Иван Рыбкин (И.В. Баранов)
Три корзинки с разными ягодами
Интерлюдия три.
И спал я, и снился мне сон. Меня почти не было, и мира вокруг было мало. А было крыльцо, деревянное, с высокими ступеньками и какими-то непонятными резными перилами. И я был на этом крыльце. Зима была – снежная, утренняя, искрящаяся морозом и солнцем. Хорошая такая зима, не городская грязная промозглая хмарь, а настоящая, деревенская, ясная и нужная. Укутайся получше, не забудь про вязаный свитер с высоким горлом и про теплые носки – и можно жить, чего не жить-то? Но мне не было холодно. Да и меня, вроде как, тоже особо не было – один лишь взгляд остался. Зато был перед крыльцом двор просторный, по краям – деревья. Забор какой-то, наполовину занесенный сугробами. Ни тропинок, ни людей – тишина. И тут из-за угла вышел он, хотя и не было за секунду до этого и угла-то никакого, а тут вдруг – возник угол. И появился он. Зимний Кот.
Точно, это был именно он. Рыжий, как сволочь. Глазища голубые, будто он тут не при чем и не виноват вовсе. Виду самого что ни на есть невозмутимого, преисполненного достоинства и непередаваемой кошачьей грации. Появился из-за угла, встал на мгновение, внимательно и неспешно осмотрел двор, деревья, крыльцо. Меня, как пустое место на этом крыльце, пропустил. Качнул усищами и двинулся всё-таки в мою сторону. По сугробам, лапы проваливаются, то ли идёт, то ли прыгает, то ли переливается рыжими боками по белой волнистой глади. Но фасон не теряет, важный двигается, уважаемый, как Владимир Владимирович.
Пара метров всего оставалась ему до чистого, чищенного крыльца. Но тут – ветрище налетел, и с ближайшего дощатого забора сдул наметенный за ночь сугроб. И прямо на Зимнего Кота этот снег и свалился, большей частью – на пушистую бедовую голову, да на морду. Тот аж зажмурился. Было бы лето – успел бы отпрыгнуть, а тут – сугробы, лапы завязли по самый подбородок. Зимаа, брат. Фыркнул чего-то недовольно на своем, на кошачьем, и, мотая головой, в полтора прыжка добрался-таки до крыльца. Тут у меня и ноги появились, и руки даже. Кот трется, муркнул, голову и ухо чешет об меня. Хороший знак. Наклонился, почесываю его, бродягу снежного. На шерстке блестит звездочками подтаивающий снег, красиво. Морду прячет от меня, только топорщатся. Взял его на руки, домой занести. Зимой коту место в тепле, а место человека – рядом с теплым котом. Хорошо нам будет.
Кого взял? Нет Зимнего Кота, вместо него – сидит на руках черная птица, может быть, даже, – ворона. Небольшая, черная-черная, встрепанная вся, недовольная, перья во все стороны торчат. Голову вбок повернула, и смотрит на меня пристально черным непроницаемым глазом-бусинкой, неподвижным, как и всё здесь вокруг. Только снег тихо падает, снежинки в воздухе кружатся. А ворона клюв открыла, да как каркнет на меня оглушительно: «Врёшь!». Крутанулось всё вокруг неё, один глаз-бусинка остался, да и тот пропал. И всё пропало.
Снова я, только теперь я – Зимний Кот. Рыжий, хорошо мне. В тепле сижу, в уютной вечерней комнате. Зима за окном, белая исступленная злая старуха, скребется метелью в окно, воет ветром. Но дальше в дом ей нет прохода, и тут она бессильна. Не видно её, но и так понятно, что она – там, а мы – здесь, и это хорошо. Только зимой бывает так спокойно и уютно в вечерней комнате, в тепле.
Ба, да я и не просто сижу, и не один здесь. Развалился на её коленях. Устроился, то ли клубочком, то ли еще как, но прям заправским котом, отдыхаем. Пальчики её, смешные, приятные, с короткими ноготками и с прохладной кожей – то погладят меня по голове, то за ухом почешут, муррр-чательно, замурчательно. Поднял глаза – а она на меня смотрит, глазища её – близко-близко ко мне, ласковые, внимательные, пытливые, чудные. Цвета непонятного, то ли серые, то ли карие, то ли зеленые, может и голубые. Не видно цвета, но видно, что за ним – бездонье, а в нём плещутся её мысли, как рыбки в пруду. То ли любит меня, то ли просто задумалась. Хорошо нам, сидим, молчим, я – Зимний Кот, а она – всё-всё понимает. Так бы и сидеть. Но это – счастье, а разве счастье может быть вечным? В этот раз не завертелось всё, но взяло и начало проваливаться вдруг, и потянуло вниз, в пропасть, в падение, быстрее-быстрее – нет ничего. Только вспомнишь, бывает, грустно. А потом снова забудешь.
Обрывки #2.
Похмелья не будет – если ты не будешь трезветь.
За пять секунд в человека не влюбишься,
но предчувствие любви может заронить в душу и пятисекундная встреча.
Джон Фаулз «Волхв»
Я проснулся и сразу понял, что она уже собирается. Насмотрятся этих своих мелодрам, и потом пытаются по красоте всё сделать, эмоционально, как там показывали. Впрочем, у парней тоже самое бывает – только с порнухой. У всех свои вожделенные мечты, а затем – свои обыденные глупые обломы.
Вот и она туда же. Я значит, буду тут спать, весь такой мужчина, оголив свой мужественный торс, а она проснется раньше меня, выскользнет из-под одеяла, соберется тихонько, да и ускользнет в утренний дивный и распрекрасный мир. Может, даже записку оставит – типа, спасибо за ночь, я твоя, но ты мне больше не пиши – так будет лучше для всех. И подпись: незнакомка для тебя и навсегда, вот это вот всё.
Только уже сразу несколько нестыковок намечалось во всей этой идиллии. Во-первых – по сценарию нам положено было в таком случае иметь интимную близость этой ночью. А её у нас не было, если я всё правильно помню. Хотя я неправильно выразился – интимная близость у нас была. Секса не было.
Нет, я хотел, и даже немного приставал. Но она всякий раз, мягко и терпеливо, словами и руками, отводила мои ладони и губы от своего тела. Так повторялось бесчисленное количество раз, в итоге мне это поднадоело, и я просто уснул.
Ну а вторая нестыковка – всё дело ведь происходило сейчас в её квартире. Куда она ускользнет и как оставит меня здесь? Нет, в наивных фильмах о любви и такое бывало – ключ мне оставит, завтрак на кухонном столе, всё такое. Записку, опять же. Но в реальной жизни я пока такое точно не встречал.
Значит – хватит делать вид, что я сплю. Да и запястье затекло, неудобно повернутое под жесткой подушкой. Или это не подушка вовсе, а наша одежда комом?
Я открыл один глаз и увидел её спину. Знатоки утверждают: в женщине главное – её обнаженная спина. Ножки – отлично. Грудь – здорово. Многим удаются животики. Ну и все там эти изгибы плеч, бедер, ягодиц и всё такое. Превосходно. Но превыше всего – ахх, именно эта спина, обнаженная, с тонкой стройной линией позвоночника, с подвижными очертаниями беззащитно острых лопаток под нежной кожей, с этими, прости нас Бог, грешных, чудесными ямочками на пояснице.
Кстати, почему она голая, спрашивается, если мы так и не трахались этой ночью?
Она завела руки за спину и неуловимо ловким женским движением застегнула на себе лифчик. Натянутая плотная ткань образовала небольшие складки возле её шеи и подмышек. Тут уж только два варианта, и другого не дано: или этот лифчик её маловат. Или это она великовата для этого лифчика.
Не скажу, чтобы эта случайно увиденная мною деталь была как-то неприятна или отталкивала. Вовсе нет. Лифчик – это хорошо. Чудная деталь женского гардероба. Но хрупкое очарование женской спины было невозвратно утеряно.
…
Мы сидели на кухоньке размером чуть шире надувного матраса, оставшегося в её комнате, и чинно пили кофе. С каждым годом всяческие задаваки всё громче фыркают пренебрежительно, услышав это словосочетание – «растворимый кофе», а мне ничего, мне нравится. К тому же к кофе прилагалось вкусное печенье со слоем шоколада сверху. Я и предложенный бутерброд с удовольствием съел – батон, сыр, масло. Люблю завтракать бутербродами с кофе. Есть в этом что-то, что дает тебе надежду – ты еще не совсем пропал, ты не на самом дне, ты не конченый. Есть утро, есть кофе, есть бутерброды.
Кружки, из которых мы пили этот самый кофе, были явно куплены вместе, одним комплектом. Они были одинаковые, только разных цветов: мне досталась зеленая, а у неё в руках была оранжевая. Дизайн такой, современенький, с претензией на хай-тэк. Такие обычно выставлены в Фикспрайсах и Икее.
Они, эти кружки, меня немного настораживали. Такие покупают себе пары, счастливо влюбленные голубки, когда только начинают вить своё гнездышко, как раз в таких вот однушках. Но голубя этого или его следов я тут не замечал, равно как и каких-либо других примет парного проживания, пусть уже и законченного, судя по всему. Это ничего, что я так просто сижу и пью – из его кружки? Почему у неё нет даже кровати, зачем она так пристально на меня посматривает, о чем серьезном думает, судя по напряженным морщинкам на красивом лобике, и как мне теперь выбраться отсюда, а главное – когда?
Мы пили кофе и говорили о наших возможных и невозможных отношениях – зря, конечно. Я с самого начала этой беседы понимал, что ничегошеньки хорошего из этого не выйдет.
Не могут два человека противоположного пола вот так вот сесть с утра за один стол, напротив друг друга, и спокойно в диалоге всё разрешить. Тем более – если речь заходит про отношения. Словами тут обычно мало чем поможешь. Не такими нас создал Бог. А как же мозги поебать?
Тем временем в её голосе зазвучало даже больше металла и обиды, чем она сама этого хотела:
– И что же нам теперь? Пожениться?
Пожениться, ага…
В мире есть мало вещей, которые я не люблю еще больше, чем общаться с людьми по телефону. Сползший носок в кроссовке; надевать зимой двое штанов; работающий телевизор во время секса; совещания по понедельникам; трезвых людей на пьянке; глупых громких женщин; когда нечем запить водку; делать вид, что тебе интересно слушать кого-то, и…и свадьбы.
Я ненавижу эти бл….ие свадьбы.
Там вечно негде удобно встать, вечно душно в этих пиджаках и рубашках, отовсюду пахнет косметикой и дурными манерами, музыка и люди фальшивят, смеяться не смешно, шампанское неприятно теплое, а шоколад пачкает пальцы и пристает липкими комками к зубам и языку.
О чем я ей немедленно и рассказал.
А она в ответ зажмурилась, как кошка на солнце, а затем, как кошка при луне, открыла свои зелено – карие глазища, уткнула их в меня и сосредоточено проговорила, будто заранее заучила:
– Сегодня мне приснился сон:
…у вас была свадьба с вашей девушкой. Она была изящна и красива, но вы были грустны. Это всё происходило на сцене, гости были в зале. И я в том числе. В конце торжества я осталась одна и сидела в огромном зале. Я знала, что вы придёте. Не знаю почему, но я подарила три корзинки с разными ягодами. Мы просто молча сидели, вы кушали черную смородину. Вскоре пришла ваша жена. Я поздравила вас и ушла.
Вот откуда она это взяла? Вычитала что ли где-то. И на «вы», главное. Я ничего не сообразил, и поэтому просто молчал, глупо улыбаясь. Пристально и с умным видом смотрел на неё, будто что-то понимал. Ни черта я не понимал.
Но уже было ясно – пятница неминуемо закончилась. Началась суббота, закончится и она. Всё заканчивается. До еще одного пустого понедельника в запасе оставались еще одни пустые выходные. И провести их здесь я, кажется, пока не готов. Позже с этим разберемся. Чуть позже.
…
Пожалуй, я слишком уж поспешно скатился вниз по скошенным ступенькам невысокого подъездного крыльца, и неприятно громкий удар захлопнувшейся стальной подъездной двери возвестил всему миру о моём очередном фиаско.
Я замер на секунду, покрутил головой, осматривая заставленный машинами незнакомый мне двор незнакомого района, почесал затылок, недоумевая, почему я совершенно не помню, как, во сколько, и, главное, в каком состоянии попал сюда накануне. Затем бросил об этом думать, закурил, и побрел куда глаза глядят, имея конечной точкой маршрута свою холостяцкую берлогу, а промежуточной – любой супермаркет или пивнушку-разливушку. Субботка.
…
Я встретил их, а они, в свою очередь, встретили меня, по классике, у гаражей. Двое, стереотипные аж до легкой оторопи. Бритые головы, похмельная щетина, недобрые колючие взгляды, насупленные брови, незамысловатые узоры татуировок-портаков, спортивная одежда, черные кроссовки, всё – в три полоски.
За глаза таких любят прозывать гопниками, но в Городе это название не сильно расхоже. В народе, просто и ясно, – пацаны.
Они стояли ко мне вполоборота, и, вроде бы, внимания на меня особо не обращали. Вяло гутарили между собой, поржакивая короткими наркоманскими смешками и ежесекундно сплевывая себе под ноги виртуозно отточенными плевками сквозь зубы.
А я чего? Двигаю себе мимо, слишком пристально не палю, давно не широкий, никогда в жизни не бычил, дерзить желания нет, особенно сейчас – трезвым. Не черт, не терпила, не красный. Или как там они теперь общаются – даже уже и не знаю толком.
Как только я приблизился к ним вплотную, хлопцы одновременно смолкли, повернулись, пристально осмотрели меня с ног до головы. Офисный да офисный, чего с меня взять – мятая рубашка, мешковатые брюки, запыленные туфли, серо-безразличная, так еще и не отдохнувшая ни разу, морда лица. Но, видимо, скучно было пацанам, в дневное-то время, не в вечерне-ночное, желанное время кутежей, бухар-ламбад, кипишей и делюг, поэтому решили всё-таки немного доеб…ся.
Первый, низкого роста, щекастый, в черной синтетической футболке Adidas F50, узких спортивных штанах, с нелепо белоснежными краями носков, выглядывающих из-под кроссовок, прищурился какими-то нездоровыми, воспаленными глазами водянисто-голубого цвета и просипел:
– Дружище, будь любезен, угости сижками.
Любезен так любезен, сунул руку в карман, вытянул помятую пачку синего Winston, протянул, открыв на ходу. Вот блин, а там одна сигаретка всего осталась.
Второй, ростом выше и меня и первого, здоровый как шкаф, одетый чуть более с претензией на «модность» – в белую футболку с логотипом Nike на всю грудь, шорты до колен и черно-белые кожаные сланцы – нахмурился еще сильнее, чем ранее, взглянул на меня пристально, тяжело, с нарастающей угрозой. Не издеваюсь ли, или, чего доброго, не вздумал ли я тут проверять честных пацанов, подсовывая им одну сигаретку в пачке?
Первый раздраженно отдернул уже протянутую руку и тоже смерил меня недобрым взглядом:
– Последнюю не берем.
Да мне не жалко, но спорить в таких случаях было бесполезно, а иногда даже и опасно – не поймут. Общество сильно традициями и устоями. Пожав плечами, я от греха спрятал в карман злосчастную пачку, и, заметив в их глазах уже застывшие вопросы – кто такой будешь, да откуда, да сам чей, да с кем работаешь, кого из коллективов знаешь – поспешил пойти ва-банк и заговорить первым.
Я не боялся. Бояться тут было особо нечего. Я человек честный, иногда даже, особенно ранее – четкий. Но время и нервы они потратить могут преизрядно этим своим дотошно-пытливым «общением», особенно если их карманы и головы пусты, движух нет, а в горле уже пересыхает от жажды.
Сощурившись в тон им, я протяжно сплюнул в сторону остатками сушняковой слюны и нарочито хрипловато протянул:
– Пацаны, не в службу, подскажите, где тут ближайшая разливуха обитает? Мне б такую, которая уже открылась. Вчера че то пиз…ц перебухал, теперь трубы горят. Залить бы…
Сработало. Моя житейская проблема, с которой я обратился к этим честным бродягам за советом, была тут близка и знакома каждому. Пацаны немного отмякли.
Первый, тот, который поздоровее, протянул руку в сторону торчащей слева от гаражей пятнадцатиэтажной узкой свечки и пробурчал, уже спокойно разгрызая семечки из кулака второй руки:
– Там вон кэбэшка во дворе, увидишь.
Ну вот и ладненько. Желая закрепить успех, я решил схитрить еще немного, и широким жестом протянул ему раскрытую ладонь. Рукопожатие здесь, на улицах, значит намного больше, чем ежедневные равнодушно-дежурные обоюдно-вялые сжимания пальцев в офисах. Здесь же пожавшие друг другу руки как бы подписывают этим безмолвный, но нерушимый договор – «друга взаимно поняли, претензий не имеем, все вопросы убиты на месте окончательно».
Начинать рамсить сразу после рукопожатия – плохой тон.
Второй, низенький, кажется начал соображать, что я их обскакал, судя по его совсем уж недовольному взгляду, пристально и оценивающе направленному мне прямо в подбородок – в то место, куда здесь часто наносят первый, самый сильный и ошеломительный, чтобы дестабилизировать противника сразу, удар. Но вначале я быстро перехватил инициативу разговора, а теперь еще и спровоцировал мировое рукопожатие, и было уже поздно, да и с формальной точки зрения – не придерешься, сыграно чисто. Я ведь по сути просто задал им насущный вопрос, а теперь вот искренне благодарю за помощь в виде дельного совета, протягивая руку.
– От души, пацаны. – присовокупил я на прощание, с максимально искренней и радушной улыбкой, на которую только был спокоен в это дурное утро. Пожали руки и разошлись.
Я пошел дальше, в направлении указанной свечки, когда в спину меня догнал все еще презрительный голос низенького:
– Смотри там трубы себе не перелей, а то соседей затопишь, ха-ха. – И визгливо загоготал, довольный своей шуткой, собой, и тем, что последнее слово всё-таки осталось за ним.
Я чуть ухмыльнулся, не оборачиваясь, и потопал своей дорогой дальше, загребая гаражный песок и городскую пыль подошвами. Отдаляясь, я еще слышал обрывки их разговора, по всей видимости, уже переключившегося с моей мутной, но всё-таки не очень интересной персоны на темы, более для них актуальные:
– Карась, заеб..л мозги еб..ть, набери Мордвина, ху..и он там кипит? Х..й кого соберешь, когда надо…
– Ху..и, айда, Бабайзер-эквалайзер, гы. Нет у меня бабок на счету, ху..и ты доеб…ся? Сам его набери.
…
Город нельзя понять, если ты ни разу не был в его разливухах. Они – не его лицо. Но они – его содержимое. Плоть от плоти.
Я люблю бывать в них поздними вечерами, когда кабачно, дымно, шумно. Но и днем – тоже ничего. Как правило, в большинстве из них имеется кондиционер, а также плазма на стене, расположенная прямо над барменом-продавцом, ну и над рядами многочисленных пенных кранов с соблазнительно-разнообразными названиями.