Иван Рыбкин (И.В. Баранов)
Три корзинки с разными ягодами
Выпить что ли. Я сфокусировался на этой мысли и открыл глаза, оторвал затылок от стены. Посмотрел на Ри. Она склонила голову, низко, волосы закрыли её печаль от всего мира. И от меня.
Всхлипнула и замолчала. Совсем по-детски утерла глаза кулачками, подняла взгляд на меня. В глазах стояли остатки слез, осознание вины и обещание больше так не делать. А еще, кажется, тенью по дну глаз пробежало неконтролируемое чувство отвращения. Ко мне? К себе? К этому Месту? Да какая разница, в общем-то?
– Прости – выдавила она из себя, уже почти полностью, судя по голосу, оправившись от минутной вспышки, видимо, всё-таки нервного расстройства. – Идем ко мне. Давай продолжать, время еще осталось.
Я в ответ криво ухмыльнулся и чуть покачал головой, отрицательно. Подошел поближе к дивану, зачем-то скомкал рукой край пушистого покрывала дурного персикового цвета, подал его ей, на, типа, прикройся. Не дожидаясь её действий, опустил покрывало ей на колени. Не глядя на неё больше, по краю, как-то не ловко, обошел диван и двинулся к столу, с телефонами и спасительной последней банкой пива.
Встал у стола, спиной к ней, открыл пиво, сделал пару глотков. Она что-то зашуршала – то ли одевалась, то ли и правда укрывалась, но, судя по отсутствию скрипа дивана – с него не вставала.
– Деньги я тебе не верну. – Её голос хотел звучать изо всех сил твердо, холодно и профессионально.
Я пожал плечами, не считая нужным сотрясать спертый воздух номера какими-то словами. Аккуратно поставил банку пива на пол и подошел к креслу, где оставил свою одежду. Ночевать мы здесь явно не останемся, это факт. Ни она. Ни я.
…
Я устало присел на продолговатые доски парковой скамейки, раскрашенные в разные цвета, откинулся на спинку, снова закурил, допил своё последнее пиво. Есенин был прямо передо мной, не пойми по чьей придури здесь оказавшийся, вроде как не имеющий никакого отношения к нашему Городу. Колонна, а на ней – небольшой бюст, от моей скамьи – в профиль, смотрел в глубину аллеи, на редкие мигающие предрассветные фонари, еле освещающие клумбы и ряды стриженного кустарника. Где-то вдали пили и шумели, а тут было тихо. Только я – и памятник. Сижу вот, с поэтом общаюсь.
Прости нас, Сергей Александрович. Мы всё прое…ли. Ты завещал нам своими строчками вот это вот всё, такое дивное, такое наше, такое понятное:
Вы помните,
Вы все, конечно, помните,
Как я стоял,
Приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.
Ну, а мы тут что? Клеимся в ВК-шечке, лайкаем друг друга в Инстаграме, свайпим, прости Господи, в Тиндере. Сторисы снимаем, прямые эфиры? И бог бы с ними, с этими блогерками и прочими деятелями прогресса, ведь и в ваше время, признайтесь, Сергей Александрович, много чего было новомодного и чуждого для старых вам поколений, а вам – понятного и занятного. И вы буянили, и непослушны были, и старые основы громили со смехом и беспечно, но взамен-то – успевали творить, вечное, скрывая и не скрывая это вечное и неизменное, святое, за любыми покрывалами веяний времени. А мы тут что скрываем, вскрываем и открываем, за нашими веяниями? Стикеры? Стримеры? Лайфхакеры? И ведь не то чтобы чтоб:
Когда-то у той вон калитки
Мне было шестнадцать лет.
И девушка в белой накидке
Сказала мне ласково: «Нет!»
Далекие милые были!..
Тот образ во мне не угас.
Мы все в эти годы любили,
Но, значит,
Любили и нас.
Неет, нет-нет. Ничего такого. У нас тут всё лажа, суть – тлен и пустота. И ничего, кроме пустоты. Ночь вот еще осталась, а за ней – первые лучи рассвета. И вы тут, в парке, белеете, как и положено вам теперь – белеть.
А я пойду дальше. Прости нас, Есенин.
…
Ти мы благополучно проводили ближе к вечеру воскресенья, в те самые часы, когда трещащее похмелье прошедшей субботы уже отпустило, а трясучее похмелье надвигающегося понедельника – еще не наступило.
На прощание мы пожали друг другу обе руки, обнялись, как закадычные братья, договорились созваниваться (ненавижу телефонные звонки), поржали немного о том-о сём, и он двинул к поезду. Напоследок сказал мне что-то типа:
– Ты молод и при этом достаточно умен, чтобы понимать – именно сейчас и проходит лучшее время в твоей жизни. Дальше ты еще успеешь побыть кем угодно и сколько угодно, но молодым ты будешь всего один раз.
И уехал.
Я огляделся, весь пронизанный тонкими линиями настроения дорог – все эти вокзалы, перроны, кассы и громкоговорители, писк рамок металлоискателей, ночи и рассветы, чемоданы и сумки, прощания и встречи, мелькающие огни и перестук колес, – огляделся, вздохнул, закурил, да и потопал себе прочь. Ничего я не понял, что это было. Зачем и к чему вообще, и что всё это значит. Да и надо ли мне что-то понимать?
…
Панельные и кирпичные пятиэтажки склонились надо мной, нависли, сдвинули плоские крыши, опутали обрывки неба жгутами проводов, щерились выступами разномастных балконов и жолто светили окнами. Мигали телевизорами, дышали запахами, гудели звуками автомобилей. Деревья вышли погулять из домов перед сном, да так и остались на улице. Обступили дороги и дорожки, грозят небу и крышам домов скрюченными ветками, шумят гривами листвы, пошатываются, как пьяные. Темнело, но не смеркалось, а сразу вечерело и немного тревожило. Улица слегка выгнулась, вывела меня под склон на широченный проспект, да тут и закончилась, струсила, развернулась и убежала, обратно, в заросшие тополями и кустарником городские недра.
…
Я сидел на скамейке, укрытый ночной темнотой, и больше не грустил. А и хорошо мне было – о боги мои, не передать словами. Я оставил себя, никчемного, и смотрел на всё сверху. Тут-то и было мне на самом деле – хо-ро-шо. Созерцание и безразличие. Бесчисленные миры проносились сквозь меня, не оставляя ни малейшего следа. Слова разных людей звучали в моих ушах, услышанные и неуслышанные мной когда-то: похвалы, упреки, обещания и увещевания, поучения и подстрекательства, крики, шепот, раздражение, радость, лесть, ложь, зависть, клевета, злорадство, злоба. Всё мимо, мимо, мимо.
Сколько добра еще будет на этом пути? Сколько зла еще? Неважно. Меня здесь нет, и я не здесь сейчас. Еще выше и выше. Приятный прохладный ветер приносит долгожданное облегчение в разгоряченный мозг. Родные запахи детства – зелени, асфальта, бензина, дыма, людских жилищ – успокаивают натянутые нервы. Дыхание становится ровнее, глубже и покойнее. Перед полузакрытыми глазами проносятся лица, личики, рожи. Улыбки и оскалы. Нежный шепот и злобные крики. Соблазнительные изгибы женских тел и запотевших от прохлады пивных бокалов. Уютные огни Города и отблески костра в ночном лесу. Дороги, много дорог. Глаза, много взглядов. Радость и смех. Пожатие рук и объятия. Жизнь.
Я услышал внизу тихий скрежет металла и посмотрел туда. Прямо из моей груди, разорвав рубашку и запачкав её расплывающейся красной кляксой, поскрипывая и подрагивая, против своей оси медленно выкручивался стальной заостренный буравчик. Больно не было. Я еще не весь был в своем теле – только созерцание. Мыслей не было.
Завитая толстая игла вывернулась полностью и, слегка зацепившись за разодранный край рубашки, с коротким лязгом упала на асфальт перед моими ногами. В свете дальнего фонаря видна была лишь поблескивающая искра металла. Я пару секунд смотрел на неё, затем нагнулся, подобрал, слегка сжал, оставив отпечатки крови на ладони, да и выкинул иглу в урну, зияющую темный провалом прокуренной пасти за скамейкой. Судя по звуку, упала она точно между пустой стеклянной бутылкой и мятыми сигаретными пачками. Я двумя руками решительно одернул на себе воротник рубашки, поднялся на ноги, и, не оборачиваясь, двинулся прочь от этого места. Я шел, и звук моих шагов, и меня самого поглотила ночь. Ночь…
– Не грусти, – сказала Алисa. – Рано или поздно все станет понятно, все станет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружева. Станет понятно, зачем все было нужно, потому что все будет правильно.
Эпилог.
Необязательные слова.
Это, конечно, винегрет, «Цезарь», бл.…ая «Мимоза», салат с крабовыми палочками, украшенный оливками и сдобренный майонезом «Махеев» с лимонным соком. Всё в кучу. Нелепица.
Хуже того – банальщина, безвкусовщина и шаблонщина. Стереотипщина.
Конечно, все эти обрывки надо бы увязать между собой, заполнить промежутки между вспышками беспорядочного словомыслия чем-то более осознанным – добрым, важным, нужным, вечным. Написать про жизнь во всех её оттенках и смыслах. Про геройства и подвиги, про самоотверженность и жертвенность во имя любви и долга, про настоящие чувства и поступки настоящих людей. Но ну его на фиг. Лень и всё не то.
Я просто взял своего негероя – и провел его за руку, протащил, по некоторым закоулкам наших с вами ежедневных сцен, закулис и подмостков – улицы, многоэтажные дома, дворы-лабиринты, подъезды и парки, коммерческие офисы и бюджетные учреждения, соцсети и мессенджеры, торговые центры и супермаркеты, сауны и кабаки, прокуренные салоны такси и пластиковые пальмы в номерах ночных апартаментов. И по некоторым закоулкам наших с вами душ хотел прогуляться. Но тут сложнее. Тут бахилы не наденешь.
Страсть как обожаю всякие пафосные речи, зубодробительные эпитеты, головокружительные метафоры и, главное, чтобы побольше было картинной напыщенности, подчеркнутой театральности, бутафорской элегии, мелодраматичности, слезливости и выспренности. Новелла о беззубых нравах. Поэма о нытике. Ода духовной импотенции.
Но и это всё мне попусту, потому что неинтересно.
Мне ничего неинтересно, кроме её глаз, что смотрят вперед, о чем-то задумавшись, а я смотрю на них и любуюсь. Они красивые – а всё остальное пусто. Возможно, и ради них тоже не стоило бы жить, но, я знаю точно, если бы их не было – жить бы не стоило наверняка.
Ну еще, пожалуй, мне очень нравится Слово. И всё, что с ним связано – слова из слов, игры слов, словотворчество, словоплетение и словоблудия. Причудливые веретена, бисер и узоры, паутинки, нитки, кружева и мозаики, узелки на память – всё из слов.
И я продолжаю убежденно верить в истинное искусство Слова, и поклоняюсь в творчестве только ему – Слову. Словосвято. И быть к Слову ближе, с каждым новым слогом – на шаг, на движение, на один единственный миллиметр – для меня ценно и важно.
Слово – может быть огнем. Слово – может быть смертью. Слово – может оживить. Слово может гладить. Слово может ударить. Слово – может быть криком. Слово – может быть молчанием.
Молчание…
Иван Рыбкин. 2019 г.