Иван Иванович Панаев
Петербургский фельетонист
Фельетонист чувствует тяжесть в голове и сухость на языке… Он прохаживается по комнате, поправляет очки, еще раз затягивается и задумывается; чубук выпадает из рук его.
В эту минуту дверь комнаты фельетониста отворяется с шумом, он взвизгивает: перед ним стоит его друг – литературный фактор…
– Петя, – восклицает он, – Петя, что это с тобою? Ты как будто чем-то расстроен; или статейку, плут, сочиняешь?
– Нет… не знаю… голова немножко болит.
– А я к тебе, Петя, с новостию… Б. Б. Б. отказался от фельетона в **… газете. Вот бы, Петя, тебе на его место. Что, братец, ты связался с пустым народом! Ведь вашей газеты никто не читает, – а наша имеет три тысячи подписчиков. Слышишь? Три тысячи человек будут читать твой фельетон!.. а? ей-богу наши во всех отношениях лучше… Мы, братец, вес имеем, – тебя будут в нашей газете расхваливать. Ведь Ф. Ф. отличный человек – и как живет весело… Стол славный и винцо – чудо!.. Он уж у меня спрашивал про тебя. Я тебя с ним сведу непременно.
– Странно! – замечает фельетонист будто про себя, – то же самое сейчас советовал мне и мой внутренний голос.
– Кто такой? какой это внутренний голос?
– Нет, так, я не то хотел сказать.
– Ей-богу, порешай-ка, дружок. А я хоть сейчас съезжу к Ф. Ф., скажу, что ты согласен перейти к нам; сегодня же покончим всё… А, Петя? Ну, по рукам, что ли?.. и денег будешь вдоволь получать, и все так мило пойдет. Шампанеи на такой радости хватим, – ну, решайся.
Фельетонист поправляет очки.
– Видишь ли, душа моя, мне немножко совестно перед… перед**…
– Ей-богу, и не думай, братец, о нем, и не говори ему ничего; он и не узнает, – перешел себе от него, да и баста… А коли примет к допросу… Ну скажи, что… да ты сам лучше меня выдумаешь, что сказать. По рукам, что ли, Петя?
– Дай, голубчик, подумать… Статьи я, пожалуй, начну писать для вашей газеты хоть теперь… Что же касается до полного согласия…
Однако через несколько времени фельетонист мой торжественно подает руку фактору. Решено! Труден только первый шаг, а там – ничего, там не страшно. Фельетонист заключает дружеское условие с тем газетчиком, которого он за неделю перед тем называл вампиром, – потихоньку, на цыпочках перебирается в его газету и, благословись, начинает работать на новоселье.
Фельетонист очень доволен своим новым барином. Он вместе с ним гуляет и пьет. Он лицемерит перед ним и смотрит ему в глаза. Он уж беспощадно ругает всех принадлежащих к той литературной партии, к которой сам принадлежал вчера. Он уже начинает нападать на своего старого хозяина, – сначала, правда, робко, с некоторою осторожностию, а потом подбочась, с нахальством и грубостию возмутительною. Он выбивается, бедный, из всех сил, чтобы показать свое усердие перед новым барином.
Незаметно и постепенно он теряет стыд и чувство приличия – последнее человеческое чувство, отделяющее его от животного, – и делается способным на все: он подшучивает самым площадным образом над благородным тружеником науки, к которому не благоволит его барин; он обвиняет в невежестве и в безграмотности литератора, скромно и бескорыстно трудящегося в тиши своего кабинета, потому только, что тот не хочет участвовать в изданиях приятелей его барина; он за сладкий пирожок пишет похвальное слово кондитеру; за десять сигарок восхваляет табачную фабрику; за фунт икры строит комплименты овощной лавочке; он на литературной площади бессменно стоит у дверей балагана своего хозяина и кричит: «К нам пожалуйте-с! у нас все лучшие товары-с и беспристрастие самое отличное-с; нас и публика любит; мы умнее и ученее всех; у нас все работники с хорошими аттестатами, – а в той лавочке, что напротив нас, ей-богу, всё невежды, без аттестатов; поверьте этому-с, там проповедуют разные пустые идеи… пожалуйте к нам-с; раскаиваться не будете-с!»
