Лизавета Прохоровна и сама про себя подумала: «Какой красивый мужчина этот купец».

– Точно так-с.

– Что же именно?

– Не изволите ли продавать постоялый ваш двор?

– Какой двор?

– Да вот, что на большой дороге, отсюда недалече.

– Да этот двор не мой. Это Акимов двор.

– Как не ваш? На вашей землице сидит-с.

– Положим – земля моя… на мое имя куплена; да двор-то его.

– Так-с. Так вот не изволите ли вы его продать нам-с?

– Как же я его продам?

– Так-с. А мы бы цену хорошую положили-с.

Лизавета Прохоровна помолчала.

– Право, это странно, – начала она опять, – как это вы говорите. А что бы вы дали? – прибавила она. – То есть это я не для себя спрашиваю, а для Акима.

– Да со всем строением-с и угодьями-с, ну, да, конечно, и с землей, какая при том дворе находится, две тысячи рублей бы дали-с.

– Две тысячи рублей! Это мало, – возразила Лизавета Прохоровна.

– Настоящая цена-с.

– Да вы с Акимом говорили?

– Зачем нам с ними говорить-с? Двор ваш, так вот мы с вами и изволим разговаривать-с.

– Да я ж вам объявила… Право, это удивительно, как это вы меня не понимаете!

– Отчего же не понять-с; понимаем-с.

Лизавета Прохоровна посмотрела на Наума, Наум посмотрел на Лизавету Прохоровну.

– Так как же-с, – начал он, – какое будет с вашей стороны, то есть, предложение?

– С моей стороны… – Лизавета Прохоровна зашевелилась на кресле. – Во-первых, я вам говорю, что двух тысяч мало, а во-вторых…

– Сотенку накинем-с, извольте.

Лизавета Прохоровна встала.

– Я вижу, вы совсем не то говорите, я вам уже сказала, что я этот двор не могу продавать и не продам. Не могу… то есть не хочу…

Наум улыбнулся и помолчал.

– Ну, как угодно-с… – промолвил он, слегка пожав плечом, – просим прощенья-с. – И он поклонился и взялся за ручку двери.

Лизавета Прохоровна обернулась к нему.

– Впрочем… – проговорила она с едва заметной запинкой, – вы еще не уезжайте. – Она позвонила: из кабинета явилась Кирилловна.

– Кирилловна, вели напоить господина купца чаем. Я вас еще увижу, – прибавила она, слегка кивнув головой.

Наум еще раз поклонился и вышел вместе с Кирилловной.

Лизавета Прохоровна раза два прошлась по комнате и опять позвонила. На этот раз вошел казачок. Она приказала ему позвать Кирилловну. Через несколько мгновений вошла Кирилловна, чуть поскрипывая своими новыми козловыми башмаками.

– Слышала ты, – начала Лизавета Прохоровна с принужденным смехом, – что мне купец этот предлагает? Такой, право, чудак!

– Нет-с, не слыхала… Что такое-с? – И Кирилловна слегка прищурила свои черные калмыцкие глазки.

– Он у меня Акимов двор хочет купить.

– Так что же-с?

– Да ведь как же… А что же Аким? Я его Акиму отдала.

– И, помилуйте, барыня, что вы это изволите говорить? Разве этот двор не ваш? Не ваши мы, что ли? И все, что мы имеем, – разве не ваше же, не господское?

– Что ты это говоришь, Кирилловна, помилуй? – Лизавета Прохоровна достала батистовьй платок и нервически высморкалась. – Аким этот двор на свои деньги купил.

– На свои деньги? А откуда он эти деньги взял? Не по вашей ли милости? Да он и так столько времени землею пользовался… Ведь все по вашей же милости. А вы думаете, сударыня, что у него так и не останется больше денег? Да он богаче вас, ей-богу-с.

– Все это так, конечно; но все же это я не могу… Как же это я этот двор продам?

– Отчего же не продать-с? – продолжала Кирилловна. – Благо, покупщик нашелся. Позвольте узнать-с, сколько они вам предлагают?

– Две тысячи рублей с лишком, – тихо проговорила Лизавета Прохоровна.

– Он, сударыня, больше даст, коли две тысячи с первого слова предлагает. А с Акимом вы потом сделаетесь; оброку скинете, что ли. Он еще благодарен будет.

– Конечно, надо будет оброк уменьшить. Но нет, Кирилловна, как же я продам… – И Лизавета Прохоровна заходила взад и вперед по комнате… – Нет, это невозможно, это не годится… нет, пожалуйста, ты мне больше этого не говори… а то я рассержусь…

Но, несмотря на запрещения взволнованной Лизаветы Прохоровны, Кирилловна продолжала говорить и через полчаса возвратилась к Науму, которого оставила в буфете за самоваром.

– Что вы мне скажете-с, моя почтеннейшая? – проговорил Наум, щеголевато опрокинув допитую чашку на блюдечко.

– А то скажу, – возразила Кирилловна, – что идите к барыне, она вас зовет.

– Слушаю-с, – отвечал Наум, встал и вслед за Кирилловной отправился в гостиную.

Дверь за ними затворилась… Когда наконец та дверь опять открылась и Наум, кланяясь, вышел из нее спиной, дело было уже слажено; Акимов двор принадлежал ему: он приобрел его за две тысячи восемьсот рублей ассигнациями. Купчую положили совершить как можно скорее и до времени не разглашать ее; Лизавета Прохоровна получила сто рублей задатку, да двести рублей пошло Кирилловне на магарыч. «Недорого купил, – думал Наум, взлезая на тележку, – спасибо, случай вышел».

В то самое время, когда в барском доме происходила рассказанная нами сделка, Аким сидел у себя один под окном на лавке и с недовольным видом поглаживал свою бороду… Мы сказали выше, что он не подозревал расположения своей жены к Науму, хотя добрые люди не раз ему намекали, что пора, мол, тебе за ум взяться; конечно, он сам иногда мог заметить, что хозяйка его с некоторого времени как будто норовистей стала, да ведь известно: женский пол ломлив и прихотлив. Даже когда ему действительно казалось, что у него в доме неладно что-то, он только рукой махал; не хотелось ему, как говорится, поднимать струшню; добродушие в нем не убавлялось с годами, да и лень брала свое. Но в тот день он был очень не в духе; накануне он совершенно нечаянно подслушал на улице разговор между своей работницей и другой соседней бабой…

Баба спрашивала работницу, отчего она к ней на праздник вечером не зашла: «Я, дескать, тебя поджидала».

– Да я было и пошла, – возразила работница, – да, грешным делом, на хозяйку насовалась… чтоб ей пусто было!

– Насовалась… – повторила баба каким-то растянутым голосом и подперла рукою щеку. – А где же это ты на нее насовалась, мать моя?

– А за конопляниками, за поповскими. Хозяйка-то, знать, к своему-то, к Науму, в конопляники вышла, а мне-то в темноте не видать, от месяца, что ли, господь его знает, прямо так на них и наскочила.

– Наскочила, – опять повторила баба. – Ну, и что же она, мать моя, с ним – стоит?

– Стоит – ничего. Он стоит, и она стоит. Увидала меня, говорит: куда ты это бегаешь? пошла-кась домой. Я и пошла.

– Пошла. – Баба помолчала. – Ну, прощай, Фетиньюшка, – промолвила она и поплелась своей дорогой.

Разговор этот неприятно подействовал на Акима. Любовь его к Авдотье уже охладела, но все-таки слова работницы ему не понравились. А она сказала правду: действительно, в тот вечер Авдотья выходила к Науму, который ожидал ее в сплошной тени, падавшей на дорогу от недвижного и высокого конопляника. Роса смочила сверху донизу каждый его стебель; сильный до одури запах бил кругом. Месяц только что встал, большой и багровый в черноватом и тусклом тумане. Наум еще издали услыхал торопливые шаги Авдотьи и направился к ней навстречу. Она подошла к нему, вся бледная от бегу; луна светила ей в лицо.

– Ну, что, принесла? – спросил он ее.

– Принести-то принесла, – отвечала она нерешительным голосом, – да что, Наум Иванович…

– Давай, коли принесла, – перебил он ее и протянул руку…

Она достала из-под косынки какой-то сверток. Наум тотчас взял его и положил к себе за пазуху.

– Наум Иваныч, – произнесла Авдотья медленно и не спуская с него глаз… – Ох, Наум Иваныч, погублю я для тебя свою душеньку…

В это мгновение подошла к ним работница.

Итак, Аким сидел на лавочке и с неудовольствием поглаживал свою бороду. Авдотья то и дело входила в комнату и опять выходила вон. Он только провожал ее глазами. Наконец, она вошла еще раз и, захватив в каморке душегрейку, перешагнула уже порог – он не вытерпел и заговорил, как будто про себя:

– Удивляюсь я, – начал он, – чего это бабы всегда суетятся? Посидеть этак чтобы на месте, этого от них и не требуй. Это не их дело. А вот куда-нибудь сбегать утром ли, вечером ли, это они любят. Да.

Авдотья выслушала мужнину речь до конца, не переменив своего положения; только при слове «вечером» чуть повела головой и словно задумалась.

– Уж ты, Семеныч, – промолвила она наконец с досадой, – известно, как начнешь разговаривать, уж тут…

Она махнула рукой и ушла, хлопнув дверью. Авдотья действительно не слишком высоко ценила Акимово красноречие и, бывало, по вечерам, когда он принимался рассуждать с проезжими или пускался в рассказы, зевала тихомолком или уходила. Аким посмотрел на запертую дверь… «Как начнешь разговаривать, – повторил он вполголоса… – то-то и есть, что я мало разговаривал с тобой… И кто же? свой же брат, да еще…» И он встал, подумал, да и постучал себе кулаком по затылку…

Несколько дней прошло после этого дня довольно странным образом. Аким все поглядывал на жену свою, как будто собирался ей что-то сказать; и она, с своей стороны, на него подозрительно посматривала; притом они оба принужденно молчали; впрочем, это молчание обыкновенно прерывалось брюзгливым замечанием Акима насчет какого-нибудь упущения в хозяйстве или насчет женщин вообще; Авдотья большею частию не отвечала ему ни слова. Однако при всей добродушной слабости Акима, между им и Авдотьей непременно дошло бы до решительного объяснения, если б не случилось, наконец, происшествия, после которого всякие объяснения были бесполезны.

А именно, в одно утро Аким с женой только что собирались пополдничать (проезжих в постоялом дворе, за летними работами, ни одного не было), как вдруг тележка бойко застучала по дороге и круто остановилась перед крыльцом. Аким глянул в окошко, нахмурился и потупился: из тележки, не торопясь, вылезал Наум. Авдотья его не увидала, но когда раздался в сенях его голос, ложка слабо дрогнула в ее руке. Он приказывал работнику лошадь поставить на двор. Наконец дверь распахнулась, и он вошел в комнату.

– Здорово, – промолвил он и снял шапку.

– Здорово, – повторил сквозь зубы Аким. – Откуда бог принес?

– По соседству, – возразил тот и сел на лавку. – Я от барыни.

– От барыни, – проговорил Аким, все не поднимаясь с места. – По делам, что ль?

– Да, по делам. Авдотья Арефьевна, наше вам почтение.

– Здравствуйте, Наум Иваныч, – ответила она.

Все помолчали.

– Что это у вас, похлебка, знать, какая, – начал Наум…

– Да, похлебка, – возразил Аким и вдруг побледнел, – да не про тебя.

Наум с удивлением глянул на Акима.

– Как не про меня?

– Да так вот что не про тебя. – У Акима глаза заблестели, и он ударил рукой по столу. – У меня в доме ничего про тебя нету, слышишь?

– Что ты, Семеныч, что ты? Что с тобой?

– Со мной-то ничего, а ты мне надоел, Наум Иваныч, вот что. – Старик встал и весь затрясся. – Больно часто стал ко мне таскаться, вот что.

Наум тоже встал.

– Да ты, брат, чай, рехнулся, – произнес он с усмешкой. – Авдотья Арефьевна, что это с ним?

– Я тебе говорю, – закричал дребезжащим голосом Аким, – пошел вон, слышишь… какая тебе тут Авдотья Арефьевна… я тебе говорю, слышишь, проваливай!

– Что ты такое мне говоришь? – спросил значительно Наум.

– Пошел вон отсюда; вот что я тебе говорю. Вот бог, а вот порог… понимаешь? а то худо будет!

Наум шагнул вперед.

– Батюшки, не деритесь, голубчики мои, – залепетала Авдотья, которая до того мгновенья сидела неподвижно за столом.

Наум глянул на нее.

– Не беспокойтесь, Авдотья Арефьевна, зачем драться! Эк-ста, брат, – продолжал он, обращаясь к Акиму, – как ты раскричался. Право. Экой прыткой! Слыханное ли дело, из чужого дома выгонять, – прибавил с медленной расстановкой Наум, – да еще хозяина.

– Как из чужого дома, – пробормотал Аким. – Какого хозяина?

– А хоть бы меня.

И Наум прищурился и оскалил свои белые зубы.

– Как тебя? Разве не я хозяин?

– Экой ты бестолковый, братец. Говорят тебе – я хозяин.

Аким вытаращил глаза.

– Что ты такое врешь, словно белены объелся, – заговорил он наконец. – Какой ты тут, к черту, хозяин?

– Да что с тобой толковать, – вскрикнул с нетерпением Наум. – Видишь ты эту бумагу, – продолжал он, выхватив из кармана сложенный вчетверо гербовый лист, – видишь? Это купчая, понимаешь, купчая и на землю твою и на двор; я их купил у помещицы, у Лизаветы Прохоровны купил; вчера купчую в Б…е совершили – хозяин здесь, стало быть, я, а не ты. Сегодня же собери свои пожитки, – прибавил он, кладя обратно бумагу в карман, – а завтра чтоб и духу твоего здесь не было, слышишь?

Аким стоял, как громом пришибленный.

– Разбойник, – простонал он наконец, – разбойник… Эй, Федька, Митька, жена, жена, хватайте его, хватайте – держите его!

Он совсем потерялся.

– Смотри, смотри, – с угрозой произнес Наум, – смотри, старик, не дури…

– Да бей же его, бей его, жена! – твердил слезливым голосом Аким, напрасно и бессильно порываясь с места. – Душегубец, разбойник… Мало тебе ее… и дом ты мой у меня отнять хочешь и все… Да нет, стой же… этого быть не может… Я пойду сам, я сам скажу… Как… за что же продавать… Постой… постой…

И он без шапки бросился на улицу.

– Куда, Аким Семеныч, куда бежишь, батюшка? – заговорила работница Фетинья, столкнувшись с ним в дверях.

– К барыне! пусти! К барыне… – завопил Аким и, увидав Наумову телегу, которую не успели еще ввезти на двор, вскочил в нее, схватил вожжи и, ударив изо всей силы по лошади, пустился вскачь к господскому двору.

«Матушка, Лизавета Прохоровна, – твердил он про себя в продолжение всей дороги, – за что же такая немилость? Кажется, усердствовал!»

И между тем он все сек да сек лошадь. Встречавшиеся с ним сторонились и долго смотрели ему вслед.

В четверть часа доехал Аким до усадьбы Лизаветы Прохоровны; подскакал к крыльцу, соскочил с телеги и прямо ввалился в переднюю.

– Чего тебе? – пробормотал испуганный лакей, сладко дремавший на конике.

– Барыню, мне нужно барыню видеть, – громко проговорил Аким.

Лакей изумился.

– Аль что случилось? – начал он…

– Ничего не случилось, а мне барыню нужно видеть.

– Что, что? – промолвил более и более изумленный лакей и медленно выпрямился.

Аким опомнился… Словно холодной водой его облили.

– Доложите, Петр Евграфыч, барыне, – сказал он с низким поклоном, – что Аким, мол, желает их видеть…

– Хорошо… пойду… доложу… А ты, знать, пьян, подожди, – проворчал лакей и удалился.

Аким потупился и как будто смутился… Решимость быстро исчезла в нем с самого того мгновенья, как только он вступил в прихожую.

Лизавета Прохоровна тоже смутилась, когда доложили ей о приходе Акима. Она тотчас велела позвать Кирилловну к себе в кабинет.

– Я не могу его принять, – торопливо заговорила она, лишь только та показалась, – никак не могу. Что я ему скажу? Я ведь говорила тебе, что он непременно придет и будет жаловаться, – прибавила она с досадой и волнением, – я говорила…

– Для чего же вам его принимать-с, – спокойно возразила Кирилловна, – это и не нужно-с. Зачем вы будете беспокоиться, помилуйте.

– Да как же быть?

– Если позволите, я с ним поговорю.

Лизавета Прохоровна подняла голову.

– Сделай одолжение, Кирилловна. Поговори с ним. Ты скажи ему… там – ну, что я нашла нужным… а впрочем, что я его вознагражу… ну, там, ты уж знаешь. Пожалуйста, Кирилловна.

– Не извольте, сударыня, беспокоиться, – возразила Кирилловна и ушла, поскрипывая башмаками.

Четверти часа не протекло, как скрип их послышался снова, и Кирилловна вошла в кабинет с тем же спокойным выражением на лице, с той же лукавой смышленостью в глазах.

– Ну, что, – спросила ее барыня, – что Аким?

– Ничего-с. Говорит-с, что все в воле милости вашей, были бы вы здоровы и благополучны, а с его век станет.

– И он не жаловался?

– Никак нет-с. Чего ему жаловаться?

– Зачем же он приходил? – промолвила Лизавета Прохоровна не без некоторого недоумения.

– А приходил он просить-с пока до награжденья, не будет ли милости вашей оброк ему простить, на предбудущий год то есть…

– Разумеется, простить, простить, – с живостью подхватила Лизавета Прохоровна, – разумеется. С удовольствием. И вообще, скажи ему, что я его вознагражу. Ну, спасибо тебе, Кирилловна. А он, я вижу, добрый мужик. Постой, – прибавила она, – дай ему вот это от меня. – И она достала из рабочего столика трехрублевую ассигнацию. – Вот, возьми, отдай ему.

– Слушаю-с, – возразила Кирилловна и, спокойно возвратившись в свою комнату, спокойно заперла ассигнацию в кованый сундучок, стоявший у ее изголовья; она сохраняла в нем все свои наличные денежки, а их было немало.

Кирилловна донесением своим успокоила госпожу, но разговор между ею и Акимом происходил в действительности не совсем так, как она его передала; а именно: она велела его позвать к себе в девичью. Он сперва было не пошел к ней, объявив притом, что желает видеть не Кирилловну, а самое Лизавету Прохоровну, однако наконец послушался и отправился через заднее крыльцо к Кирилловне. Он застал ее одну. Войдя в комнату, он тотчас же остановился и прислонился подле двери к стене, хотел было заговорить… и не мог.

Кирилловна пристально посмотрела на него.

– Вы, Аким Семеныч, – начала она, – желаете барыню видеть?

Он только головой кивнул.

– Этого нельзя, Аким Семеныч. Да и к чему? Сделанного не переделаешь, а только вы их обеспокоите. Они вас теперь не могут принять, Аким Семеныч.

– Не могут, – повторил он и помолчал. – Так как же, – проговорил он медленно, – стало быть, так дому и пропадать?

– Послушайте, Аким Семеныч. Вы, я знаю, всегда были благоразумный человек. На это господская воля. А переменить этого нельзя. Уж этого не переменишь. Что мы тут будем с вами рассуждать, ведь это ни к чему не поведет. Не правда ли?

Аким заложил руки за спину.

– А вы лучше подумайте, – продолжала Кирилловна, – не попросить ли вам госпожу, чтоб оброку вам поспустить, что ли…

– Стало быть, дому так и пропадать, – повторил Аким прежним голосом.

– Аким Семеныч, я же вам говорю: нельзя. Вы сами это знаете лучше меня.

– Да. По крайней мере за сколько он пошел, двор-то?

– Не знаю я этого, Аким Семеныч; не могу вам сказать… Да что вы так стоите, – прибавила она, – присядьте.

– Постоим-с и так. Наше дело мужицкое, благодарим покорно.

– Какой же вы мужик, Аким Семеныч? Вы тот же купец, вас и с дворовым сравнить нельзя, что вы это? Не убивайтесь понапрасну. Не хотите ли чаю?

– Нет, спасибо, не требуется. Так за вами домик остался, – прибавил он, отделяясь от стены. – Спасибо и на этом. Прощенья просим, сударушка.

И он обернулся и вышел вон. Кирилловна одернула свой фартук и отправилась к барыне.

– А знать, я и впрямь купцом стал, – сказал самому себе Аким, остановившись в раздумье перед воротами. – Хорош купец! – Он махнул рукой и горько усмехнулся. – Что ж! Пойти домой!

И, совершенно забыв о Наумовой лошади, на которой приехал, поплелся он пешком по дороге к постоялому двору. Он еще не успел отойти первой версты, как вдруг услышал рядом с собой стук тележки.

– Аким, Аким Семеныч, – звал его кто-то.

Он поднял глаза и увидал знакомца своего, приходского дьячка Ефрема, прозванного Кротом, маленького, сгорбленного человечка с вострым носиком и слепыми глазками. Он сидел в дрянной тележонке, на клочке соломы, прислонясь грудью к облучку.

– Домой, что ль, идешь? – спросил он Акима.

Аким остановился.

– Домой.

– Хочешь, подвезу?

– А пожалуй, подвези.

Ефрем посторонился, и Аким взлез к нему в телегу. Ефрем, который был, казалось, навеселе, принялся стегать свою лошаденку концами веревочных вожжей; она побежала усталой рысью, беспрестанно вздергивая незанузданной мордой.

Они проехали с версту, не сказав друг другу ни слова. Аким сидел, наклонив голову, а Ефрем так только бурчал что-то себе под нос, то понукая, то сдерживая лошадь.

– Куда ж это ты без шапки ходил, Семеныч? – внезапно спросил он Акима и, не дожидаясь ответа, продолжал вполголоса: – В заведеньице оставил, вот что. Питух ты; я тебя знаю и за то люблю, что питух; ты не бийца, не буян, не напрасливый, домостроитель ты, но питух, и такой питух – давно бы тебя пора под начало за это, ей-богу; потому это дело скверное… Ура! – закричал он вдруг во все горло: – ура! ура!

– Стойте, стойте, – раздался вблизи женский голос, – стойте!

Аким оглянулся. К телеге через поле бежала женщина, до того бледная и растрепанная, что он ее сперва не узнал.

– Стойте, стойте, – простонала она опять, задыхаясь и махая руками.

Аким вздрогнул: это была его жена.

Он ухватил вожжи.

– А зачем останавливаться, – забормотал Ефрем, – для бабы-то останавливаться? Ну-у!

Но Аким круто осадил лошадь.

В это мгновение Авдотья добежала до дороги и так и повалилась прямо лицом в пыль.

– Батюшка, Аким Семеныч, – завопила она, – ведь и меня он выгнал!

Аким посмотрел на нее и не пошевелился, только еще крепче натянул вожжи.

– Ура! – снова воскликнул Ефрем.

– Так выгнал он тебя? – проговорил Аким.

– Выгнал, батюшка, голубчик мой, – ответила, всхлипывая, Авдотья. – Выгнал, батюшка. Говорит, дом теперь мой, так ступай, мол, вон.

– Важно, вот оно как хорошо… важно! – заметил Ефрем.

– А ты, чай, оставаться собиралась? – горько промолвил Аким, продолжая сидеть на телеге.

– Какое оставаться! Да, батюшка, – подхватила Авдотья, которая приподнялась было на колени и снова ударилась оземь, – ведь ты не знаешь, ведь я… Убей меня, Аким Семеныч, убей меня тут же, на месте…

– За что тебя бить, Арефьевна! – уныло возразил Аким, – сама ты себя победила! чего уж тут?

– Да ведь ты что думаешь, Аким Семеныч… Ведь денежки… твои денежки… Ведь нет их, твоих денежек-то… Ведь я их, окаянная, из подполицы достала, все их тому-то, злодею-то, Науму отдала, окаянная… И зачем ты мне сказал, куда ты деньги прячешь, окаянная я… Ведь он на твои денежки и дворик-то купил… злодей этакой…

Рыдания заглушали ее голос.

Аким схватился обеими руками за голову.

– Как! – закричал он наконец, – так и деньги все… и деньги, и двор, и ты это… А! из подполицы достала… достала… Да я убью тебя, змея подколодная…

И он соскочил с телеги…

– Семеныч, Семеныч, не бей, не дерись, – пролепетал Ефрем, у которого от такого неожиданного происшествия хмель начинал проходить.

– Нет, батюшка, убей меня, батюшка, убей меня, окаянную: бей, не слушай его, – кричала Авдотья, судорожно валяясь у Акимовых ног.

Он постоял, посмотрел на нее, отошел несколько шагов и присел на траву возле дороги.

Наступило небольшое молчание. Авдотья повернула голову в его сторону.

– Семеныч, а Семеныч, – заговорил Ефрем, приподнявшись в телеге, – полно тебе… Ведь уж того… беде-то не поможешь. Тьфу ты, какая оказия, – продолжал он словно про себя, – экая баба проклятая… Иди к нему, ты, – прибавил он, наклонившись через грядку к Авдотье, – вишь он ошалел.

Авдотья встала, приблизилась к Акиму и снова упала ему в ноги.

– Батюшка, – начала она слабым голосом…

Аким поднялся и пошел обратно к телеге. Она ухватилась за полу его кафтана.

– Пошла прочь! – крикнул он свирепо и оттолкнул ее.

– Куда же ты? – спросил его Ефрем, увидав, что он опять к нему садится.

– А ты хотел меня ко двору подвезти, – промолвил Аким, – так довези меня уж до своего двора… Моего-то вишь не стало. Купили вишь его у меня.

– А ну, изволь, поедем ко мне. А ее-то как?

Аким ничего не отвечал.

– А меня-то, меня-то, – подхватила с плачем Авдотья, – меня-то на кого ты оставляешь… куда же я-то пойду?

– А к нему ступай, – возразил, не оборачиваясь, Аким, – к кому ты деньги мои отнесла… Пошел, Ефрем!