Иван Корсак
Гетманич Орлик
Пили за здравие всех членов царской семьи, кроме царевича с
супругою, хотя они тут же присутствовали. Каждый тост сопровождался
пушечным залпом. Палили так, что стекла на одном окне разбились.
40
Пьянели тем скорее, что в вино тайком подливали водку. В низких
каютах, набитых народом, стало душно. Скидывали камзолы, срывали
друг с друга парики насильно. Одни обнимались и целовались, другие
ссорились, в особенности первые министры и сенаторы, которые
уличали друг друга во взятках, плутовствах и мошенничествах.
– Ты имеешь метреску, которая тебя вдвое коштует* против
жалованья! – кричал один. Коштует – стоит (от нем. kosten – стоить).
– А рыжечки меленькие в сулеечке забыл? – возражал другой.
Рыжечки были червонцы, преподнесенные ловким просителем в
бочонке, под видом соленых грибов.
– А с пенькового постава в Адмиралтейство сколько хапнул?
– Эх, братцы, что друг друга корить? Всякая живая душа калачика
хочет. Грешный честен, грешный плут, яко все грехом живут!
– Взятки не что иное, как акциденция (вот лат. accidentia – случай).
– Ничего не брать с просителей есть дело сверхъестественное.
Однако по закону. .
– Что закон? Дышло. Куда хочешь, туда и воротишь.
Царь слушал внимательно. Таков у него обычай: когда уже все
пьяно, ставится двойная стража у двери с приказом не выпускать никого;
в то же время царь, который сам, сколько бы ни пил, никогда не пьянел,
нарочно ссорит и дразнит своих приближенных; из пьяных перебранок
часто узнает то, чего никогда иначе не узнал бы. По пословице: когда
воры бранятся, крестьянин получает краденый товар. Пир становится
розыском.
Светлейший князь Меншиков поругался с вице-канцлером
Шафировым. Князь назвал его жидом.
– Я жид, а ты пирожник – «пироги подовые»! – возразил Шафиров. -
Отец твой лаптем щи хлебал. Из-под бочки тебя тащили. Недорогой ты
князь – взят из грязи да посажен в князи!..
– Ах ты, жид пархатый! Я тебя на ноготок да щелкну, только
мокренько будет. .
Долго ругались. Русские вообще большие мастера на ругань.
Кажется, такого сквернословия, как здесь, нигде не услышишь. Им
заражен воздух. В одном из ругательств, и самом позорном, которое,
однако, употребляют все от мала до велика, слово мать соединяется с
гнуснейшими словами. Оно так и называется матерным словом. И этот
народ считает себя христианнейшим!
Истощив ругательства, вельможи стали плевать друг другу в лицо.
Все стояли кругом, смотрели и смеялись. Здесь подобные схватки -
обычное дело и кончаются без всяких последствий.
Князь Яков Долгоруков подрался с князем-кесарем Ромодановским.
Эти два почтенные, убеленные сединами, старца, ругаясь тоже по-
матерному, вцепились друг другу в волосы, начали душить и бить друг
друга кулаками. Когда стали разнимать их, они выхватили шпаги.
41
– Ei, dat ist nitt parmittet! – крикнул по-голландски царь, подходя и
становясь между ними. Протодьякон Петр Михайлов имеет от папы указ:
«во время шумства унимать словесно и ручно».
– Сатисфакции требую! – вопил князь Яков. – Учинен мне великий
афронт. .
– Камрат, – возразил царь, – на князя-кесаря где сыскать управы,
кроме Бога? Я ведь и сам человек подневольный, у его величества в
команде состою. Да и какой афронт? Ныне вся кумпания от Бахуса не
оскорблена. Аuffen – rauffen, напьемся – подеремся, проспимся -
помиримся.
Врагов заставили выпить штраф перцовкою, и скоро они вместе
свалились под стол.
Шуты галдели, гоготали, блевали, плевали в лицо не только друг
другу, но и порядочным людям. Особый хор, так называемая весна,
изображал пение птиц в лесу, от соловья до малиновки, разными
свистами, такими громкими, что звук отражался от стены оглушающим
эхом. Раздавалась дикая плясовая песня с почти бессмысленными
словами, напоминавшими вопли на шабаше ведьм.
Ой, жги, ой, жги,
Шинь-пень, шиваргань
Бей трепака,
Не жалей каблука!
В нашем дамском отделении пьяная старая баба-шутиха, князь-
игуменья Ржевская, настоящая ведьма, тоже пустилась в пляс, задрав
подол и напевая хриплым с перепоя голосом: «Заиграй, моя дубинка,
Заваляй, моя волынка! Свекор с печки свалился, За бревно завалился.
Кабы знала, возвестила, Я повыше б подмостила, Я повыше б
подмостила, Свекру голову сломила».
Глядя на нее, царица, со сбившейся набок прическою, вся потная,
красная, пьяная, прихлопывала, притоптывала: «Ой, жги! Ой, жги!» и
хохотала, как безумная. В начале попойки приставала она к ее
высочеству, убеждая пить довольно странными пословицами, которых на
этот счет у русских множество: «Чарка на чарку – не палка на палку. Без
поливки и капуста сохнет. И курица пьет». Но, видя, что кронпринцессе
почти дурно, сжалилась, оставила ее в покое и даже потихоньку сама
подливала ей, а кстати и нам, фрейлинам, воды в вино, что на подобных
пирах считается великим преступлением.
В конце ночи – мы просидели за столом от шести часов вечера до
четырех утра – несколько раз подходила царица к двери, вызывая царя и
спрашивая:
– Не пора ли домой, батюшка?
– Ничего, Катенька! Завтра день гулящий, – отвечал царь.
Приподымая занавеску и заглядывая в мужское отделение, я
видела каждый раз что-нибудь новое.
42
Кто-то, шагая прямо через стол, попал сапогом в блюдо с рыбным
студнем. Этот самый студень царь только что совал насильно в рот
государственному канцлеру Головкину, который терпеть не мог рыбы;
денщики держали его за руки и за ноги; он бился, задыхался и весь
побагровел. Бросив Головкина, царь принялся за ганноверского
резидента Вебера; ласкал его, целовал, одною рукою обнимал ему
голову, другою – держал стакан у рта, умоляя выпить. Потом, сняв с него
парик, целовал то в затылок, то в маковку; подымал ему губы и целовал в
десны. Говорят, причиной всех этих нежностей было желание царя
выпытать у резидента какую-то дипломатическую тайну. Мусин-Пушкин,
которого щекотали под шеей – он очень боится щекотки, а царь приучает
его к ней – визжал, как поросенок под ножом. Великий адмирал Апраксин
плакал навзрыд. Тайный советник Толстой ползал на четвереньках; он,
впрочем, как оказалось впоследствии, не был слишком пьян и
притворялся, чтобы больше не пить. Вице-адмиралу Крюйсу раскроили
голову бутылкою. Князь Меншиков упал замертво со страшно
посиневшим лицом: его растирали и приводили в чувство, чтобы он не
умер: на таких попойках часто умирают. Царского духовника,
архимандрита Федоса, рвало. «Ох смерть моя! Матерь Пресвятая
Богородица!» – жалобно стонал он. Князь-папа храпел, навалившись
всем телом на стол, лицом в луже вина.
Свист, рев, звон разбитой посуды, матерная брань, оплеухи, на
которые уже никто не обращал внимания, стояли в воздухе. Смрад, как в
самом грязном кабаке. Кажется, если бы прямо со свежего воздуха
привели кого-нибудь сюда, его сразу стошнило бы. У меня в глазах
темнело; иногда я почти теряла сознание. Человеческие лица казались
какими-то звериными мордами, и страшнее всех было лицо царя -
широкое, округлое, с немного косым разрезом больших, выпуклых, точно
выпученных глаз, с торчащими кверху острыми усиками – лицо огромной
хищной кошки или тигра. Оно было спокойно и насмешливо. Взор ясен и
проницателен. Он один был трезв и с любопытством заглядывал в
самые гнусные тайны, обнаженные внутренности человеческих душ,
которые выворачивались перед ним наизнанку в этом застенке, где
орудием пытки было вино. Князя-папу разбудили и подняли со стола.
Под столом князь-кесарь тоже успел выспаться. Их заставили вдвоем
друг против друга плясать, поддерживая под руки, так как оба едва
стояли на ногах. Папа в шутовской тиаре, венчанный голым Вакхом,
имел в руке крест из Чубуков. Кесарь – в шутовской короне, со скипетром
в руке. Царевич лежал на полу, совершенно пьяный, как мертвый, между
этими двумя шутами, двумя призраками древнего величия – русским
царем и русским патриархом. Что было потом, не помню, да и
вспоминать не хочу – слишком гадко.
На соседних кораблях пробили зорю. И у нас послышался звук
барабана: сам царь – он отличный барабанщик – бил отбой. Это значило:
43
«С Ивашкой Хмельницким (русским Вакхом) была великая баталия, и он
всех победил. Гренадеры выносили на руках пьяных вельмож, как тела
убитых с поля сражения».
Что-либо прибавить к тому, как повел себя Петр І с любимой женщиной,
нет надобности. Так и с убийством собственного сына. Правда, историки
высказывают разные мысли: одни говорят, что Алексея после пытки бояре
подушками додушили, другие твердят, что сын умер от невыносимых мучений
во время допросов по указанию и в присутствии отца. Но практически ни один
уважающий себя историк не возражает: Петр І – сыноубийца.
Перед смертью сын проклял отца и весь род Романовых (на самом деле
настоящее имя родоначальника царской династии не Романов, а Кошкин; его
«переназвали», так как не звучит – у российской политэлиты все краденное, от
названия «Русь» до имени династии, которая сидела на престоле). Истекая
кровью, сын Алексей бросил в лицо отцу: «Кровь сына, кровь русских царей
ты, первый, на плаху прольешь – и падет сия кровь от главы на главу до
последних царей, и погибнет весь род наш в крови. За тебя накажет Бог
Россию!»
Проклятие сына осуществилось – наказание Божье упало на семью
Романовых, упало на всю Россию в далеком 1917-ом. За время после
октябрьского переворота, как подсчитала газета «Аргументы и факты» еще в
период перестройки, в стране уничтожено около 113 миллионов человек.
Другие говорят, что гнев небес обрушился на Россию из-за того, что Петр
І надругался над церковью. Именно он отменил патриаршество, сделал
церковь наложницей государства, священникам велел под угрозой Тайного
приказа нарушать тайну исповеди, колокола переплавлял на пушки. Вместо
«Веруешь ли?» при Петре спрашивали «Пьешь ли?» Во всем мире человек,
крестясь, прибавляет: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…» А вот как
модифицировал крестное знамение царь-реформатор…
«Кардиналы возвели папу на амвон и облачили его в ризы -
шутовское подобие саккоса, омофора, епитрахили, набедренника с
вышитыми изображениями игральных костей, карт, бутылок, табачных
трубок, голой Венус и голого Еремки – Эроса. На шею надели ему, вместо
панагии, глиняные фляги с колокольчиками. Вручили книгу-погребец со
стаканами различных водок и крест из чубуков. Помазали крепким вином
голову и около очей «образом круга»:
– Так да будет кружится ум твой, и такие круги разными видами да
предстанут глазам твоим от сего дня во все дни живота твоего!
Помазали также обе руки и четыре пальца, которыми чарка
приемлется:
– Так да будут дрожать руки твои во все дни жизни твоей!
В заключение архижрец возложил ему на главу жестяную митру:
– Венец мглы Бахусовой да будет на главе твоей! Венчаю аз пьяный
сего нетрезвого – Во имя всех пьяниц, Во имя всех стеклянниц, Во имя
44
всех дураков, Во имя всех шутов, Во имя всех вин, Во имя всех пив, Во
имя всех бочек, Во имя всех ведер, Во имя всех табаков, Во имя всех
кабаков – Яко жилища отца нашего Бахуса. Аминь!
Возгласили:
– Аксиос! Достоин!
Потом усадили папу на трон из бочек. Над самои головой его висел
маленький серебряный Вакх верхом на бочке. Наклонив ее, папа мог
цедить водку в стакан или даже прямо у рот.
Не только члены собора, но и все прочие гости подходили к его
святейшеству по очереди, кланялись ему в ноги, принимали, вместо
благословения, удар по голове свиным пузырем, обмоченным в водке, и
причащались из огромной деревянной ложки перцовкою.
Жрецы пели хором:
– О, честнейший отче Бахус, от сожженной Семелы рожденный, в
Юпитеровом недре взрощенный, изжатель виноградного веселия!
Просим тя со всем сим пьянейшим собором: умножи и настави стопы
князя – папы вселенского, во еже тещи вслед тебя. И ты, всеславнейшая
Венус… Следовали непристойные слова.
Наконец, сели за стол».
Во времена «кровавого Торквемады», то есть Иосифа Виссарионовича,
по понятным причинам с портрета Петра І заботливо сдували историческую
пылищу, кровавые пятна второпях покрывали позолотой и залакировывали.
Однако идут годы, искусственная позолота облущивается и осыпается. Каким
же предстает палач Украины перед нашим современником? А таким, каким его
показал нам Дмитрий Мережковский, который не захотел жить в одной стране
с продолжателями дела «птенцов гнезда Петрова» и после 1917– го подался в
эмиграцию.
«Безмолвный народ целыми днями толпился на Красной площади, не
смея подходить близко к месту казней, глядя издали. Протеснившись сквозь
толпу, Тихон увидел возле Лобного места, в лужах крови, длинные, толстые
бревна, служившие плахами. Осужденные, теснясь друг к другу, иногда по
тридцати человек сразу, клали на них головы в ряд. В то время как царь
пировал в хоромах, выходивших окнами на площадь, ближние бояре, шуты и
любимцы рубили головы. Недовольный их работою – руки неумелых палачей
дрожали – царь велел привести к столу, за которым пировал, двадцать
осужденных и здесь же казнил их собственноручно под заздравные клики, под
звуки музыки: выпивал стакан и отрубал голову; стакан за стаканом, удар за
ударом; вино и кровь лились вместе, вино смешивалось с кровью».
45
Встреча спустя годы
По пыльной улице на окраине Бахчисарая, распугивая кур, которые с
кудахтаньем и хлопаньем крыльев разлетались врассыпную, мчался всадник.
Возле ничем не примечательного дома он порывисто остановил коня и,
привязав его к воротам, зашел в дом.
Хозяин, загорелое лицо которого чертами своими казалось не столько
татарским, сколько скорее цыганским, изумленно встал из-за стола и принялся
подчеркнуто учтиво и церемонно кланяться.
– О Аллах, ты послал мне такого редкого гостя, что в моем скромном
жилище едва ли найдется достойное ему угощение.
– Не плачься, барон, – показывал белые зубы гость. – Тоже мне бедный
нашелся… С тех пор как ты принял мусульманство и нажил эту ватагу ночных
разбойников, твои доходы, плещут злые языки, превысили в пересчете на
золото даже доходы самого хана. Хан правит днем, а ты – ночью. Разве ночь
намного меньше, чем день? Только чуточку, да и то не всегда.
Почтительно извиваясь вокруг гостя, хозяин подал знак, и в помещении
засуетились слуги, второпях начали подносить яства и питье.
– Добрый весть, плохой весть на устах имеет гость? – черные
непроницаемые глаза будто кольнули настороженно. – Извини, господин, я еще
плохо говорил по-рюськи.
– Весть такая, что самого лучшего скакуна мне подаришь, – отхлебнул
чаю гость и подмигнул таинственно. – А может, эта весть и пары хороших коней
стоит.Хозяин еще больше насторожился и долго молчал.
– А не подставит меня господин снова, как в прошлый раз? Говорил,
будет ехать степь только три козаки из Запорожья…
– Это была случайность, – дернулся раз и еще раз гость, будто на
слишком горячее уселся. – Я не знал, что позади другая сотня шла… И до сих
пор не установил, или отстали от войска, или, может, догоняли…
– Из-за твой добрый весть я чуть душу Аллаху тогда не отдал, -
помрачневшее лицо хозяина будто усохло и покрылось мелкими морщинками.
– Хан после этого объявил: как узнает, кто напал на послов из Украины, то
посечет на куски.
– Случайность. И больше не буду говорить об этом.
– Двое моих людей… головы, – очертил жестами что-то круглое хозяин, -
покатились капуста по степь. А я чудом спасся в горах.
– Слушай, мне все равно, во что ты в очередной раз выкрестился, и
барон ли еще, или уже нет. Но шайка у тебя солидная. И меня Вишняков
послал аж из Стамбула. Он, знаешь ли , хорошо платит.
– Господин мой, я честный разбойник, ночной степной разбойник. Я хоть
не татарин, но уважай хана: Аллах правит на небе, а хан на земле. Узнает -
моя голова… капуста, – провел рукой по шее, как могут рубить капусту.
– Мое дело – передать слова Вишнякова. А бояться тебе или нет – сам
решай, – и гость положил на стол увесистый мешок, звякнувший металлом,
46
звякнувший соблазнительно и убедительно. – Завтра будет идти персидский
купец, путь его – в Олешки и дальше в большие города. Товар дорогой, охраны
не более чем трое-пятеро человек.
Через минуту конь гостя, который уже было застоялся, снова поднимал
пыль на окраине Бахчисарая.
…Тем временем французский путешественник и его слуга, не
послушавшись совета двигаться лишь на рассвете и по вечерам, а в дневную
жару отдыхать, преодолевали верста за верстой раскинувшуюся крымскую
степь в направлении устья Днепра, в Олешки. Сразу за Бахчисараем Григорий
Орлик снял пышную и неудобную одежду персидского купца и сразу стал
обычным французским путешественником. «Немало имен и занятий суждено
было тебе, Григорий, сменить за последние годы, с тех пор как Украина
осталась за спиною, – плыли мысли в голове, как вон то марево впереди,
колебались и мерцали под размеренный шаг выносливого, хоть и усталого
коня. – Лейтенант прусского полка де Лазиски, адъютант коронного гетмана
Польши, он же капитан шведской гвардии Кароль Бартель, капитан
швейцарской гвардии Хаг, французский врач Ля Мот, только что персидский
купец, а нынче уже французский путешественник… А кем еще придется
быть?»
Уже через два месяца и одну неделю после аудиенции у французского
канцлера кардинала Флере получает важные документы короля Людовика ХV
и отбывает, как швейцарский гвардеец, в распоряжение французского посла в
Стамбуле. Совсем незнакомый шумный город с многочисленными
минаретами, которые стремительно возносились в небо, с крикливыми
рынками, где все, что захотите, со всего мира, и, конечно, со многими
посольствами и представительствами. Порта – государство сверхмощное, его
мнение весьма много весит и на востоке, и на западе.
Владея большинством европейских языков, швейцарский гвардеец
капитан Хаг быстро становится своим во многих посольствах, заводит
знакомства и обедает с посольскими людьми. Непринужденный и остроумный
капитан, будто шутя, собирает важную информацию и записывает ее в
невидимый блокнот памяти. Беспристрастный швейцарец не забывает к месту
подбросить словцо о судьбе козацкой нации, свободолюбивой и
мужественной, о которой много слышал, но, к сожалению, не пришлось ему
еще на Украине побывать.
Лишь однажды швейцарец чуть не попал в переплет на приеме у
Иерусалимского Патриарха. Владыка, утомленный политическими и
религиозными вопросами, которые именно здесь, как нигде, сталкивались
острыми углами, неожиданно, только бы отойти от вселенской суеты, попросил
у молодого гостя:
– Расскажите лучше о своей Швейцарии. Такая загадочная она для меня
и такая далекая…
У Григория похолодела спина: в Швейцарии он до сих пор не был, а на
выдумке-экспромте можно как раз поскользнуться и вызвать подозрения, от
47
которых не так-то легко избавиться. К счастью, Патриарх неожиданно изменил
решение.
– А лучше – расскажете завтра, поскольку у меня еще две аудиенции.
Поговорим себе без поспешности.
Всю ночь просидел Григорий за книгами путешественников о Швейцарии,
вчитывался в описания природы и обычаев, а на утро уже охотно повествовал
о красотах живописного края.
– Удивительная страна Швейцария. Ощущаю, как вы любите ее, – почему-
то с печалью вздохнул Патриарх. – Жаль, что Господь едва ли даст мне там
побывать.
…По дороге в Олешки с Григорием произошло еще одно неожиданное
приключение – натолкнулся на цыганский табор. Не успели путники сравняться
с телегами, которые четко обрисовывались на фоне однообразной степи, как
на проселок выскочили три цыгана и остановили всадников.
– Ну? – сердито свел брови Карп и перешел на ломанный говор,
присущий иностранцам. – Мой барин спеши, прочь с дороги.
Тут появилась молодая красивая цыганка, затараторила, одаривая
деланной улыбкой, обычное:
– Дай погадаю, миленький мой, мой хороший, правду всю заведомо
скажу.– Заведомо барин и так знай, что дорога далекая, – попробовал
отшутиться Карп. – С дороги прочь, вон, пошел…
А тем временем набегали из табора еще цыгане, и трудно было
выбраться путникам.
– Ну, хорошо, – наконец полез в карман Карп. – Гадай не гадай, мой барин
и так заплачу.
– Русский барин мне больше, чем вы, заплатит, – в открытую пошел
цыган-верзила, крепко держа коней.
Взмахом руки, будто пшеницу сеял, Карп сыпанул горсть монет, вторая
горсть сверкала еще ярче – и вся ватага цыган уже ползала в пыли, подбирая
деньги.
– Айда! – внезапно и изо всех сил ударил Карп по лицу упитанного цыгана,
и кони путников рванули вскачь.
Крик и переполох позади, в цыганском таборе, вмиг сменился цокотом
копыт: трое цыган галопом мчались за беглецами.
Развевались гривы на ветру, пластом стлались кони над землей. Двое
уже начали отставать, однако третий почти поравнялся с беглецами.
Карп снова полез в карман, как недавно за деньгами, и швырнул что-то в
сторону преследователя. Конь его тут же заржал, сбился с ритма, немного
сбавил бег и наконец сорвался на дыбы, чуть было не сбросив своего
хозяина. Кони же Григория и Карпа тем временем неслись степными
просторами, неизмеренными и необозримыми, и недавнее приключение
осталось уже позади, за серой пылью.
– Ты что это отчебучил? – спросил Григорий у собрата.
48
– Слишком крепкий козацкий табак я купил в Бахчисарае, забил дыхалку
даже цыганскому коньку, – лишь улыбнулся Карп.
И опять стелилась степью пыль, мчались без отдыха путники, так как
еще до вечера хотели попасть в Олешки.
В последнее время у Григория одно путешествие сменялось другим. Из
Марселя парусником в Смирну, караваном через пустыню к Мантаню, на
носилках (их несут великаны-негры) торжественно ко дворцу крымского хана -
тот уважал Григория и принимал его как самую уважаемую персону. Сюда он
попал после Стамбула, где немного не сложилось с делами: в турецкой
столице сменился визирь; нужно было время, чтобы выяснить политику нового
правителя, можно ли с ним вести речь о создании санитарной границы против
опасной для всех в Европе России. Зато у крымского хана Орлик нашел
полнейшее понимание.
– Знаю: Россия рано или поздно не даст жить моему народу, – открыто
сознался хан. – Поэтому, если уладится дело с другими европейскими
монаршьими дворами, мы готовы ударить одновременно с юга. А если это
придется делать спешно, то воины мои пойдут сразу же, даже без
предварительного согласования со Стамбулом.
Григорию удалось через много лет в конце концов встретиться с отцом в
Салониках, где Филипп Орлик фактически был под надзором султанской
стражи.
Отец постарел, ссутулился под бременем обстоятельств и той
исполинской ноши, которую сам добровольно взял на собственные плечи. Сын
вглядывался в знакомые до боли черты, в густо усеянное морщинками лицо,
будто лишенная влаги земля растрескалась на сонцепеке, и какое-то двойное
чувство овладевало им: горечь оттого, что не все удается человеку в ее
неподъемных трудах, и вместе с тем гордость за отца, который все возможное,
на что способен человек, делает для украинского дела.
Они проговорили весь вечер и всю ночь. Догорали свечки, и их заменяли
новыми. Отец показывал письма в монаршьи дворы и ответы на них, и всякий
раз, когда зачитывал слова, свидетельствовавшие о понимании козацкого
дела, в его глазах вспыхивал огонек, такой знакомый Григорию с детства, -
огонек отваги, когда надо действовать решительно и безотлагательно.
Несмотря на ограничение, в Салониках отец все-таки умудрялся
руководить дипломатическими потугами верной старшины, разбросанной в
Париже и Вене, Кракове и Варшаве, Гамбурге и Стокгольме. Какая-то теплая
волна накатила на Григория, когда на отцовском столе увидел и свои письма,
писанные латынью, с алфавитным кодом, т.е. шифрованные. Изобретенный
Орликами способ шифрования в течение десятилетий не могли рассекретить,
поэтому Филипп Орлик, как и его сын, были спокойны: если их письма даже и
попадут в Тайный приказ, суть их все равно невозможноно будет постичь.
– Отец, а можно это письмо глянуть? – спросил Григорий, прочитав сверху,
что адресован он запорожскому козачеству.
49
– Какие там от тебя тайны… – улыбнулся отец и заменил догоревшую
свечу – пламя предыдущей он не задувал, а гасил, по древнему поверью,
просто пальцами, смешно встряхивая их от легкого ожога.
Григорий молча пробегал глазами строки довольно длинного письма.
Гетман и убеждал, и просил, и советовал своим собратьям не впасть в
обманное заблуждение. Григорий читал молча, но слышался ему при этом
родительский голос, в котором страсть естественно соединялась с холодным и
дальновидным расчетом, который основывался на знании мнений и
настроений в европейских монаршьих дворах.
«И в такое удобное, счастливое, благоприятное и для войны удобное
время вы, добрые молодцы, Войско Запорожское, позволили себе
восхититься хитрыми льстивыми обещаниями московскими, которые они
редко когда выполняют, а тем более не выполнят относительно вас,
добрых молодцов, Войска Запорожского и всего нашего народа, так как с
давних времен они заклятые враги наши. Я бы не удивился, если бы вы,
ваша сила, добрые молодцы, Войско Запорожское, не испытав на самих себе
московского коварства, перешли на сторону Москвы, а меня удивляет то,
дорогая братия моя, что вы, уже имея, кроме прежних доказательств,
живые и свежие примеры лживого обещания московского как на себе, так и
на отчизне своей, легко, необдуманно и неосмотрительно ему верите.
Разве испарилось из вашей памяти то, как Москва, приобретая Сечь,
приманила льстивыми обещаниями царской ласки военную старшину и
общество к присяге и рубила им в лагере головы?
Григорий, слегка прищурившись, поднял глаза – не хватало света.
– Я не знаю ответа вам, но мне писали из Сечи, что, кроме десятков
тысяч наших людей, погибнувших на строительстве Петербурга и Ладожского
канала, еще тридцать тысяч погнали на персидский фронт, и мало кто из них
остался жив. А еще 60 000 казаков и крестьян с Украины сгноили на
строительстве укреплений над Азовским морем, имущество их пустили под
военные реквизиции.
– Это правда, Григорий, не знала наша земля большего бедствия от
сотворения. Дело в другом – опомнимся ли, сплотимся ли, приобретем ли
сознательную старшину козацкой нации? Но лучше дальше читай…
«…Пишу все то, о чем и раньше многократно и широко писал вам для
осторожности, добрым молодцам, и если найдете в чем-то неправду,
разоблачите меня. И только надеюсь, что никто, даже из врагов моих, не
найдет в том вранья, так как все, что я советую вам, от чего
предостерегаю, все то известно всему миру и много из вас, убегая от
московского тиранства, были очевидцами всего того и могут подтвердить
правильность моих слов.
Теперь чтение Григория прервал уже отец:
– Засиделись мы. Может, ты голоден?
– Какая в эту пору еда, глухая ночь…
50
– Знаешь, Григорий, я не имею доподлинной уверенности, что мои слова
дойдут до души, что они там укоренятся. Но буду без устали повторять: надо
уважать себя! Еще лорд-протектор Англии Оливер Кромвель именовал нашего
гетмана «Богдан Хмельницкий, Божьей милостью Генералиссимус Греческой
Церкви, Император всех Запорожских Козаков»… Сегодня запрещают наш
язык, запрещают печатать книги по-украински, а я не устану напоминать: чехи
начали печатать книжки в 1478 году, украинцы – в 1491-ом, поляки – в 1497-ом,
сербы – в 1553-ом, а москвины – в 1664-ом. Святой Константин нашел
Евангелие и Псалтырь, написанные «русскими письменами» еще в 860-году.
Поработить можно оружием, изменой, нарушенным словом, но дух народа
подневольным не станет…
Мерцали свечи, по стенам пугливо шарахались тени – Григорий пробегал
строку за строкой написанное отцом, и казалось ему, что это не молчаливые
буквы, а человеческая боль и крик: с высоты своих лет, боевого и
дипломатического опыта гетман хотел докричаться до собратьев и
предостеречь их.
«…Не сомневаюсь, что Москва, если еще не успела привлечь, то
наверное будет стараться привлечь вас к присяге на верность себе, и
сомневаюсь в том, чтобы та самая Москва захотела присягнуть со своей
стороны на сохранение всего того, чем вас, добрых молодцов,
обнадеживает, чего она никогда не совершит, а если и совершит, то к
большему обману, чтобы той лживой присягой скорее соблазнить и
потерять вас. Знайте и то, добрые молодцы, которые и присяга, если
только вы ее составили, не действующая и перед Бог не грешная, так как,
присягнув предварительно единодушно на освобождение отчизны, теперь
вы присягнули лукаво, а или же можно присягать на погибель отчизны? А и
вдобавок Москва, взяв из вас присягу, как захотит, так с вами и с отчизной
нашей совершит, и тогда присяга ваша и душу вашу занапастить, и
отчизну в безодню бросит, и вільностей лишит. После всього этого прошу
вас, добрых молодцов, Войско Запорожское, у имени любви к отчизне и
перед Бог содеянной присяги об обороне отчизны к последней капле крови,
оставить свое намерение, которое вы осуществили или еще только
собираетесь осуществить о переходе на вражеский вам и отчизне сторону,
воспользоваться удобным и счастливым временами, что сейчас нам выпал,
за таких больших и непобедимых для выполнения наших священных долгов;
в другом случае через наше непостоянство мы потеряем этот момент для
освобождения нашей дорогой родины и никогда уже такого не увидим, и до
конца дней не дождемся. Обращаю, наконец, ваше внимание, что я здесь,
оставаясь при его милости хану, имею внимательное, пыльное и
неутомимое о вас старания, и постиг полно его ханскую милость, что он за
натурой – господин, ласковый к вам, добрым молодцам, Войску
Запорожского, всем сердцем благосклонный и всяческого добра вам и
отчизне нашей благожелательный; следует только, чтобы вы, добрые
молодцы, откликнулись к его ханской милости письмом через своих
51
посланцев и уверили его, что никогда не собираетесь переходить на
московскую сторону и отходить от обороны и владычество его ханской
милости, а остаетесь в готовности к военному походу на первый его
ханской величественности указ. Уверяю вас христианской совестью,
которые не будете жалеть и не только жалованье, а и надлежащее
вознаграждение за свою работу и подвиги будете иметь в польской
стороне и получите пожиттєві и удобные постои. Все это пишу
вашмосцям, добрым молодцам, Войску Запорожскому из ревностности и от
искренней моей к вам и к отчизне любви и приязненные, с которой к вам и
зостаюся искренне благожелательный всего добра приятель и брат,
Филипп Орлик, гетман Войска Запорожского».
На рассвете, когда прощались, отец положил сыну руку на плечо, будто
хотел передать свою силу и неуничтожимую веру:
– Знаю наверняка: когда-то будет свободной наша земля. А сейчас, когда
не под силу нам самим одолеть поработителя, ищем в подмогу честных и
мудрых людей по свету. Благослови тебя Бог на праведное дело, так как
неизвестно, суждено ли нам еще встретиться.
