Иван Рыбкин (И.В. Баранов)
Три корзинки с разными ягодами
С тех пор, как от тебя в слезах ушла Си, ты перестал есть нормальную, человеческую, домашнюю еду. Ни тебе супов, ни горячего, ни фруктов и салатов, ни даже твоих любимых макарон с тушеной печенью. Пельмени, полуфабрикаты, вареники, вечная лапша быстрого приготовления, выпечка из супермаркета по вечерней уцененной скидке, готовая пицца – только разогрей в микроволновке – и готово. И, конечно же, много фастфуда.
Таков будет у тебя и сегодня обед. Живи быстро – умри молодым.
…
Я стоял на самом верху, на открытом парапете второго этажа торгово-развлекательного базара, возле шуршащих своими лентами эскалаторов, и смотрел на весь этот кипучий муравейник, а он смотрел на меня. Кажется, мы не очень-то друг другу нравились. Так бывает. Это у меня также и с водкой, например.
Я не люблю водку, да и она в ответ не очень-то любит меня.
Я не люблю людей, да и они в ответ не очень-то любят меня.
Я не люблю понедельники, да и они в ответ не очень-то любят меня. Если я когда-нибудь буду выбирать день, чтобы выпилиться – это наверняка будет один из этих гребанных понедельников.
Но сегодня ведь пятница?
Что же ты тогда так невесел, братец?
Мимо меня, мимо-мимо, сквозь, не задевая и не трогая – передвигалась, перемешивалась, бурлила и гудела жизнь. Жизнь во всем её многообразии и великолепии. Светил и мигал свет от многочисленных витрин, неоновых лент и светодиодных ламп, от светильников, экранов смартфонов и от счастливо улыбающихся влюбленных парочек. Играла музыка, стрекотала реклама, бубнил очередной диктор на саммите, переливами шума накатывали на меня волны и отголоски людских разговоров, окриков, смеха.
Люди шли в Ашан, в Ситилинк и в Леруа, люди толпились возле ровных шеренг касс, а затем выныривали обратно с полными корзинками, тележками, пакетами и коробками. Люди зарабатывали и тратили – бок о бок одно с другим, люди продавали и покупали, люди молчали и болтали обо всем на свете, люди ссорились, ругались, мирились, целовались, смеялись. Кто-то со скучающим видом сидел на редких скамейках у стен, уткнувшись в смартфоны и демонстративно натянув наушники, отгородившись от всех. Было много детей, много подростков шумными стайками и бандами, много приехавших сюда целыми семействами и кланами. Было много одиночек и всяческого рода городских сумасшедших, попрошаек, воришек, бандитов, проституток. Наверняка, если поискать, были тут и несколько каких-нибудь поэтов, пара художников, куча музыкантов и даже, может быть, один знаменитый, но пока совсем непризнанный и гонимый, несчастный философ и знатный мизантроп.
Я вздохнул и оперся локтями на парапет. Повернув голову налево, отыскал глазами Ти. Он усиленно трудился на саммите, и, надо сказать, свой кулуарный гонорар отрабатывал по полной. Как только мы отобедали и, наскоро вытирая руки бесплатными влажными салфетками из одноразовых упаковок, так похожих на презервативные, добрались до площадок проведения саммита, Ти будто подменили. От расшатанного и слегка расслабленного, с ленцой и болтовней ни о чем, верзилы, не осталось и следа. Он весь как-то подобрался, как гепард в прериях, почуявший добычу, посерьезнел, погрузился в себя, что-то там сделал, щелкнул тумблерами – и вынырнул обратно уже другим человеком. Профессионалом.
Р-раз – и он уже что-то живо обсуждает с незнакомой мне дамой важного вида, одетой в черную строгую юбку-карандаш, блузку-карандаш, прическу-карандаш, ну и в руке у неё, понятное дело, – он самый, карандаш.
Два – и в руках у него уже оказались сценарий, тайминг, схемы звука и света, меню кейтеринга, протокол, регламент круглых столов, повестка заседаний, и еще бог знает что. Он, совершенно не стесняясь, тыкал во все эти листы бумаги пальцем и вносил туда правки, помарки и дополнения отнятым у строгой женщины карандашом. Затем кому-то давал распоряжения принести еще стульев, достать из-под земли этого олуха-оформителя и немедленно, немедленно, немедленно организовать на вэлком-зону работающий микрофон и двух длинноногих хостес, обеих – строго брюнеток, и чтобы у одной в руках был серебристый поднос, а у другой, зачем-то, – хлопушка с разноцветным конфетти.
Три – и он уже стоит у микшерского пульта за столом, опутанным проводами, какими-то антеннами и изолентой строго синего цвета. Он окружен со всех сторон бородачами в черных футболках и тяжелых ботинках, тыкает рукой в верхний уровень массивных аудиоколонок и прожекторов, подвешенных на металлическом хребте над сценой. С уверенностью в голосе, перемежая каждое слово коротким рубленным матом, спорит с самым грузным на вид бородачом в очках с толстенными стеклами, увлеченно втолковывая ему прямо в ухо что-то типа того: «Сам же видишь, мидл-бас через эти хайеры вообще не потянет, так вы и протяните их, ёп, мини-джэками напрямую через микшер, а с этих пищалок частоту убери на низ, на х..й вам эти убитые моноблоки, давай растащим звук по всем линиям, так и микро не будет забивать помехами!»
Ну и всё в таком вот роде.
Я немного полюбовался его работой, потупил, а потом вспомнил, что нахожусь на работе, да к тому же еще и сам тоже – протокольщик. Через запасный выход двинул на улицу, закурил. С сигаретой в зубах заставил себя всё-таки отзвониться Большому Бо, отчитался по нашей встрече с Ти и его успешной работе, терпеливо выслушал начальничье, оконечнонедельное, раздраженное от всего на свете ворчание, с грехом пополам согласовал свои дальнейшие инструкции действий и телодвижений, положил трубку.
Вернулся обратно, поработал.
Подошел к кучке знакомых «наших» журналистов и прочих пресс-секретарей, привычно отирающихся возле столов с халявным кофе из пластиковых стаканчиков, вприкуску с крекерами Lifely и понторезными маленькими шоколадками Rioba. Прикинул вместе с ними, где будет лучше разместить пресс-центр, а где – пресс-вол и пресс-подход. Послушал свежие смешные байки о наших министершах и о прочих чинушах. Выслушал их вечно возмущенные сетования о всё новых и новых бредовых идеях начальников, этих несомненных гениев от мира медиаполитики. Теперь вот двигаем СМИ в соцсети, соцсети двигаем в некие «открытые смарт-приёмные», повальную цифровизацию интегрируем с прогрессивной диджитализацией, эдворды – юзаем, ноунеймов – чекаем, KPI, конечно же, оцениваем. Ладно хоть начали постепенно отходить от того, как поначалу и лайки подсчитывали, и многостраничные еженедельные отчеты по ним предоставляли, и «медиапланы по привлечению новых фолловеров и ретвитов» разрабатывали.
Чем бы дитя не тешилось, как говорится…
Наскучило мне с ними, ушел проветриться на зону ресепшена и чудным образом попал, поучаствовал, и даже действительно пару раз помог в сложновыстроенных церемониях встреч – сначала делегации вьетнамцев, неведомо как занесенных в наши края и на этот саммит конкретно. А затем и мэра со свитой. С его прибытием журналисты сразу начали тыкать во все стороны своими камерами, штативами и диктофонами, министры судорожно забегали, кейтеринг загремел тарелками, Ти, стоя в стороне, спокойно и очень сосредоточенно заматерился, а музыканты в лаунже вздохнули, как-то напряглись, собрались и вдруг залабали какую-то совсем уж несусветную оглушительную чушь.
Мэр неспешно покружил по разным площадкам саммита, пожал около сотни рук, похлопал по нескольким десяткам плеч, приобнял исключительно приветственно пару-тройку талий. Затем пофоткался с улыбающимися и кивающими каждые две секунды вьетнамцами, подхватил их главного гука под ручку и поднялся с ним на сцену. Там сольно зарядил десятиминутную бойкую речь о целях и задачах, о планах и перспективах, о направлениях развития, поблагодарил всех и каждого за то, что мы у него самые лучшие, только сиротки совсем без него и юродивые слегка, и отбыл себе благополучно восвояси, забрав с собой куда-то всех вьетнамцев и даже, кажется, парочку случайно затесавшихся в эту развеселую компанию монголов и киргизов.
Мэр уехал, саммит подходил к концу, круглые столы плавно закруглялись, ну и я работать перестал. Пяятница, хватит. Стоял в стороне, наверху, у экскаваторов, опираясь на парапет, и смотрел вниз, задумавшись. Ждал Ти, чтобы с уже прибывшим к нам Ленивым Ло отвезти его в гостиницу, ждал конца этого дня, и этой, еще одной, больной на всю голову, недельки.
Сколько их там впереди еще будет нарисовано мне?
…
В моей пещере есть старый платяной шкаф, а в нём – моя старая спортивная сумка. В сумке – картонная коробка из-под кроссовок, а в ней – моя небольшая коллекция. Яркий ворох разноцветных бантиков из лоскутов атласной ткани. Бантики, сорванные мною с трусиков Си. Не так уж и много, но зато все разные. Я на ощупь по каждому бантику могу определить, какие это были трусики, и вспомнить каждую из ночей, которые мы с ней провели вместе, и она была одета только в них, и мы любили друг друга – близко или чуть на расстоянии.
Нам было хорошо вместе – за долгими разговорами, ласками, просмотром сериалов и мультфильмов, с шаурмой и курицей из KFC, когда бывали деньжата, или с дешевыми сосисками из «Победы», когда (часто) с деньгами было туговато. В соцсетях, на eBay или Aliexpress, листая и выбирая всякую чепуху, которую мы никогда не купим. Мечтая о совместных путешествиях, читая заметки о дальних странах и засматриваясь обзорами разных курортов на Youtube. Планируя переезды в другие города – столицы, миры и планеты. Нам было хорошо, где нас нет, и нам было хорошо, где мы были – лишь бы вдвоем. Весь мир был её именем на моих губах, а больше ничего не было.
По утрам мы не хотели вставать и очень часто не делали этого, просыпая всё на свете, прогуливая учебу, не являясь на первые, ранние пары. Мы так не хотели отрываться друг от друга и вываливаться в мир за пределами нашей пещеры – он был нам чужд и чужой, если в нем не было наших рук, сплетенных вместе. Полунищие студенты, наивные дети, не боящиеся ни ада, ни рая, ни черта на этом свете – мы еще не умели тогда бояться. Весь мир был у наших ног.
И, как это часто бывает, мы тогда не умели еще беречь и ценить этот дар, этот самый хрупкий хрустальный шар, данный нам небом. Играя им, играя самым дорогим, мы разбили всё, и всё закончилось.
С того дня, как от тебя в слезах ушла Си, поменялось многое, хоть ты и виду не подаешь – ни себе, ни, тем более, окружающим. Ты стал более равнодушным и циничным снаружи, и еще более закрытым, опасающимся душевных ран, изнутри. Такие противоречия наводят тот еще фейерверк в твоей бедной голове. И по утрам, двигая на работу, ты буквально физически чувствуешь, как плавно съезжает твоя кукуха и мир вокруг задергивается пеленой меланхолии и отчаяния.
Но здесь не принято ходить к психологам.
…
С тех пор, как из этой пещеры в слезах уехала Си, здесь во множестве поселились пустые бутылки, пустые мысли и пустые вечера. Я равнодушно посмотрел через пыльное окно на пыльный город, зевнул, и отошел к кровати. Наша комнатная фиалка на подоконнике засохла и, кажется, сдохла, зараза такая. Мумия.
Все оставленные и позабытые ею вещи я еще неделю назад бережно собрал и сложил на старый прикроватный пуфик. В былые времена он служил нам и местом отдыха, и гардеробом, и местом перекусов, и, даже, как-то раз, местом секса. Я поднял с его вельветовой поверхности её пижамные шортики, удивленно и беспомощно повертел их в руках и положил обратно.
Затем выпрямился и рывком, одним движением, выдрал из сердца хищно загнутую и завитую сверлом толстую иглу. Внимательно осмотрел её, потрогал пальцем тупой, с заусеницами, наконечник, прикоснулся к окровавленным воспаленным краям раны, из которой игла была извлечена. Поцокал языком, а затем бережно, аккуратно, вдумчиво ввернул иглу обратно в сердце. До самого края.
Надо сходить в душ. Надо поесть, а затем устало выпить перед равнодушно мерцающим экраном телевизора две свои законные банки пятничного пива. Надо ложиться спать.
Интерлюдия раз.
И спал я, и снился мне сон. Комната, в которой я живу, а в комнате я один. За окнами – мир или серая пустота, не видно, потому что шторы на окнах. Лампочка горит, свисает на проводе с потолка, смотрит на меня. Я один здесь.
И звонок в дверь. Надо идти, открывать. Пришли. Подхожу к двери, а всё вокруг скручивается и визжит шипяще-звенящим пронзительным шепотом – «Не открывай!». Но дверной звонок заглушает шепоты, и тревожно становится, будто в темную холодную воду опускают. Можно посмотреть в глазок, что там, кто там.
Через глазок весь мир – круглый, как будто глупый. Подъездную клетку видно, дверь соседскую напротив видно, обитую потрескавшимся коричневым дерматином. Нет никого. Но как же нет никого? Вот же, пёс стоит, он и до этого здесь был, прямо у моей двери. Почему-то я его не видел. Не просто пёс, теперь видно – это же Черный Пёс. Морда длинная, и уши черные, и глаза черные. Ростом странный, голова Пса – на уровне глазка прям, высоченный. Лапы длинные. Или стоит на задних лапах. Или Пёс такой, как человек совсем, только вместо головы человечьей – Пёсья. Не человек. Не животное. С той стороны пришло, не отсюда. Стоит, молчит, смотрит на меня. Знает, что я его вижу, и смотрит на меня. Быстро отдернул голову от глазка, поздно – он видел меня, но всё равно отпрянул от двери. Это же Смерть пришла.
Отвернулся – и обратно в комнату, по коридору. А с потолка – вдруг рыбы начали падать, прямо на пол. Сначала мало, по одной, а потом уже как дождь пошел, только не вода, а рыбы падают. Крупные, в два локтя, с блестящей чешуей. Дохлые. Много их, падают и падают.
Весь пол быстро завалило дохлой рыбой, тяжело по ней идти, скользко, путаются тела под ступнями. А за спиной, за дверью, рядом, затылком чувствую, – Черный Пёс стоит, смотрит, видит меня, ждёт. Если захочет – пройдет через дверь, и засовы ему не помеха, зайдет и двинется ко мне. Холодный липкий страх захлестнул дыхание. Безысходность.
И время загустело вокруг, как кисель, медленное стало, тягучее, размазалось и застывать начало – не двинешься, только если очень медленно. Странно, что совсем не воняет дохлой рыбой – запахов совсем нет. И ничего нет. Всё золотистое…
…
После дурного и тревожного, неправильного сна я проснулся весь в поту, с тяжелым дыханием. Резко сел на кровати, в темноте, ногой зацепил и с шумом снес с пола пустые алюминиевые банки из-под пива. Пошел на кухню закурить, пока дымил – проснулся окончательно. Си ни за что не разрешила бы мне курить на кухне и разбрасывать по полу пивные банки. Но её здесь больше не было. Или всё еще была?
Когда после длительных отношений ты остаешься один – ты обретаешь невиданную и ошеломляющую тебя свободу. Пей, кури, трахай. Не ночуй дома сколько хочешь и где хочешь. Ночуй дома с кем угодно. Кидай носки на люстру. Играй в компьютерные игры хоть все выходные подряд. Смотри по три серии подряд свои, мужские, дикие сериалы. Врубай порнушку со звуком. Уйди в запой на три дня. Гоняй свой непонятный музон на полную громкость, хоть сутками напролет. Ни с кем не надо советоваться. Не у кого просить разрешения и прощения. Никто на тебя не обидится и не надуется на весь вечер и ночь не пойми из-за чего. Не с кем ругаться. Не услышишь теперь, что вам надо сесть и спокойно поговорить. Не ходи больше по больницам, врачам, стоматологам, не проводи волшебные часы выходных в отделе женской обуви, и даже наносить регулярные нудные и натянутые визиты вежливости её родителям больше не надо. Ты теперь свободен. Ты теперь один. Оторвись теперь на всю катушку. Наверстай упущенное.
Что же ты тогда так невесел, братец?
Я докурил, попил невкусной шипящей воды прямо из-под крана кухонной мойки, и хотел уже снова возвращаться в кровать. По привычке так и ложился, и спал – лишь на одной половине нашего все время разложенного дивана. На той его половине, что ближе к выходу, не раскидывая ноги и руки, чтобы не задеть её, не потревожить ненароком её сон, не придавить ей больно эти вечные вездесущие волосы на подушке. Волос уже не было – а я всё еще так боялся их придавить.
Дойди до комнаты не успел – резко затявкал телефон, замигал требовательно, завибрировал беспокойно, и это в половине второго ночи-то. Звонил Ти. Этого отчаянного персонажа прямо в лобби гостиницы перехватили какие-то ушлые типы, предложив снять комнатенку в богом забытой общажке, но, зато, конечно же, «квартирного типа». А, главное, по привлекательной цене – почти втрое меньше заявленной за сутки в отеле. На его объяснения, что он, видите ли, официально командированный, и поэтому обязан официально заселиться в официальную гостиницу, чтобы получить все нужные печати и подписи на бланки командировки и подтвердить таким образом свои затраты, типы лишь насмешливо хмыкнули, сообщили ему, что всё схвачено, и в две минуты все эти печати и подписи ловко намутили. Таким образом, Ти сэкономил приличную сумму денег, но при этом комната в общаге ожидаемо оказалась до невозможности паршивой. Из развлечений в ней предлагалась лишь монотонная беседа в форме монолога с двумя тараканами, вусмерть накуренными своей любимой дустовой отравой. Ти резонно заскучал и пошел на улицу, проветриться и заодно немного облегчить свои карманы, поменяв случайно образовавшуюся лишнюю наличность на нелишние скромные радости нашего ночного Города.
Он звал меня к нему немедленно присоединяться, ведь пьянствовать в одиночку – удел горьких алкоголиков и совсем уж утонченных личностей. Этот хитрец умело и ловко применял при этом базовые методы НЛП, давя сразу на три заманчивых предложения – такси он мне вызовет, выпивкой угостит, а взять и отказать вообще недопустимо – хотя бы из соображений безопасности. Ведь в этом Городе он никого не знает. Одному в такой ситуации, ночью, в чужой и незнакомой местности лучше, конечно, не надираться, и отказать обратившемуся за помощью, нуждающемуся, уповающему – было бы форменным свинством.
Я вздохнул, невольно восхищаясь такой завидной непосредственностью и лёгкостью, с какой некоторые люди умеют относиться к этой чертовой жизни, продиктовал ему, беззаботно что-то уже дальше гогочущему в трубку, свой адрес для такси, и начал собираться.