Иван Бурдуков
Имение Марковых
Устал я от этих ублюдков, думал я. И действительно: что заставляет меня приходить сюда? Почему я не распущу весь этот балаган? Почему я сейчас не с Лерой, или не с Аллой? Нужны мне все эти гнилостные мешки с деньгами – да нисколько! И с чего ради я начал понимать это?
В какой-то момент, изрядно наглядевшись на атмосферу торгов, прямо послав уже Заблуцкого, вновь подходившего ко мне с бумагами, я позвонил Алле и сказал, что нужно непременно увидеться, иначе случится что-то плохое. Алла была рада слышать мой голос, не обращая внимания на его скомканность и предостережения о «плохом». Условились мы встретиться на Площади им. К-ва.
Появившись на площади, я встал в ожидании увидеть милое лицо Аллы. Мимо проходил неизвестный, от которого пахло по́том и перегаром. Он попросил у меня мелочи. Так как у меня кроме банковской карты ничего не было, я ответил отказом. Он сказал:
– Выборы вот осенью. Вы за кого обычно голосуете?
– Да, там уже давно всё выбрано, – ответил я.
– А я вот за коммунистов всегда голосую. Мы при них хорошо жили, без балбешества этого, нормально жили. Крепкой руки нам надо, да буржуев всех вывести – пусть поживут, как мы, рабочие, пусть цену своим миллионам узнают. То-то будет.
Проговорив свою речь, неизвестный, сгорбившись, шоркающей походкой ушёл восвояси. Почему он продолжает верить в эти пустяки, рассказывать любому встречному свои больные мысли? Отнюдь его рассказы носят полезный смысл. Хотя, наверное, ему от этого становится легче.
Алла появилась одетой не в вульгарное платье, а по-простому: в белой футболке и джинсах. Её белокурый хвостик на голове вилял при походке. Ещё она была не накрашенной и какой-то вовсе другой; такая она напомнила мне Леру.
– Ого, ты покрасила волосы?
– Ага, а ты заметил.
Алла подошла ко мне и нежно обняла.
– Не думал сначала, что ты решишь приехать – уже довольно поздно, – сказал я.
– Ничего страшного, я поздно спать ложусь. По правде, я сама давно хотела с тобой увидеться. Мой папа ещё там?
– Да.
– Я вспомнила, где я тебя видела ещё до нашей первой встречи. Незадолго до нашей встречи в имении Марковых проходил закрытый аукцион у Вельтмана. Помнишь? Мы там какое-то время побыли, а потом отец вынудил нас с мамой уйти, так как считал всё это пустой тратой времени и денег. Он ведь у меня законченный материалист.
И действительно я там был, приобрёл картину Рембрандта «Христос во время шторма на море Галилейском», считающуюся украденной. Тот аукцион вмещал в себе произведения искусства с многострадальческими историями: считавшиеся пропавшими, утонувшими, сгоревшими или украденными. Помимо того присутствовали подлинники картин, подделки которых на сей день выставлены в музеях и галереях мира.
– Алл, я хотел с тобой немного о другом поговорить. Есть один человек, и я испытываю к ней непревзойдённые чувства. Она важнее всех на свете для меня. Быть с ней – вот, когда я представляю это, мне становится не по себе. Кто я – страшнейшее из зол, моральный урод, гниющая душа. А она всего в жизни добилась сама, трудилась и старалась, и продолжает в том же духе. Недавно она мне сказала, что впервые отдохнула и устала от отдыха. А я в своей жизни… да что там работал – так, деньги считал. Как я могу быть с ней? Как я могу, зная, что недостоин её, быть с ней? Не настолько я ещё успел обезобразиться внутри.
На секунду её веки дрогнули, взгляд опустился на землю. Затем она, поглаживая меня по плечу, сказала:
– Ты чего, мой милый! Такого понимающего человека я ещё не встречала в своей жизни. Человека, которого знаю я, полюбила бы любая женщина, ищущая романтики, или твёрдой опоры. Я бы тебя обязательно полюбила, – вырвалось вдруг у Аллы. – Если бы выбирали по нутру, как сейчас по кошельку, было бы легче искать нужного человека, и нещадно трудно было бы быть тем самым человеком. Главное, чтобы всё не сводилось к интересам денег, чтобы она любила тебя, а ты любил её.
Алла не хотела сейчас говорить ни о какой другой женщине. Она говорила это нехотя, и видно было, что говоря о ней, на самом деле она говорила о себе. Алла влюбилась в меня как в своего спасителя, и она отыскала во мне в первую очередь друга; такого же друга я отыскал в Лере и связал свою жизнь с ней.
– Ой, какой же я придурок. То есть прости меня, я не должен был задавать тебе такие вопросы. На самом деле я немного пьян и мысли не отфильтровываются, а язык оттого без костей.
Она молчала.
– Кто же мы с тобой, Алла, боги или бесы? В руках такая власть и свобода, и так мало ответственности.
Её свежее неосквернённое макияжем лицо выражало синтез модельного идеала и бытовой семейной женщины. Что же она за личность? А ведь она мне нравится, я хочу быть её другом. Не потому что она сексуальна, возбуждает меня своим размером груди, а потому что она выглядит сегодня совершенно в ином свете – у такой Аллы не отыскать изъянов.
Мы прогуливались с ней по площади, молча; я благодарно глядел на неё и желал, чтобы она повернулась мне и сказала хоть что-нибудь, увидеть её мимолётную улыбку, полувзгляд – мечтал о любом проявлении. Она стала для меня уже не той Аллой – Аллой прекрасной в своём исключительном существовании.
– Хочешь, поедем ко мне? – вдруг спросила она и пристально посмотрела на меня.
– Поехали.
Дойдя до её машины, мне хотелось побыть с ней рядом, понаблюдать за ней, особенно за новой Аллой, которую я совершенно неожиданно отыскал этим вечером. Я хотел доехать до её дома, подойти к двери её дома и там с ней распрощаться, пожелать ей доброй ночи и раствориться в темноте. Приехать в свою квартиру, дозвониться, возможно, до Леры, пригласить её приехать ко мне. Засекать секунды до её приезда; а та бы мчалась ко мне, как сумасшедшая.
Мы подошли к её дому и зашли в подъезд.
– На каком этаже ты живёшь? – спросил я.
– На пятнадцатом, – ответила Алла.
Когда она зашла в лифт, я решил не заходить; нажал на пятнадцатый этаж, отступился, и двери начали закрываться. Алла как мышка проскользнула в дверях и встала рядом со мной, как ни в чём не бывало. Она снова нажала кнопку, и второй лифт по звуку последовал к нам. Второй раз такая штука не пройдёт, мне придётся подняться с ней. Лера, наверное, уже выходит из бара и бредёт по направлению своей однушки. «Где же Женя? – думает она. – Вот же сукин сын!». Впрочем, она бы не стала так выражаться. А может она хотела мне сказать очень важное, возможно это было признание в любви или она хотела сказать, что не готова к серьёзным отношениям и тому прочее. Я всё прозевал, в данный момент находясь с Аллой, не желая быть здесь, бессмысленно поднимаясь к ней в квартиру.
– Зайдёшь ко мне? – спросила Алла, как только мы подошли к двери её квартиры.
– Да, конечно, – сказал я. А что тут ещё ответишь.
Она сказала, что разогреет свинину с грибами, которую приготовила до моего звонка; я начал разглядывать её коллекцию виниловых пластинок. Не разбираясь в них, я просто читал названия, незнамо зачем: «Badfinger», «Chicken Shack», «Deep Purple», «Patti Smith», «Pink Floyd». Электрофон, винтажная мебель, натюрморты на стенах – я попал в музей прошлой эпохи, не иначе. Одна комната, не вписывающаяся в квартирную среду, рассказала мне больше всего об Алле, чем её слова, или те же глаза. Эта комната – как маленький отдел в её голове. Пожалуй, она приходит сюда, ставит какую-нибудь пластинку, укладывается на софу и избавляется от реалий, вожделенных мужских взглядов, сумасшедшего прагматизма отца, погружается в своеродный мир, где не видит остаточную красоту своей матери, как напоминание о неизбежном, отлучается от своей участи стать чем-то средним между своими родителями…
– Саш, ты голоден? – спросила меня Алла.
– Очень, – отвечал я.
Мы вдоволь поужинали, разговор за столом не шел, и стало как-то неудобно находиться тет-а-тет. Я убедился, что многократно ошибался насчёт Аллы в том, в чём я был беспрекословно уверен.
Алла поставила пластинку и мы сели на софу, обнявшись, уединившись от всего насущного и предвзятого. Не говоря ни слова, выглядя на лад современности странно и несколько смешно, как двое пенсионеров на золотую свадьбу, мы впервые не хотя ничего доказывать и объяснять, доказали и объяснили друг другу очень многое.
VI
Последняя глава имения Марковых
– Жень, ты же понимаешь что у нас всё было не всерьёз, – говорила Лера. – Сколько мы знакомы, дальше дружбы мы так и не зашли. Я бы очень хотела, чтобы между нами что-то вышло, но этого не произошло. Ты не вылазишь из своего мира, и ты не понимаешь мой мир. Нам интересно и приятно быть вместе, но мне нужно большего. Ни времени, ни денег, да и ни чувств твоих, слава богу, а честности. Хотя бы честности.
– Лер, разве так трудно, пренебрегая всем на свете, испытывать к человеку то, что ты испытываешь? Не взбираться на скалы добродетели и пытаться отыскать в человеке изъяны, разглядеть в нём недомолвки. Знаешь, любящий человек либо не говорит правду, чтобы обезопасить своего любимого, либо говорит правду, чтобы оградиться от лжи между ними. То или другое он стремится делать во благо. Не всегда сокрытие правды есть отсутствие честности, как это ни парадоксально звучит.
– Что ты скрываешь, Саш? Почему ты так дорожишь этим? Почему стоит дорожить чем-то больше, чем чувствами?
– Давай заплачь ещё! Никогда не видел тебя плачущую, и вот впервые ты ревёшь от такого пустяка.
– Саш, я ведь беременна.
– Беременна? Вот и твоя честность!
– Я была вынуждена молчать…
– Разумеется вынуждена! Ты искала подходящего момента! Теперь ты осознаёшь мои слова. Итак, я тебе должен кольцо на пальце? Или что?
– Почему ты так говоришь со мной?
– Извини, конечно, я бываю вспыльчив, когда растерян, но ты должна знать, что я тебя не люблю. Это не значит, что ненавижу, а просто, что ты мне нравишься всего лишь как человек.
– Это здорово.
Почему я вру ей? Месяц назад я мог однозначно заявить, что люблю Леру, и никого более, что готов отдать всё своё состояние за неё. Сейчас я говорю, что не люблю её, что она важна для меня как какой-то абстрактный человек. Несчастный лжец.
– Ты хотела честности – принимай её! Бери! Ещё хочешь – держи! Знаешь ли, существует такое место под названием «Имение Марковых», где собираются все коррупционеры и государственные преступники нашего города, области и страны. Все фальсификаторы и истинные хозяева государства. Тебе известна моя фамилия, и если ты ещё не догадалась, то имение Марковых – моё имение и я во всей этой вечеринке средоточие. Как тебе правда на вкус?
Лера молчала, не зная, что ответить. Я отвечал на её безмолвие:
– Да я бы сам пожелал отказаться от этой правды, не говоря уже о том, чтобы распространять её. Но ты жестока, Лера, ты не должна быть такой.
– Что значит я не должна такой быть? Это ты не должен быть таким излишне изнеженным. Оставь всю свою своенравную уверенность и не мысли за людей, не делай их своими врагами, просто потому, что ты уже всё продумал за них, а они потупили по-другому.
– Из-за чего вся ссора? Я врун, но не лицедей. Я хотел сохранить наш с тобой мир в наших руках, где мы управляем им как захотим, но ты пожелала эту правду, которая разрушила нас. Тебе надеюсь, стало легче, иначе всё это было впустую. Живи теперь с этой правдой и будь под её зловонной эгидой. Боюсь, нам осталось только попрощаться.
– А как же наш ребёнок?
– Ах, да! О нём мы совершенно забыли. Ты хоть подумала, куда его выпустишь? На поруку феодалам, где он всю жизнь будет рабом, или сопьётся, узнав от тебя всю правду о нашем обществе. Или кем он станет? Будет бороться за справедливость? – в итоге его уничтожат! Космонавтом? Банкиром? Электриком? Военным? Учителем? Так или иначе, он будет по ту или по другую сторону барьера: рабовладельцем или рабом. Я скажу, заранее зная что ты возненавидишь меня: мне плевать на этого несчастного ребёнка.
– Что ты такое говоришь? – говорила она, не скрывая разочарованного потерянного вида. – Взгляни на меня: разве я худшее из всего, что с тобой случалось? Или я виновна в твоих бедах?
– Нет, ты не виновна. А проблема всех моих бед, наверное, во мне. Я бредил последнее время неистощимой мыслью, что нужно предпринимать меры для помощи людям, избавиться от этой социальной пропасти между олигархией и обыкновенным народом. Причём я сам вызывал у себя сострадание к обделённым людям, я будто бы слышал этих людей, понимал их, и взывал себя через совесть противоборствовать нечестности и несправедливости. Но вот я сегодня утром выходил из дома одного человека, который, как и многие из знакомых мне людей, закрепощён деньгами, в распоряжении которого всё, о чём грезит человек, но даже при всех благах, этому человеку не удаётся стать счастливым – его снедает то, что вроде бы даёт неподдельную свободу и счастье другому. И мне открылось, что ни в чём то не виноват человек, если его окружает изобилие или дефицит, счастлив он при том, или несчастлив; хочет он чужого сильнее, чем искать своё истинное предназначение, хочет он гневно выкрикивать в сторону своих врагов проклятия, или будет просто высмеивать их; воспрепятствуют ли ему всевозможные стены, – человек не заканчивается на своём материальном существе, и его внутреннее – не предел. Он – тот, каким себя видит единственно он. Он – правда и ложь, если он себя чувствует тем или иным. Он – совокупность добродетелей или великий грешник – велит ему так сердце или нет. Он будет чувствовать вину, или объявит виновными всех на свете – всё в его руках. Осознав, что человек привык обманывать себя во много раз чаще, чем других людей, я перестал обманывать себя. И вдруг я заговорил себе в ответ: «Вот не любишь их, и не люби. Не делай им добра, если знаешь, что добра в ответ не получишь. Не делай им зла, если знаешь, что в ответ воздастся зло. Не будь дураком – повзрослей. Прекрати делать из себя жертву, прекрати делать то, что в глубине души тебе претит. Будь у тебя воля спасти этот мир, то ради кого тебе спасать мир? Ради людей? Ради зверей? Ради кого? Они все недостойны спасения, так и недостойны апокалипсиса – они достойны того мира, в котором живут». Лера, я не прошу от тебя ничего хорошего в мой адрес, ни чувств, ни мыслей. Позволь мне уйти, просто уйти.
