Не правда ли?
Покажет на высокую и кудрявую ольху, которая росла у них за домом, хотя я уж двадцать раз видел ее, и воскликнет:
– Какая здесь растительность-то необыкновенная! где ты под Петербургом найдешь такое дерево? Да ведь здесь и воздух какой!.. Нигде в окрестностях нет такого воздуха!.. Поверь мне… это я и на себе чувствую, да вот Лидия Ивановна и дети находят то же.
Если польет дождь, Алексей Афанасьич и от дождя приходит в восхищение.
– Как хорошо, – говорит, – теперь цветочкам-то и зелени! Они обмоются, освежатся.
Старик всегда и всем был доволен, его только немного смущали и тяготили церемонные знакомства, и когда Щелкалов в первый раз появился у них на даче, никем не жданный, врасплох, Алексей Афанасьич, лежавший в эту минуту на траве под деревом, без галстуха и в туфлях, наморщился, почесал затылок и произнес вполголоса:
– Ах! зачем это его принесла нелегкая!
Потом он улыбнулся и обратился ко мне, приподнимаясь неохотно:
– Что, делать нечего, видно, придется натягивать сапоги и галстух.
Дамы, сидевшие на крылечке, первые увидали Щелкалова, вскрикнули и бросились в дом для того, чтобы принарядиться. Я остался один в палисаднике и пошел навстречу нечаянному гостю.
Он стоял у калитки, посматривая кругом в свое стеклышко.
– А, здравствуйте! – закричал он, отталкивая ногой калитку. – Да у кого вы здесь? Тут, что ли, живут Грибановы? Я их ищу.
– Тут, – отвечал я.
– Вот это очень кстати, что я вас нахожу здесь… Однако ж это довольно далеко.
Я, любезнейший, пешком с своей дачи!.. а? порядочное путешествие!..
Говоря это, барон вошел в палисадник, осмотрел все кругом в свое стеклышко, бросился на скамейку, стоявшую у калитки, и, чертя на песке тросточкой, сказал:
– Ну-с, а где же хозяева?
– Они дома. Мы подождем их тут; они сейчас придут. Я боялся Щелкалова пустить в дом, где должна была, по моим догадкам, происходить суматоха.
– А что, вы знаете толк в английских лошадях? – вдруг спросил меня Щелкалов, приподняв немного голову и потом снова опустив ее и продолжая чертить на песке.
– Ни малейшего, – отвечал я.
– Неужто?
Барон опять приподнял голову и взглянул на меня, улыбнувшись, с выражением сожаления. Я знал, что, по мнению его, первым признаком порядочного человека, настоящего джентльмена, была страсть к лошадям и охоте, к этим двум важнейшим отраслям спорта, – единственная, впрочем, страсть, допускавшаяся джентльмену.
Говоря о лошадях и об охоте, джентльмен мог даже выходить из себя. Он непременно обязан был хоть прикидываться лошадиным знатоком и знать наизусть всех лошадей известной породы, внесенных в знаменитую Stud-Book. Я не раз слышал барона, красноречиво развивавшего целые теории о лошадях, выученные наизусть из Bel's Life, английского спортсменского журнала. И хотя вопрос Щелкалова, несмотря на его неожиданность, не удивил меня, потому что он часто предлагал вопросы еще неожиданнее и еще страннее, я, однако, спросил его:
– С какой точки зрения вас может интересовать, знаю ли я толк в лошадях или нет?
– Так, – отвечал он, – если бы вы знали в них толк, я показал бы вам удивительную английскую лошадь, которую я теперь торгую, – породистую лошадь, кровную… чудо лошадь! Немного дорогонько просят, впрочем, я думаю, придется разориться.
Разговор о лошади, нимало не интересовавший меня, к моему счастию, прекратился появлением Лидии Ивановны и Наденьки, а вслед за ними и Алексея Афанасьича в сапогах и в галстухе. Увидев их, Щелкалов лениво приподнялся со скамейки, небрежно поклонился дамам, сказал Алексею Афанасьичу: «Здравствуйте» – и протянул ему два пальца.
– А знаете, как я к вам сюда явился? угадайте!.. Все молчали, не зная, что на это отвечать.
– Пешком-с, – продолжал барон, смеясь, – с своей дачи. Это по крайней мере верст пять… как вам это нравится, а?
И Щелкалов посмотрел на всех, как бы ожидая знаков удивления.
– Неужели? – воскликнула Лидия Ивановна первая, – возможно ли это?
Она была точно поражена этим. По ее мнению, ноги такой особы могли только прикасаться к паркету или к обделанным дорожкам, усыпанным толченым кирпичом.
– Вы устали, барон? – продолжала Лидия Ивановна с беспокойством, – пожалуйста, садитесь. Да скажите, что это за фантазия пришла вам – пешком?
Щелкалов засмеялся.
– Я могу отвечать вам на это: у всякого барона своя фантазия. Мне так вздумалось; я хотел сделать опыт; но, я думаю, в другой раз я не повторю этого… Ну, что, как наша музыка? – прибавил он, обращаясь к Наденьке.
Наденька вспыхнула и улыбнулась. В этой улыбке было видно, что ей очень приятно внимание Щелкалова.
– Летом я совершенно свободен, я буду заезжать к вам часто, и мы будем с вами заниматься музыкой. Хотите?
Наденька покраснела еще больше и отвечала на это только приятным наклонением головы.
– Музыка и природа, хоть с иглами, а все-таки природа! – заметил Щелкалов, указывая на сосну, торчавшую перед крыльцом. – Летом нет других развлечений…
А где ваш сын?
Барон при последних словах обернулся в ту сторону, где стоял Алексей Афанасьич.
– Да бог его знает, – отвечал старик, – он иногда пропадает по целым дням.
Ведь он артист, поэт, бродит себе по полям, по лесам; говорит, будто бы летом он всегда живет растительною жизнию; да это неправда, тут-то у него и зарождаются различные поэтические планы… Я подозреваю, что он теперь пишет какую-то большую вещь; от нас это он еще держит в секрете. Выведайте-ка его, барон, когда вы увидитесь с ним. Он вам, верно, проговорится.
Старик оживился, говоря это. Голос его уже дребезжал, и слеза блестела на реснице.
Барон остался довольно долго, любезничал с Наденькой, аккомпанировал ей и пел вместе с нею. Пелагея Петровна разливала, разумеется, чай в задней комнате, а Макар, в нитяных перчатках, разносил его на серебряном подносе. Часов в двенадцать, среди общего разговора, Щелкалов обратился ко мне:
– А что, у вас здесь есть какая-нибудь колымага? вы меня довезете?
– Пожалуй, – отвечал я.
Дорогой Щелкалов больше дремал. Когда уж мы подъехали к его даче, он зевнул, потянулся и сказал:
– А, право, эта девочка премиленькая! а?.. Как она сложена славно. Если бы дать ей манеры, воспитать в хорошем доме, она произвела бы эффект в свете! Не правда ли?
Я не счел нужным что-нибудь отвечать на это, да к тому же в эту минуту мы подъехали к даче и Щелкалов закричал моему кучеру:
– Стой!
Выскочил из коляски, сделав мне приветливый знак рукою, и сказал, кивнув головой:
– Благодарствуйте…
После этого я не был месяца полтора у Грибановых. С Щелкаловым в это время я также нигде не виделся. Раз на каком-то загородном гулянье я встретился с молодым человеком, влюбленным в Наденьку.
– Ну что, как поживают Грибановы? – спросил я его.
– Я не знаю, – отвечал он сухо.
– Как! вы не знаете? Полноте! а Надежда-то Алексеевна? – возразил я.
– Что ж мне такое Надежда Алексеевна?
– Как что? ведь вы влюблены в нее? И она в вас. Полноте, не скрывайтесь. Я ведь все знаю.
– Плохо же вы знаете! – отвечал молодой человек с раздражением, – влюблена она не в меня, да мне и не нужно ее любви… Она с ума сходит от этого франта, от этого барона, который приволакивается за нею не на шутку.
– Будто? да разве он часто бывает у них?
– Чуть не всякий день. Вы можете постоянно найти его там. Уж он сделался у них совсем домашним человеком: Пелагея Петровна и чай разливает при нем, даже иногда дело обходится и без серебряного подноса, и Макар уж начинает появляться без перчаток, как бывало при нас, запросто. Лидия Ивановна, натурально, в восторге, что такой аристократ сделался у них в доме своим, и у нее только на языке, что барон: барон сделал то-то, барон сказал то-то, барон купил то-то, а этот барон лжет перед ними и ломается. Даже и этот добрый Алексей Афанасьич доволен, кажется, обществом барона; ему позволяется теперь снимать галстух в его присутствии, и старик рассказывает о нем уже со слезами на глазах от умиления.
– Не может быть! – воскликнул я.
– Я вас могу уверить, – продолжал молодой человек, одушевляясь. – И этот барон еще привозит с собою своего друга, этого противного господина Веретенникова, который ему необходим, потому что он занимает Лидию Ивановну и Алексея Афанасьича в то время, как тот занимает Надежду Алексеевну…
– Полноте, вам это все так кажется! – возразил я.
– Нет, не кажется, а все это так есть… спросите хоть у Пруденского. Но всех противнее это уж, конечно, Иван Алексеич. Он очень хорошо видит, что тот волочится за его сестрою, очень хорошо знает, что это волокитство ни к чему не поведет, что барон ведь не женится на ней, а способствует еще их сближению, льстит ему, а нам всем ругает его, говорит, что он всех этих светских людей презирает… И знаете ли, из-за чего это он льстит барону и потакает своей сестре? Как бы вы думали? Из-за того, что тот выслушивает его стихи, восхищается ими, кричит о них, обещает ему устроить чтение в каком-то аристократическом доме, познакомил его с каким-то князем. Иван Алексеич так и растаял от всего этого, а нам не хочет, разумеется, показать этого и говорит, что он все делает не для себя, а единственно для того только, чтобы заинтересовать аристократический круг русской литературой. Комедия, да и только!
– Вот как! а я этого ничего не знал. Я уж у Грибановых не был больше месяца.
– Я тоже не был у них дней десять, – перебил молодой человек, – да там просто противно бывать теперь, и они оба – и барон, и Веретенников смотрят на нас свысока, едва говорят, едва удостоивают взгляда. Пруденский все навязывается к ним с своими разговорами, а они чуть не отворачиваются от него. Охота же ему! Я не понимаю этих людей, а еще все толкуют о чувстве собственного достоинства и о том, что никому не позволят себе наступить на ногу, ни перед кем не уронят себя!..
Я на другой день отправился к Грибановым. Мне, признаюсь, любопытно было поверить все это собственными глазами.
Я приехал к ним на дачу часов в восемь. Это было уже в августе месяце; солнце садилось. Вечер был ясный, с небольшим холодком. Я нашел все общество в гостиной. Лидия Ивановна сидела на диване перед круглым столом, на котором стояла уже зажженная лампа, потому что в комнате было темно от деревьев. Лидия Ивановна находилась, по-видимому, очень в приятном расположении и одета была очень пестро и нарядно. На Алексее Афанасьиче были галстух и сапоги. Лицо его было все подернуто умилением, а глаза слезой; значит, он был совершенно доволен собой и окружающими. Иван Алексеич просто сиял и как-то все сладко улыбался.
Посторонних было четверо: Веретенников, Пруденский, влюбленный в Наденьку молодой человек и бойкая барышня. После обыкновенных любезностей: «Что вы поделываете? – Как давно вас не видно. – Вы нас забыли…» и тому подобного – я сел и, осмотрясь кругом, спросил:
– А что Надежда Алексеевна? Здорова ли она?
– Слава богу, покорно вас благодарю, – отвечала Лидия Ивановна, – она поехала кататься с бароном в его английском экипаже; они, я думаю, скоро вернутся. Какой прелестный экипаж у барона! – вы не видали этого экипажа? Совершенно как игрушка… И какая лошадь! Удивляться, впрочем, нечего, у барона столько вкуса!
Во время этих восклицаний влюбленный молодой человек, разговаривая с бойкой барышней, все посматривал на Лидию Ивановну, иронически улыбаясь.
– Да! другого такого экипажа нет в Петербурге, – заметил Веретенников и потом обратился ко мне, поправляя свои воротнички: – А я вчера был у графа Петра Николаича… Как он, батюшка, переменился, исхудал – ужас!.. однако теперь ему, слава богу, гораздо лучше.
Кто такой был этот граф Петр Николаевич и почему Веретенников полагал, что его здоровье может интересовать меня, я решительно не знал, но спросил:
– Чем же он был болен?
– Как? разве вы не слыхали? Страшное воспаление в горле. Он не мог ничего глотать, его жизнь была в опасности. С месяц тому назад мы были вместе на даче у графини Веры Васильевны. Вечер был неслыханно хорош. Графиня вздумала кататься на лодке, а уж граф чувствовал себя не очень хорошо. Я ему и говорю: «Петруша, ты, братец, не езди, ты можешь простудиться, все-таки сыро… особенно на воде…» Веретенников, кажется, хотел пуститься в длинную историю. Я предупредил его:
– Да о ком это вы говорите? Кто же это такой граф Петр Николаич?..
– Граф Красногорский! – возразил Веретенников, – двоюродный брат моего зятя, князя Петра… да разве вы его не знаете?.. Pardon! a мне казалось, что я вас встречал у него…
И он от меня обратился к Лидии Ивановне и продолжал ей досказывать, вероятно, прерванный моим приходом рассказ, который так и кишел аристократическими именами.
Я подошел к Алексею Афанасьичу.
– Сколько времени носу не показываешь! как же не стыдно! – сказал он мне с упреком. Алексей Афанасьич и другим своим коротким знакомым говорил иногда ты, когда уж был в очень хорошем расположении духа. – А мы, братец, – продолжал он, – превесело проводим время; у нас всякий день кто-нибудь из добрых приятелей.
Алексей Афанасьич встал, взял меня за руку и вывел на крыльцо.
– Ты знаешь, – начал он, – барон-то ведь почти своим человеком сделался у нас, как ты, ей-богу… И ведь он прекрасный и предобрый человек, простой такой!
Это он с виду только кажется таким гордым; ну, да в их кругу у них у всех такие манеры, а я тебе говорю, что он прерадушный, пребесподобный человек! как он смешит нас! Мастер рассказывать… в нем бездна юмора, это совершенно справедливо замечает Иван.
Не трудно было догадаться, что мнение о Щелкалове было внушено отцу сыном.
– Ах, я, братец, главного-то тебе не сообщил! (Старик вдруг весь встрепенулся.) Ты не знаешь новость об Иване-то?
– Нет, что такое?
– Ведь он читал свое сочинение на вечере у княгини Воротынской! Ведь нарочно для него был устроен литературный вечер! Вся знать была, решительно вся! Эффект был такой произведен, что и рассказать нельзя. Все были в восторге, жали ему руки, не верили, чтобы на русском языке можно было так хорошо писать стихи…
Княгиня-то умнейшая дама и с величайшим вкусом. Иван говорит, что это просто замечательнейшая женщина, что ее салон напоминает исторические салоны, о которых дошли до нас известия… вот как, например, Рамбулье, что ли? Иван так обласкан княгинею, она так полюбила его!.. У старика закапали слезы.
– Ты ведь знаешь Ивана, он с характером, он достоинства своего не уронит ни перед кем – нет! Заискивать ни в ком не станет; он горд; он нисколько не увлекается этим и теперь говорит, что ни за что не поехал бы в большой свет, даже к такой женщине, как княгиня, если бы не предвидел от этого пользы для русской литературы… Это он приносит жертву литературе. И точно, надобно теперь сближать, братец, общество с литературой, об этом должно заботиться прежде всего… это главное.
Алексей Афанасьич разгорячился, говоря это, и размахивал руками. Мне было несколько и смешно, и тяжело слушать эти нашептанные ему фразы, значение которых он едва ли мог ясно растолковать себе.
– Барон говорит, – продолжал старик все со слезами на глазах, – что Иван всем очень понравился; нашли, что он, кроме таланта, чрезвычайно благовоспитанный молодой человек, умеет держать себя в обществе… Ну, слава богу! это меня радует, наши старания о нем были по крайней мере недаром. Да это все, впрочем, вздор, главное-то талант, это уж от бога! А какой талант-то! Что он написал третьего дня! Он прочтет тебе… Лучше этого ничего еще он не писывал, по моему мнению; так вот мороз пробегает по колее, как слушаешь… Ходит да бродит по полям да по лесам, да вот и выходит этакое стихотворение… Княгиня-то живет на даче, он был у нее там. Какие, говорит, у нее бананы, цветы, бронзы! роскошь неслыханная! Знаешь ли, сколько у нее дохода-то? Около миллиона! Нам с тобой хоть бы десятую долю этого, и тем были бы довольны! Ей-богу, так.
И старик сквозь слезы залился добродушнейшим смехом, ударив меня по плечу.
Когда я возвратился в гостиную, Лидия Ивановна встретила меня вопросом:
– А вы слышали, какой успех имел наш Иван Алексеич в большом свете?
Иван Алексеич как бы с упреком посмотрел на тетушку и, наклонясь ко мне и взглянув на Пруденского, сказал вполголоса с своею вкрадчивою и сладкою улыбкою:
– Все похвалы и восторги этих господ я, право, сейчас променяю на одно умное и дельное замечание доброго приятеля, потому что эти великолепные господа не понимают и не могут ценить искусства так, как мы, простые люди, понимаем его и ценим.
– Dixi! – произнес Пруденский, поправив свои золотые очки.
Скоро после этого Щелкалов и Наденька возвратились с прогулки. В Наденьке я нашел большую перемену: мне показалось, что она похорошела и что в лице ее было гораздо более живости и одушевления. Щелкалов не изменился ни на волос. Он вошел в комнату, напевая, бросился на стул, положил нога на ногу, так что носок его сапога коснулся края круглого стола, за которым сидела Лидия Ивановна, осмотрелся в свое стеклышко, увидел меня, промычал свое длинное а-а-а! и протянул мне руку через голову, а я думал: откуда это у тебя, любезный друг, снова английские-то экипажи и лошади? Но впоследствии оказалось, что все это не принадлежало Щелкалову, а было взято им у приятеля и что Щелкалов бросал пыль в глаза, как и всегда, на чужой счет.
– Ваша Надежда Алексеевна, – начал Щелкалов, – большая трусиха; она боится, если лошадь побежит рысью; а моя Бьютти смирна, как ягненок, и выезжена так, что ею может управлять не только такой взрослый и пожилой человек, как я (барон улыбнулся), но восьмилетний ребенок; к тому же Надежда Алексеевна уверяет, что у нее голова кружится, потому что она не привыкла сидеть на высоте.
Щелкалов обернулся к Наденьке и посмотрел на нее насмешливо.
– Конечно! – возразила, улыбаясь, Наденька, – вы не поверите, ma tante, как это страшно сидеть так высоко!
Я заметил, во-первых, что Наденька кокетничала с Щелкаловым, и, во-вторых, что действительно присутствие его нимало уже не стесняло остальных членов семейства.
Щелкалов за чаем даже свысока подтрунивал над Пелагеей Петровной как над известным уже ему лицом; а Пелагея Петровна без малейшей застенчивости, как знакомого, угощала его кренделями и сухарями, да и Макар поглядывал уже на него очень фамильярно, почти как на всех нас.
За чаем Щелкалов вдруг шуточным тоном произнес, обращаясь к нам:
– Знаете, мне вдруг пришла в голову блестящая мысль! Ее надо будет осуществить непременно, а осуществление ее будет зависеть от всех нас, милостивые государи и милостивые государыни!
Все посмотрели на него, а Лидия Ивановна прибавила:
– Говорите, говорите, барон; вы мастер на выдумки. Мы заранее согласны подчиниться вашей фантазии.
Когда Щелкалов заговорил, мне показалось, что Наденька вспыхнула.
– Да-с… ну, так вот в чем дело. Надобно, как можно, разнообразить летние удовольствия. Против этого, я надеюсь, вы спорить не будете?..
– Нисколько, – произнес со сладкой улыбкой Иван Алексеич.
– Тем более, – заметил Щелкалов, – что уже теперь осень. Пруденский и Иван Алексеич захохотали этой остроте.
– Я предлагаю устроить пикник, – продолжал Щелкалов, – место для этого пикника назначается превосходное – Дубовая Роща, удовлетворяющая всем потребностям: там парки, сады, целые леса, озера, отличная поляна и, наконец, весь дом, если хотите, к вашим услугам, потому что его хозяин – мой друг.
– И мой! – перебил Веретенников.
– А управляющий знает меня чуть не с детства, – продолжал Щелкалов. – Мы там охотимся всякую осень; к тому же это недалеко отсюда… не более пятнадцати верст, кажется. Ну-с, как вы об этом думаете?
Мысль эта в самом деле, кажется, улыбнулась всем, потому что, все в один голос воскликнули «прекрасно!», исключая молодого человека, влюбленного в Наденьку, который при этом предложении побледнел так, что бойкая барышня начала махать ему в лицо веером, сложенным из бумаги, и, засмеявшись, сказала довольно громко:
– Что с вами? вам дурно?
Щелкалов, не обращая внимания на эти эпизоды, продолжал:
– Итак, вам эта мысль нравится, судя по вашему одобрительному восклицанию?
Теперь остается дело за назначением дня и за устройством всего. Устройство я беру на себя и обещаю вам, господа, что будет все устроено не дурно.
– Можно ли в этом сомневаться! – воскликнула Лидия Ивановна.
– Ай да барон! Ей-богу, молодец! – воскликнул добродушно Алексей Афанасьич и потер себе руки от удовольствия, прибавив: – А там в леску я еще поохочусь за грибками!
– Назначайте же день, – сказал Щелкалов.
– Чем скорей, тем лучше, – возразил Пруденский, – вы теперь, барон, как Гомеров Девкалид, и про вас можно сказать:
«Так говорил он; и все, устремившиеся с духом единым, Стали кругом Девкалида, щиты к раменам преклонивши…» Цитата пропала даром, потому что Щелкалов даже зрачком глаз не повел в ту сторону, где был Пруденский.
– Я всегда к вашим услугам: во вторник, в среду, четверг, когда хотите.
– В четверг? – сказала Лидия Ивановна, обращаясь ко всем нам. – Угодно вам?
Мы все, кроме влюбленного молодого человека, изъявили согласие наклонением голов.
– Прекрасно! Теперь обратимся к существенному – к деньгам. Это не касается до дам, господа, это уж наше дело. Охотников из ваших знакомых, верно, наберется довольно. Я полагаю, двадцать рублей с человека будет достаточно. Как ты думаешь, Веретенников?
– Я думаю, довольно.
– За двадцать рублей я вас так накормлю и напою, что, надеюсь, вы скажете мне спасибо. Я пошлю к управляющему накануне моего повара, вина, фрукты и прочее.
Ну, подавай-ка деньги, Веретенников, – я начинаю с тебя.
Веретенников вынул двадцать рублей и подал их Щелкалову. Щелкалов разложил их на столе, пригладил рукою и посмотрел на нас.
– Вы согласны? Вы из наших? – спросил он, обратясь ко мне.
– Да, – отвечал я, подавая ему деньги.
Пруденский, услыхав о цене, наморщился в первую минуту, однако отошел в сторону, вынул деньги, отсчитал двадцать рублей, помуслил палец и потер одну депозитку, которая ему показалась потолще других, полагая, не склеились ли как-нибудь две, и потом, снова пересчитав, подал деньги Щелкалову.
– Камни для фундамента уже есть, – заметил Щелкалов, продолжая складывать депозитки одна на другую и потом разглаживая их рукою.
– А ты-то, братец? что же? – сказал Алексей Афанасьич влюбленному молодому человеку, – если у тебя нет с собой денег, хочешь, я за тебя отдам?
– Нет, я не поеду, я не расположен, – отвечал молодой человек сухо, заметив радость на лице Наденьки, что все так скоро устроилось.
– Вздор, теперь поздно, ведь ты не протестовал против этого, когда говорили.
– Федор Васильич, отчего же? – сладко произнес Иван Алексеич, гладя по плечу молодого человека, – зачем же отставать от друзей?
Бойкая барышня взглянула на молодого человека так нежно, как бы умоляла его согласиться. Он несколько минут колебался и, наконец, решился.
– На сколько же можно рассчитывать? – спросил Щелкалов, – это мне нужно знать заранее. Нас здесь семь человек.
– Еще за пять я вам смело отвечаю, – сказала Лидия Ивановна. – Мы знаете кого можем пригласить между прочим? (Лидия Ивановна обратилась к Алексею Афанасьичу)… Астрабатова!.. Не правда ли?
– Почему же нет? Он еще возьмет с собою гитару, и бесподобно!
– Семь и пять – двенадцать, – продолжал Щелкалов, – ну что ж, и довольно; а коли найдете еще кого-нибудь, тем лучше. Итак, дело в шляпе. – Щелкалов сунул деньги в карман и прибавил, оборотившись к нам: – разумеется, господа, каждый в своем экипаже… собираются здесь… в четверг, ровно в одиннадцать часов… так ли? не рано ли?
Щелкалов посмотрел на Лидию Ивановну.
– О, нет, барон! даже еще пораньше не мешало бы, – отвечала она.
– Только во всяком случае не позлее одиннадцати, – прибавил он.
Мы все согласились на это…
– Посмотрите, какая прелесть – луна-то, луна-то! – вскрикнул сзади меня Алексей Афанасьич, указывая на луну, которая глядела в окно сквозь ветви сосны, – пойдемте, господа, на крылечко.
И он всех нас вытащил на крыльцо, за исключением Щелкалова и Веретенникова, которые остались с дамами.
– А знаете ли что, Иван Алексеич? – сказал Пруденский в то время, как Алексей Афанасьич восхищался луной, – мысль пикника, без сомнения, прекрасна, это не подлежит спору; но цена дороговата, как хотите! Эти господа привыкли швырять деньгами, так им двадцать рублей нипочем, а нашему брату, воля ваша, это чувствительно.
– Правда, правда! – подтвердил Иван Алексеич, почесывая в затылке и поморщиваясь, но потом, сладко улыбнувшись, прибавил: – ну уж куда, впрочем, ни шло! вы не будете после жалеть об этих деньгах. Вы посмотрите, как это все будет устроено; поверьте, барон на это мастер.
– Предполагать должно, но ведь и то сказать, двадцать рублей с брата!
– Вы увидите, что этот пикник не удастся, – сказал мне молодой человек, влюбленный в Наденьку, – все будут женированы, согласия не будет ни малейшего; эти господа, по обыкновению, станут ломаться; поверьте, пикники хороши только между своими, между очень близкими.
Молодой человек был не в духе. Мы вместе с ним раньше всех отправились домой, тихонько от хозяев дома.
– Ну что, – сказал он в волнении, когда мы сели в дрожки, – вы теперь собственными глазами убедились в справедливости моих слов?
– Да, почти, – отвечал я.
– И как вам это нравится! отпускают девочку одну с этим господином! Ну, скажите, прилично ли это?
– Не совсем, – отвечал я.
– А когда гуляют, так он всегда уйдет с ней вперед или отстанет от всех, и никто как будто не замечает этого. Ольга Ивановна – вот эта барышня, что у них гостит, – говорила мне, что Надежда Алексеевна только и бредит этим бароном…
Молодой человек, незаметно увлекаясь, признался мне дорогою, что Надежда Алексеевна ему точно очень нравилась, что и она, по-видимому, была расположена к нему и что он даже имел намерение просить ее руки.
– Теперь я вижу, – прибавил он в заключение своих признаний, – что я сделал бы ужаснейшую глупость. Она пустая, ветреная девушка, которую увлекает только один внешний блеск; она помешана на светскости. Этот барон подвернулся на мое спасение, чтобы открыть мне глаза.
Молодой человек в эту минуту был еще все влюблен в Наденьку, потому что он говорил о ней с раздражением и горячностью. Я было вступился за нее, но он не хотел ничего слышать.
– Да что, скажите, – перебил он меня, – что он богат, что ли? Ведь между этими господами трудно отличить богатого от тароватого.
– Это правда, – отвечал я, – но у Щелкалова едва ли есть что-нибудь.
– То-то и мне кажется. Вы знаете, что с месяц назад тому он занял у Алексея Афанасьича две тысячи?
– Кто же это вам сказал?
– Мне сказала Пелагея Петровна, это наверно. Алексей Афанасьич воображает, что у него груды золота. И точно, если судить по его манерам да по рассказам, так сдуру примешь его, пожалуй, за миллионера. Но я боюсь, что бедный Алексей Афанасьич не только капитала, да и процентов-то не увидит!..
– Не мудрено, – возразил я.
На другой день я обедал в ресторане. В одной со мною комнате сидели два господина – военный и штатский. Они разговаривали так откровенно и громко, как будто были одни в комнате. Речь сначала шла о каком-то Коле и о Дарье Александровне. Военный находил, что Дарья Александровна одна из самых хорошеньких женщин в Петербурге. Штатский перебил его.
– Нет, любезный друг, – сказал он, – я недавно видел девочку, так вот девочка! Удивительная, прелесть что такое! перед ней твоя Дарья Александровна просто дрянь… Ты знаешь Щелкалова?
– Еще бы! – отвечал военный, – ну так что ж?
– Я его раза два встретил по парголовской дороге с этою госпожою. Прежде я решительно никогда и нигде не видал ее. Третьего дня он попадается мне на Невском, я и вцепился в него: «Кто это, братец, такая хорошенькая, с которой я тебя встретил?» – «Где? когда?» Он, знаешь, прикинулся, как будто не догадался.
«На парголовской дороге», – я говорю. Тут он промычал «а-а!», остановился на минуту и говорит: «Это одна моя знакомая». Я к нему пристал, ну и он, разумеется, мне во всем признался; но кто она такая и где он скрывает ее, – это неизвестно; уж как я к нему ни приставал, он ни за что не говорит, а чудо что за девочка!
– Каков Щелкалов-то! – воскликнул военный.
– Да, не глуп! – прибавил штатский.
Дальнейшего разговора я не слышал и не желал слышать. В эту минуту я окончил свой обед и вышел из комнаты.