Иван Иванович Панаев
Петербургский фельетонист

Полная версия

Фельетонист, кроме водевильчиков, занимается также сочинением повестей. В этих повестях героини – по большей части идеальные и чувствительные, омарлинизированные девицы, страстные охотницы до поэзии, легкие, дымчатые, туманные, у которых волосы

 
…с неистовым извивом
И заключены, как сталь,
В бесконечную спираль!
 

а герои – юноши бурные, стремящиеся куда-то и к чему-то, с клокочущими страстями, презирающие все земное и повседневное, порывающиеся непрестанно ввысь и рассуждающие у Излера за растегайчиком о высоком и прекрасном, – потягивая, по энергическому выражению одного из наших поэтов, нервный сок винограда,

 
…струю кроваву
До осушки стклянных дон!
 

Эти идеальные девицы приковывают обыкновенно себя к судьбам этих бурных юношей, – и повести разрешаются трагически…

В первые дни своего пребывания в Петербурге фельетонист очень сердится на недобросовестность некоторых петербургских журналистов и газетчиков, авторитеты которых основаны на двадцатипятилетней давности; он сильно бранит их, потому что оскорблен ими. До него дошли слухи, что эти двадцатипятилетные авторитеты называют его недоучившимся мальчишкой, – и он хочет жестоко отделать их в какой-то статейке.

Он пишет в Москву к приятелю:

«По приезде в Петербург на меня, моншер, с ожесточением накинулись Н. Н. и Ф. Ф. – эти литературные вампиры и хотели высосать из меня всю кровь; но я славно отделал их, так что они надолго теперь прикусят язычки. Их недобросовестность возмутительна: я благодарю бога за то, что принадлежу к той литературной партии, которая пользуется уважением всех достойных людей… Вчера я был на литературном вечере у князя…» и проч.

Он пишет, а внутренний голос говорит ему:

«Послушай, голубчик, не ошибаешься ли ты, называя господ Н. Н. и Ф. Ф. вампирами? Какие они вампиры! они очень добрые и веселые люди и сочинители хорошие; ведь они не признают в тебе достоинств потому только, что ты находишься в работниках у заклятого врага их; отойди от него – и они примут тебя с распростертыми объятиями, будут хвалить и восхищаться тобой и находить в тебе замечательный талант… Они могут доставить тебе настоящую известность, которой ты так давно и напрасно добиваешься…» Фельетонист задумывается и закуривает трубку.

«Неужели они меня примут с распростертыми объятиями? – недоверчиво спрашивает он у своего внутреннего голоса, приятно усмехаясь. – Впрочем, если бы и так, то могу ли я теперь идти против самого себя, могу ли изменить собственным мыслям, чувствам, убеждениям?»

«Сколько лет я постоянно толкую тебе, – отвечает ему внутренний голос, – что у тебя нет ни мыслей, ни чувств, ни убеждения, а только небольшая претензия на все это да пустой и глупый идеализм, из которого тебе, как и всем тебе подобным, нет выхода. Ты беспрестанно толкуешь о какой-то литературной добросовестности. Что же такое разумеешь ты под этою литературною добросовестностию? Сегодня ты в наймах у одного журналиста и по необходимости, а не по убеждению прославляешь своего хозяина; этот теперешний хозяин твой, право, ничем не выше других, врагов его, на которых ты теперь так жестоко нападаешь: завтра ты отойдешь по обстоятельствам к этим другим (знай, что по собственному бессилию ты всегда будешь жалким рабом обстоятельств и случая); завтра, говорю я, отойдешь ты к этим другим за лишних 500 рублей в год, и те, в которых ты в сию минуту кидаешь полемические шарики, принимая эти шарики за камни, станут твоими кумирами, и, по приказанию этих новых кумиров своих, ты будешь называть белым то, что называл за день перед тем черным, и наоборот. Ведь это тебе ничего не стоит. У тебя нет своего мнения, своей воли; ты поешь, друг мой, с чужого голоса; ты вечно останешься на посылках у других; отними у тебя постороннюю волю, заставляющую тебя двигаться, – ты сейчас же превратишься в автомата, в куклу, в ничто…»