Иван Лазутин
В огне повенчанные
– Да, – сухо ответил майор Северцев, не взглянув на Реутова. – Я разрешил комбату командировать этих четырех разгильдяев помочь колхозникам отремонтировать колодец. – И, помолчав, добавил: – Ничего, проспятся – я с ними завтра поговорю. Поговорю особо. Я покажу, как позорить честь народного ополченца Москвы!
– А я из Калинина! – выпалил Корнаков.
– Молчите, Корнаков! – сквозь зубы, с выражением брезгливости на лице проговорил комбат Петров.
На его голос обернулся Реутов.
– Что же вы не принимаете гостинцы, капитан? Они же вам адресованы.
– Эти гостинцы не полезут в горло, товарищ полковник, – сдержанно ответил комбат.
Видя, что дело принимает серьезный оборот, самый молодой по виду ополченец, слесарь-сборщик по гражданской специальности, на долю которого выпал ремонт насоса, поставил у своих ног ведро с огурцами, а Корнаков вытащил из кармана две бутылки водки и поставил их рядом с ведром. Шмот сала, завернутый в чистую льняную тряпицу, лежал поверх огурцов.
Капитан Петров подошел к ведру, взял с земли обе бутылки, отошел в сторону и хотел было разбить их о камень, но его вовремя остановил Реутов.
– Капитан, отставить! В медсанбате плохо со спиртом… – Бросив взгляд на ординарца, который стоял шагах в пяти и покуривал в ожидании развязки, Реутов распорядился: – Все отправить в медсанбат! Там кое-кто из раненых и больных потерял аппетит…
Две бутылки водки тут же скрылись в бездонных карманах подскочившего ординарца.
– А сало, товарищ полковник? Тоже в медсанбат? – Ординарец развернул льняную тряпицу, и на ладони его зарозовел толстый пласт сала с бурыми прослойками.
– Все в медсанбат!
– Есть, в медсанбат! – отчеканил ординарец и, повесив ведро на руку, отошел в сторону. – Вас подождать, товарищ полковник? Или сейчас отнести?
– Подождать.
Майор Северцев вплотную подошел к провинившимся ополченцам и, обведя взглядом их лица, с трудом скрывая гнев, произнес:
– Эх вы!.. А ведь присягали под знаменем!
Слова о присяге как бы несколько отрезвили провинившихся.
– Виноваты, товарищ полковник, исправимся, – за всех ответил Еськин, глядя в землю. – Работа была чижолая, председатель поднес за обедом по стаканчику… Уж очень благодарили, товарищ полковник. Колодец стал лучше, чем когда был новый. Так бабы и сказали. До самого гумна нас провожали.
– Старченко! – почти взвизгнул полковник Реутов, и тотчас же перед ним выросла фигура начальника штаба полка майора Старченко.
– Слушаю вас, товарищ полковник!
– На всех четверых сегодня же оформить документы в трибунал! – Эти слова Реутов произнес громко, чтоб их слышали ополченцы, сидевшие в отдалении на смолистых еловых бревнах. Потом он умышленно сделал продолжительную паузу и молча прошелся перед вытянувшимися нарушителями армейской дисциплины. – Чтобы завтра об этом преступном нарушении воинской дисциплины знала вся дивизия!
По лицу майора Северцева, застывшего в оцепенении, было видно, что излишняя горячность полковника Реутова и поспешность в выборе меры наказания были ему не по душе. Но сложившаяся обстановка исключала всякую дискуссию: все происходило на глазах ополченцев.
– А сейчас что с ними? – спросил майор Старченко, переводя взгляд с Реутова на командира полка.
– Под арест!.. На дивизионную гауптвахту!.. До отправки в трибунал держать на строгом режиме!
Реутов сомкнул за спиной руки и уже направился в сторону окопов второго батальона, но, словно вспомнив что-то очень важное и неотложное, остановился. Повернувшись вполоборота к наказанным ополченцам, он с раздражением бросил:
– За такие дисциплинарные нарушения в боевой обстановке расстреливают на месте!
Слова «расстрел на месте» как ветром сдули пьяную одурь с лиц провинившихся. Слесарь Еськин воспринял эти слова начальника штаба болезненнее остальных – лицо его залила мертвенная бледность.
– Эти четыре пули приберегите лучше для немцев, товарищ полковник, – бросил он вдогонку Реутову.
Дерзкий ответ Еськина окончательно вывел Реутова из себя. Он обернулся и, мягко ступая на своих кривых тонких ногах в хромовых сапогах, подошел вплотную к ополченцам:
– Что?! Для кого вы мне советуете приберечь четыре пули? – Глаза полковника бегали по лицам бойцов, выискивая того, кто осмелился сказать ему такую дерзость.
– Для немцев! – твердо, глядя Реутову в глаза, проговорил Еськин.
– Фамилия?
– Рядовой Еськин!
– Хорошо, рядовой Еськин, военный трибунал учтет и этот твой совет.
Провинившихся под конвоем увели в лес, где в блиндаже, вырытом в сырой ложбине, в отдалении от командного пункта полка и почти рядом с блиндажом штаба дивизии, помещалась гауптвахта.
Такого строгого наказания ополченцы, оказавшиеся свидетелями случившегося, не ожидали. Бывали в дивизии нарушения и раньше. За них наказывали. Но чтобы дело дошло до суда военного трибунала – такого еще не было. А ведь все четверо были на хорошем счету в роте.
Глава XIII
Ночь Богров-старший провел в бессоннице. Мучил вопрос: прав или не прав был начальник штаба, отдав под суд военного трибунала в общем-то неплохих бойцов? По-всякому рассуждал сам с собой. И в конце концов решил: «Как только рассветет – пойду к комиссару дивизии. Нет, пожалуй, вначале нужно обратиться к командиру полка – к Северцеву, а потом уж к комиссару дивизии».
Как решил в ночных думах Богров-старший, так и сделал. Сразу же после завтрака, когда роту построили для занятий и сделали перекличку, он попросил разрешения выйти из строя. Старшина роты, рьяный службист-сверхсрочник, охрипший от крика и команд, по привычке гаркнул:
– Чего это?!
– У меня есть рапорт по команде, – громко и отчетливо сказал Богров-старший и, получив разрешение старшины, хлопнул впереди стоящего бойца по плечу и вышел из строя.
Как и полагается по уставу, Богров-старший не стал нарушать ритуал обращения с рапортом к высокому начальнику. Он соблюдал воинскую субординацию.
Командир роты, еще совсем молодой тоненький голубоглазый лейтенант, перед самой войной окончивший военное училище и сразу же получивший в подчинение роту московских ополченцев, многие из которых годились ему в отцы, выслушал Богрова-старшего внимательно, не задавая вопросов и даже с какой-то внутренней тревогой: а вдруг обращение сержанта к комиссару дивизии еще больше усугубит положение роты, четыре бойца которой угодили под суд военного трибунала?
– А хуже не будет?
– Думаю, что нет, товарищ лейтенант. Иначе на роте останется пятно. А ребята, в сущности, неплохие. И потом, товарищ лейтенант, я пойду не по строевой липни, а по партийной.
– Если из этого что-нибудь получится, товарищ сержант, то вы выручите роту. – Лейтенант пожал Богрову руку.
Командира батальона капитана Петрова Богров нашел в его блиндаже. Он готовил к вечеру строевую записку, в которой должен был указать о выбытии из роты четырех бойцов-ополченцев, снятых с довольствия по причине ареста и отдачи под суд военного трибунала.
Комбат даже не взглянул на Богрова, когда тот излагал ему суть своей просьбы.
– Наша рота, товарищ капитан, была первой в полку по боевой и политической подготовке. И вдруг… Такой позор!.. Полковник погорячился. Думаю, что комиссар дивизии вникнет в суть дела и уговорит начальника штаба. Всех четырех я знаю. Все – мастеровые, семейные, надежные. И в бою, уверен, не подведут… А Еськин – стахановец электролампового завода. Вы представляете, как это воспримут заводские, когда узнают? Ведь у него на этом заводе жена и дочь работают…
Капитан долго молча смотрел Богрову в глаза, потом спросил:
– Николай Егорович, вы сегодня хорошо спали?
– Плохо, – ответил Богров. Взгляд его упал на строевую записку, в которой значились фамилии четырех арестованных ополченцев.
– А я не сомкнул глаз. Вчерашнее ЧП… Меня словно обухом по голове ударили. И даже не столько само ЧП, сколько решение начальника штаба. – Комбат встал, прошелся по блиндажу и, словно колеблясь – говорить или не говорить сержанту то, что его особенно угнетало в эту минуту, – резко повернулся к Богрову и спросил: – Не подведете?
– Не те годы, чтобы подводить, товарищ капитан.
– Доверительно, как коммунист коммунисту?
– Товарищ капитан, вы разговариваете с коммунистом ленинского призыва. – Богров вплотную подошел к комбату и крепко пожал ему руку.
– То, о чем я хочу сказать вам, далеко от того, чем вы клянетесь. Мерзко, гадко, подло!.. Я не думал, что полковник Реутов способен на такое.
– Сплетником тоже никогда не считали, – заметил Богров и в душе пожалел, что по мелкому, в сущности, поводу он поставил на карту свою партийность и авторитет.
– Все, что Реутов приказал отнести раненым в медсанбат, – осело в землянке Реутова.
– Откуда вам известно, товарищ капитан?
– Мой связной и ординарец Реутова – из одной деревни, дружки с детства. Нередко делятся друг с другом. – Капитан подошел к столу, сколоченному из широких горбылей, и сбросил с алюминиевой чашки газету. В чашке лежали соленые огурцы и кусок сала. – Полюбуйтесь… Остатки с барского стола.
– Да… – протянул Богров, разглаживая усы. – Неопровержимое доказательство человеческой… – Богров подыскивал подходящее слово, чтобы не перегнуть в своей оценке поступка полковника Реутова. Но его опередил комбат:
– Человеческой мерзости!
– Может быть, и так, – согласился Богров. – Если, конечно, судить о людях не по уставу дисциплинарной службы, а по совести.
Комбат прикрыл чашку газетой.
– Вчера вечером я обращался к командиру дивизии. Пытался убедить его, что начальник штаба переборщил, но Реутов успел так накрутить генерала, что тот и слушать меня не захотел. Думаю, что Реутов наверняка не сказал, что все четверо были командированы мной с разрешения майора Северцева. – Капитан что-то дописал в строевой записке и приказал телефонисту соединить его с командиром полка.
Майор Северцев терпеливо выслушал комбата. Можно было подумать, что он только и ждал этого звонка. А когда вопрос был решен, Петров долго не мог прикурить отсыревшую папиросу. Он нервничал. Пальцы рук его дрожали.
– Слышали?
– Все слышал, – ответил Богров. – Зря не сказали про огурцы и сало.
– Не надо путать божий дар с яичницей.
– Что правда, то правда. Только противно…
– Командир полка разрешил вам, товарищ сержант, обратиться по этому вопросу к командиру дивизии. И если вы, как парторг роты, возьмете эту грешную четверку на поруки, то, по его мнению, их удастся спасти от суда военного трибунала.
– Как, прямо к самому генералу? – растерянно спросил Богров.
– Не бойтесь, не укусит. Он ваш ровесник. И по биографии у вас много совпадений. Он в партии тоже по ленинскому призыву.
– Где же я найду его КП?
– Вас доведет мой связной. – Капитан прошел в боковой отвод блиндажа, где у телефона на ящике с патронами сидел молодой боец и драил зубным порошком мундштук. – Балашов, позови связного! Он где-то у блиндажа прохлаждается. Дышит чистым воздухом.
Телефонист выскочил из блиндажа и через минуту вернулся со связным.
Богров заметил: первое, на что упал взгляд молоденького верткого связного, туго затянутого в талии широким ремнем с морской бляхой, была алюминиевая чашка, накрытая газетой. Она словно завораживала связного.
– Слушаю вас, товарищ капитан.
– Отведи сержанта на КП генерала. И подожди его. Вернетесь вместе.
У выхода из блиндажа комбат остановил Богрова.
– Николай Егорович, если вы сделаете то, чего не смогли сделать ни я, ни командир полка, считайте – это ваша первая фронтовая победа. Пусть не в рукопашном бою, но все равно победа.
– Понял вас, товарищ капитан! – Богров поправил пилотку и шагнул в отвод, ведущий к главной траншее батальона.
До КП командира дивизии, расположенного на лесной поляне, Богров и связной комбата добирались больше часа. Раза три их останавливали посты боевого охранения, спрашивали пароль, а у кромки поляны минут десять продержал строгий сержант-украинец. Допросив обоих ополченцев, он все-таки решил перепроверить: нет ли какой провокации. Слухи о том, что немцы забрасывают своих лазутчиков-диверсантов к самой Москве, в дивизии начали ходить, когда она еще только выступила походным маршем из Химок.
Около часа пришлось подождать, пока примет генерал. Командный пункт был так искусно замаскирован молоденькими елочками, что не только с воздуха, но даже с кромки поляны, в каких-то двухстах шагах, нисколько не было заметно, что под зеленым ельничком размещается железобетонный бункер, откуда тянутся телефонные кабели на командные пункты полков и батальонов дивизии, а также к соседним дивизиям на флангах и в штаб армии Резервного фронта.
На командном пункте генерала Богров почувствовал особый ритм, совсем отличный от того, каким жил стрелковый батальон. Здесь никто ничего не рыл. Все было оборудовано так, как того требовала обстановка предстоящих боев. Взад и вперед по глубоким траншеям, затянутым маскировочными сетями, сновали штабные командиры, командиры связи, рассыльные; подкатывали по лесной дороге легковые машины и, не выезжая на поляну, останавливались в лесу, скрытые от вездесущих «рам» кронами деревьев. Залитая солнцем девственно-нетронутая поляна жила своей напряженной подземной жизнью.
Генерал был не один, когда Богров по вызову адъютанта вошел в просторный отсек командного пункта Веригина. За длинным столом, на котором лежала большая карта полосы обороны дивизии, рядом с генералом, справа, сидел бригадный комиссар Синявин. Богров знал его давно, когда тот еще был рядовым инструктором райкома партии. За десять лет, после окончания Высшей партийной школы, Синявин вырос до секретаря того же райкома. И вот теперь – он комиссар дивизии народного ополчения, сформированной преимущественно из москвичей, многих из которых он знал в лицо: встречал на заводах, на фабриках, в учреждениях…
Лицо сержанта Богрова Синявин запомнил еще в Москве, когда проходил побатальонный смотр дивизии. Он тогда еще обратил внимание на двух рослых, стоявших на правом фланге батальона ополченцев, очень похожих друг на друга. Даже не удержался и спросил: уж не родня ли? А когда узнал, что перед ним отец и сын и оба с одного завода и из одного цеха, крепко пожал им руки и пожелал успехов в предстоящих боях.
Слева от генерала сидел начальник артиллерии дивизии, худощавый, лет сорока, подполковник Воропаев, на гимнастерке которого рядом с медалью «XX лет РККА» был привинчен орден Красного Знамени.
Несколько в стороне от всех, в торце длинного стола, сидел начальник политотдела подполковник Миронов.
– Садитесь, сержант. – Генерал показал глазами на сколоченный из сосновых неструганых досок табурет.
Богров сел, поймав взглядом улыбку на лице Синявина.
– Знакомые лица, – шутливо проговорил Синявин и пододвинул Богрову пачку «Беломора».
– Докладывал о вас командир полка, – начал генерал и строго посмотрел на Богрова. – Намерение ваше благородное, сержант, но я еще раз говорил с полковником Реутовым и думаю, что хоть и строго наказал он ваших бойцов, но иначе нельзя. Поймите – нельзя!
– А в роте, товарищ генерал, считают, что на первый случай бойцов можно было наказать помягче. Иначе можно озлобить.
Эти слова и тон, каким они были сказаны, явно не понравились генералу.
– В роте… – По лицу генерала пробежала усмешка. – В вашем понимании стрелковая рота – это что-то вроде колхозного собрания, где можно голосовать «за» и «против» и где меньшинство подчиняется большинству. Так, по-вашему?
– Нет, не так, товарищ генерал. Рота – это не колхозное собрание. Никто так не считает. И пришел я к вам не за тем, чтобы доложить, сколько «за» меру наказания полковника Реутова и сколько «против».
– А зачем же вы тогда пришли?
– Просить вас, товарищ генерал, чтобы вы разобрались во всем сами.
Настойчивость и упорство Богрова начинали раздражать Веригина.
– Если мы сейчас, сержант Богров, будем выполнять подряды за водку и как свиньи напиваться, то что же будет, когда придется идти на врага грудь в грудь? – Говоря это, генерал все сильнее раздражался и нервничал. – Достаточно одной самоволки, чтобы этих четырех мерзавцев отдать под суд военного трибунала!
– Самоволки не было, товарищ генерал, – сдерживая волнение, тихо проговорил сержант. – И не мерзавцев жестоко наказал начальник штаба, а лучших бойцов роты.
– Вы их знаете?
– Знаю хорошо.
Веригин достал из папки рапорт, написанный Реутовым.
– Что вы, к примеру, можете сказать об ополченце Еськине? Мало того, что он был пьян, он сказал начальнику штаба оскорбительную дерзость.
– Еськина я знаю с первых дней формирования дивизии. Стахановец с электролампового завода. Отец трех сыновей. С финской вернулся с тяжелым ранением и орденом Красного Знамени. У нас в роте это один из самых авторитетных бойцов.
– Вы сами лично слышали, что сказал Еськин полковнику Реутову, когда тот отчитывал его?
– Полковник не отчитывал, а пугал расстрелом.
– И что же тот? – Генерал перевел взгляд с комиссара Синявина на начальника политотдела Миронова, в мрачной задумчивости склонившего голову.
– Еськин посоветовал Реутову приберечь эти четыре пули для немцев.
– И все?
– Все!
Генерал встал из-за стола.
– Вы коммунист?
– Да.
– И, очевидно, со стажем?
– Как и вы, товарищ генерал. По партии мы – годки.
Взгляд Веригина, брошенный на Богрова, словно выговорил: «Вон ты какой!.. Ну что ж, давай продолжим наш разговор…»
– Значит, самоволки не было?
– Не было. Все четверо были командированы комбатом Петровым с разрешения майора Северцева помочь колхозу исправить завалившийся колодец и починить насос.
Генерал резко повернулся в сторону телефониста, сидевшего в нише отсека.
– Соедини с майором Северцевым!
С командиром полка телефонист соединил генерала сразу же.
– Послушай, Северцев, эта четверка бедолаг из батальона Петрова в деревне была в самоволке или их командировали?
С минуту генерал сидел неподвижно, прижав к уху трубку и время от времени кивая головой.
– Так какого же дьявола в своем рапорте Реутов пишет, что была самоволка?! Ах, даже так?.. Ну хорошо, понял тебя, разберемся.
Губы генерала скривились в желчной улыбке. Комиссар и начальник политотдела сидели молча, устремив взгляд на неструганые доски стола. Однако по их лицам было видно, что в душе каждого из них закипало несогласие с рапортом Реутова.
– Самоволки не было, – сухо проговорил генерал и, повертев в руках рапорт, в левом верхнем углу которого стояла его резолюция «Под суд в/трибунала», положил его в другую папку.
Генерал пристально и строго посмотрел на Богрова:
– Зачем вы пришли ко мне?
– Взять ополченцев на поруки.
Генерал перевел взгляд на начальника политотдела.
– Ваше мнение, товарищи?
– Где сейчас находятся арестованные? – задал вопрос комиссар Синявин.
– На гауптвахте, – ответил Веригин.
– Откуда остальные трое ополченцев? – поинтересовался начальник политотдела.
– Иванов – с завода автотранспортного оборудования, Корнаков – моторист, специалист по насосам, Ведерников – с трансформаторного завода.
– Все москвичи? – спросил Богрова комиссар Синявин.
– Все, кроме Корнакова. Он из Калинина. – Богров по лицу генерала понял, что тот чем-то недоволен.
– Ваше мнение, товарищи? – повторил свой вопрос Веригин, не глядя на комиссара и начальника политотдела.
– Может быть, сержанту покурить в дежурном отсеке, пока мы будем решать этот вопрос? – предложил начальник политотдела Миронов. В знак согласия с ним Синявин кивнул головой.
– Сержант, отдохните, вас вызовут. – Веригин сделал жест вошедшему адъютанту: – Проводите в дежурный отсек.
Когда адъютант и Богров вышли, Веригин еще раз пробежал глазами рапорт начальника штаба.
– Зачем ему понадобилась эта жертва? Ведь так и пишет в рапорте: самовольная отлучка в деревню, опьянение до потери человеческого облика и грубость ополченца Еськина.
– Пора бы уже знать Реутова, Владимир Романович, – заметил начальник политотдела. – Я еще ни разу не встречал его, чтоб от него самого не попахивало. А что касается четырех пуль, которые он пообещал ополченцам, то боец Еськин по-солдатски был прав. Пусть сбережет их для немцев. А рапорт ложный. Самоволки нет.
– А ваше мнение, комиссар? – Веригин, накатывая на карандаш рапорт начальника штаба, повернулся в сторону Синявина.
– В политотделе фронта меня вчера познакомили с одним важным документом, который будет вручен дивизия на днях, – ответил Синявин.
– Что за документ? – Генерал перегнул пополам бумажный рулончик, скатанный из рапорта Реутова.
– Грамота МГК.
– Кто ее будет вручать?
– Вручать ее приедут представители партийных органов Москвы, а также стахановцы с заводов, фабрик и предприятий Сталинского района столицы. Вместе с грамотой МГК ополченцам дивизии вручат Боевое Знамя. Вот мы дорогих гостей и «порадуем» в ответ. Не успели сблизиться с врагом, как некоторые наши ополченцы начинают попадать под суд военного трибунала.
– Что это за грамота? – спросил Веригин и еще раз перегнул бумажный рулончик.
– Могу познакомить с текстом. Выписал специально для вас, Владимир Романович, и для вас, Константин Гаврилович. – Синявин посмотрел в сторону начальника политотдела и достал из нагрудного кармана гимнастерки вчетверо сложенный лист, исписанный чернилами. – Вслух?
– Читайте, – сказал генерал, машинально катая рулончик.
Синявин читал медленно, с растяжкой на отдельных словах, делая паузы там, где они ему казались необходимыми:
– «Московский городской комитет Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков) вручает дивизии народного ополчения Сталинского района города Москвы Боевое Красное знамя. Московский городской комитет ВКП(б) выражает твердую уверенность, что бойцы, командиры и политработники дивизии с честью пронесут это знамя по полям сражений Великой Отечественной войны советского народа против германского фашизма.
Московский городской комитет ВКП(б) надеется, что бойцы, командиры и политработники дивизии в боях с врагами Родины проявят стойкость и мужество, свойственные сынам московского пролетариата, впишут в историю Красной армии и советского народа новые героические подвиги во имя матери-Родины, во имя большевистской партии».
Закончив читать, Синявин вначале посмотрел на генерала, потом на начальника политотдела. По их посуровевшим лицам он понял, что документ произвел на них сильное впечатление.
Веригин бросил взгляд на вошедшего в отсек блиндажа адъютанта.
– Срочно ко мне начальника штаба!
– Есть, начальника штаба! – отчеканил белокурый лейтенант, круто повернулся и вышел.
– Когда предполагают вручить знамя? – спросил генерал.
– Буквально на днях. Об этом нам сообщат особо.
– Где и как будем строить дивизию? – вступил в разговор до сих пор молчавший начальник артиллерии подполковник Воропаев.
– Как всегда, – твердо ответил Веригин, словно этот вопрос он уже давно продумал. – Сводные полки построим на стрельбище, заранее как следует подготовимся к этому торжеству и… – генерал остановил взгляд на Синявине, – все остальное пойдет по вашему сценарию, комиссар.
Слово «сценарий» Синявину не понравилось.
– Обойдемся без сценариев, товарищ генерал. В полках нашей дивизии – лучшие представители рабочего класса столицы. В дивизию они пришли не с театральных подмостков, а из цехов заводов и фабрик.
Слова эти были сказаны хоть и мягко, вроде бы даже с дружеской интонацией, но для генерала они прозвучали упреком.
– Вы не так меня поняли, комиссар. Я имел в виду, что на митинге кроме наших гостей должны выступить рядовые ополченцы. А их, очевидно, нужно подготовить.
– Готовить их не нужно. Они уже подготовлены с двадцать второго июня. Их нужно просто предупредить.
– А полковые знамена?
– Знамена будут вручать полкам представители Сталинского райкома партии.
– В один день?
– Планируется так. После торжественного вручения знамен представители столицы разойдутся по полкам. Вот тут нужно продумать заранее: как их принять и что им показать. Об этом у нас будет специальный разговор, Владимир Романович. А сейчас нужно решить вопрос о четырех арестованных ополченцах. Это очень важно.
Неслышно ступая по утрамбованному глиняному полу, Реутов вошел в генеральский отсек блиндажа. Подошел к столу. Веригин, вглядываясь в его лицо, не сразу предложил ему сесть.
– Слушаю вас, товарищ генерал.
– Садитесь. – Генерал взглядом показал на высокий чурбак, служивший стулом.
Реутов сел, потирая ладонью сероватую щетинку бороды.
– Что же это получается с рапортом-то?
– А что? – Глаза Реутова стали круглыми от удивления.
– Ведь не было самоволки-то.
– Как не было? Ни у меня, ни у вас никто не просил разрешения отпустить ополченцев в деревню.
Веригин не стал подробно передавать начальнику штаба весь телефонный разговор с командиром полка Северцевым. Он сказал только, что арестованные ополченцы с разрешения майора Северцева были командированы комбатом Петровым в колхоз для аварийных ремонтных работ.
– А пьянство? Вы же сами, Владимир Романович, говорили, что пьянку нужно пресекать самым строгим образом.
Генерал раскатал бумажную трубочку, разгладил ее на ладони и сказал:
– Предупреждаю – впредь ложных рапортов мне не подавать! Это раз. – Веригин встал, разорвал на мелкие клочки смятый лист и бросил в ведро. – И отныне приказываю… – Веригин обвел взглядом всех сидевших за столом, – не забывать, что партия вверила нам судьбы лучших людей Москвы. Цвет рабочего класса и интеллигенции, которые Родину пошли защищать добровольно. А поэтому обо всех случаях грубого нарушения воинской дисциплины и о мерах наказания – докладывать лично мне! – Веригин прошелся вдоль длинного стола и, вернувшись на свое место, закончил: – А вас, полковник Реутов, предупреждаю: если я еще раз получу от вас подобный ложный рапорт, то свое решение по нему я буду выносить вместе с командованием армии и фронта. Так нельзя! Мы чуть не загубили четырех бойцов. – Веригин нажал кнопку звонка – и в отсек вошел адъютант.
– Слушаю вас, товарищ генерал.
– Срочно на гауптвахту!.. Передайте начальнику мой приказ: немедленно освободить из-под ареста четырех ополченцев второго батальона из полка Северцева!
– Приказ будет письменный или передать устно?
– Начальнику гауптвахты я позвоню сам. Захватите с собой ополченца Богрова, он ждет в дежурном отсеке. Впрочем, – Веригин сдвинул брови и о чем-то задумался, – позовите его сюда.
Адъютант вышел и тут же вернулся с Богровым.
– Сержант, – сказал генерал Богрову, – вашу просьбу взять на поруки четырех провинившихся ополченцев командование дивизии удовлетворяет. Как парторгу роты рекомендую вам сегодня же вечером провести открытое партийно-комсомольское собрание в роте и строго осудить дисциплинарный проступок четырех бойцов.
– Проработайте хорошенько Еськина, – вставил Синявин.
– Ваше приказание будет выполнено, товарищ генерал!.. – отчеканил Богров и вскинул широкую ладонь к пилотке.
– Вопросы есть? – спросил Веригин.
– Есть небольшая просьба к полковнику Реутову, товарищ генерал. Можно?
– Давайте.
Богров четко повернулся к Реутову:
– Товарищ полковник, перед тем как мне идти сюда, ребята просили передать одну небольшую просьбу.
– Слушаю вас, – сказал Реутов и озабоченно сдвинул белесые брови.
– Чтобы из того ведра малосольных огурцов и сала, которое вы отобрали у арестованных ополченцев, а также двух бутылок водки, которые вы приказали отправить в медсанбат для поднятия аппетита раненым и больным, хоть бы по огурчику и по кусочку сальца досталось раненым из нашей роты. Их трое: Красносельцев, Бутусов и Ревякин. Для поправки. Все трое ранены при бомбежке.
Упоминание о малосольных огурцах и сале, которые вчера вечером прислал генералу начальник штаба, и то, как покрылось красными пятнами лицо Реутова, словно обожгло Веригина.
Реутов молчал, будто просьба, высказанная Богровым, относилась не к нему. И это молчание еще больше подтвердило догадку генерала.
– Хорошо, сержант. Просьбу вашу полковник учтет. Ступайте.
Когда адъютант и Богров вышли из генеральского отсека КП, Веригину было не по себе. Он не находил слов, чтобы высказать свое возмущение поступком Реутова.
– Так вот какими огурчиками и каким салом вы угостили меня вчера, полковник?! Не ожидал, что вы сможете опуститься до такого. Вы свободны.
