Иван Александрович Валуев
Записки отчаяния
***
Море в этот день штормило. Из глубин его неизвестности на берег ночные волны принесли дух иного мира в виде разнообразных медуз. Людей на пляже утром было очень мало. От этого хотелось бесконечно смотреть на бушующее море; за рождением красивейших пенных волн, которые умирали на берегу, разбиваясь о пирс и камни. У самого края соприкосновения воды с берегом стояли чьи-то тапки. Скорее всего принадлежащие женщине. Романтика в наши дни всем кажется довольно скучной и тривиальной. Может эта женщина сделала свой выбор в эту ночь, и простилась с миром, покинув его ради неизвестности, отчужденности и пустоты. А может она просто забыла их здесь этим утром или прошлым вечером. Сама по себе эта обувь несла своим присутствием на фоне морского штормящего горизонта особенный символизм некоторого выбора и крайнего выхода. Я вспомнил старый фильм с Тилем Швайгером «Достучаться до небес», и меня охватило чувство deja-vu. Я испытывал внутреннюю опустошенность. Такую же, какая появилась и после просмотра этого фильма. Прохладный утренний ветер, шторм, высокие волны шумного моря, я и эти одинокие тапки, скучающие за владельцем и наполненные водой и страхом, что они уже никому не нужны. Это смешно. Я немного посмеялся, допил остатки Jameson и пошел спать на шезлонг у бассейна, где меня ждали маленькие двадцатилетние девочки, окутанные теплотой и заботой тучных неповоротливых тюленей; музыка Клода Дебюсси, которая каждый раз могла заполнить собой мою внутреннюю опустошенность; и очередная порция старого улыбчивого виски Jameson…
***
Как все-таки прекрасно просыпаться под шум волн. Море так меня убаюкало, что я даже не видел снов. Единственное, о чем я думал перед сном, был падающий метеорит. Последний свет его существования озарил небо невиданной до селе мною яркостью. Мгновенная вспышка протянулась дугой и так же мгновенно и погасла. И все. Этот полет был своего рода аллегорией на скоротечность жизни. Разница лишь в яркости жизненной искры, вспышки. Я немного околел, и мне продуло за ночь спину. По моему телу можно было сказать, что я человек мира. Спереди грудь, живот, руки и ноги сильно обгорели, пока я спал на шезлонге. А спина была белая-белая, еще и околевшая и болезненная от прохлады ночного ветра. Поэтому, в лежачем на спине положении, я как раз отождествлял своим телом юг – обгоревший живот; север – продутая спина. Волны успокоили мою бедную голову, и она не звучала на утро симптомами похмелья. Ночью какие-то мудаки, под наплывом страстей, сломали столб линий электропередач (явно из-за недостатка выхода больной энергии). От этого не работала кухня, не было света, не было воды, и не работал бар. И еще у меня уже не было денег. Это не из-за тех мудаков. А из-за одного – меня. Все они куда-то улетучились. Возможно, ночью на пляже меня ограбили такие же бомжи, как и я. Значит, эти деньги были им нужнее. Слава Богу, мир наполнен хорошими людьми даже и в таких заброшенных уголках. Мне дали деньги, свет, воду, еду и создали для меня бар. Боженька взял меня в свои мягкие руки, и тихо отнес в хорошее место, на кроватку. Я попросил его не укрывать меня простыней, – уж очень жарко было. Он постоял надо мной какое-то время с жалостью в глазах. Я попросил прощенья и попросил не смотреть на меня так. Он пригрозил пальцем, улыбнулся и исчез, испарился куда-то, оставив после себя свою великую благосклонность ко мне. Я включил себе симфонии Гайдна, убивая последний заряд плеера. Боль стала постепенно уходить. Я потянулся к прикроватному столику за бокалом виски, отдавая свои последние силы. И, не дотянувшись, тяжело повернулся на бок, и провалился в очередной сладкий сон…
***
Подоконник покрылся огромным слоем пыли. Птицы уже давно ко мне не стучались. И моя внутренняя птица уже еле-еле постукивает. На столе ожидали неоконченные рукописи, покрытые еще большим слоем пыли. Мысленно я блуждал по строкам Уильяма Берроуза. До сих пор не могу понять, как он смог убить жену и ушел от наказания. Даже и предположить не могу, что он чувствовал и мучала ли его совесть. Вообще он мне не нравится. Закоулки улиц были похожи на нескончаемый тупик. Идешь себе, идешь, зная, что в конце упрешься в стену или упадешь с обрыва. Суицид? А что, если это единственный выход, когда все теряет свою ценность. Может, этой ценности никогда и не было во всех человеческих благах? Может ценности вкрадчиво проявляются только в самых маленьких радостях жизни? Набожные люди говорят, что такие мысли появляются, когда черт на шею садится. А психологи уверяют, что организму необходим сильный стресс. Кому верить? Желал ли организм Курта Кобейна стресса или на его шее сидел черт? О чем он думал, перед тем, как покончить с собой? О чем думал, поэт Кейн, перед тем, как прыгнуть под мощный винт лайнера? Одни назовут таких людей больными или законченными наркоманами, в которых не осталось и капли здравого смысла. Другие назовут их сумасшедшими. И тут снова приходится вернуться к Берроузу. С его слов, параноик – это тот, кто приближен к правде, а сумасшедший – кто узнал истину. От того ли Ван Гог тоже свел счеты с жизнью? Что движет людьми в такие моменты? Правда? Правда, которую они узрели? Истина, которая заполнила всю их сущность? Неужели правда, это осознание того, что ничего не имеет ценности и ничего, по сути, в жизни не важно? И можно ли считать суицидом договор Фауста с Мефистофелем? Ведь Фауст знал, что он будет идти по улице нескончаемого тупика. Где его ждал один итог – обрыв, как и бедного Эжена де Растиньяка из «Шагреневой кожи» Бальзака. Неужели Мефистофель – это и есть та самая правда, та истина, за которую человек (почему-то?) обязан заплатить жизнью? Мне срочно нужна помощь Моцарта. Слушая его Реквием, ощущаешь приближение правды, стук в свои двери Мефистофеля. А по окончанию прослушивания, понимаешь, что уже ничего не имеет смысла, важности, ценности. Все полнейший мишурный бред, как и эти размышления.
***
Лев Толстой писал, что люди живы только любовью. Может только это имеет самую настоящую ценность – незримую величественную ценность? Алексей часто задумывался об этих словах. Будучи сильно полигамным мужчиной, он считал, что просто любит женщину, как женщину, в первую очередь. Он умел ухаживать за каждой своей любовницей, но никогда не строил продолжительные отношения. Каждая его возлюбленная знала или же подозревала о наличии так сказать – соперниц. Из всех его женщин так же никто не выделялся моногамией. Все смотрели на жизнь просто и вели свой путь так же относительно, как и другие. Была, конечно, одна персона, к которой Алексей испытывал более глубокие чувства, чем к остальным. Ему не мешал тот факт, что у нее был муж, ребенок, чтобы проводить с ней свои самые запоминающиеся ночи. Они знали друг друга с детства еще по музыкальной школе. Их родители были маниакальны, и всегда сватали своих детей, пока их пути не разошлись. В этом не было их вины. Просто социальный психологический аспект и некоторые этапы судьбы развели их сначала по разным городам, а затем и странам. Они случайно встретились в театре Будапешта, где Алексей едва сводил концы с концами, и чуть ли не последние деньги отдал за билет, чтобы послушать «Времена года» Чайковского. Не трудно было двум родственным душам встретиться вновь. Судьба – бесхитростная мудрая богиня, способная, как на испытание и издевательство, так и на благосклонность и сюрпризы. Любимые композиции детства, надоевшая мучительная жизнь Алексея полная истощения и симпозиум новаторов искусства, куда Мария попала по воле случая, свели их снова. Может и на какой-то лишь миг, но этого было вполне достаточно, чтобы не отпускать друг друга и держаться на расстоянии. Такие маленькие и незначительные на первый взгляд знаки человек волен не замечать. Но именно такие знаки и наполняют наши жизни красками и вселенским смыслом. Ни Алексей, ни Мария, не могли жертвовать своим положением ради друг друга. Каждый знал, что снова утонет в другом, но уже окончательно. Где следы собственного «я» будут обрываться под тенью невидимых чувств. Он страдал от своей полигамии, но без этого не мог чувствовать себя живым. А она всегда хотела дать своим детям то, чего была лишена сама – семью.
***
Жизнь Катрин и Михаеля казалась окружающим достаточно привлекательной и образцовой для подражания. Материальная составляющая их семьи давала им безграничные возможности для широкого обозрения мира. Но их скудные сердечки по своему размеру имели куриные корни. Никто из них и не задумывался, что уже через год их брак станет скрытой обузой и тяжким невидимым бременем их бытия. Каждый по-своему жалел об этом поступке. И каждый был по-своему несчастен. А несчастье, помноженное на два, представляет, куда большее несчастье, вздымающееся над головами, чем могут осознать люди своим низким умишкой. Первое время совместной жизни длилось, как сказка, на пороге которой начинает цвести огромной величины лотос. И все его лепестки выглядят невообразимо прекрасными и сложными для понимания. Но в действительности были сложны в ощущении. Молодожены жили в непонятной для себя иллюзии идеального мира, которую можно лелеять только в юношестве. Медовый месяц в Италии, жизнь на бедном и в одно время богатом Крите. Год прошел, и никто не понял, какие трансформации в них произошли. Тяжело вообще что-либо осознавать, когда ты живешь одурманенный приторно-сладким комфортом новой беспечной жизни. Катрин и Михаел молча про себя считали, что не заслуживают друг друга. Каждый был слишком хорош в глазах партнера. Когда же Катрин стала больше уделять внимания себе: занятия в зале, ухоженность, новый парфюм, смена стиля; Михаель думал, что это все она делает для него. Такие изменения были обоюдными и лживыми. Катрин видела аналогичное и считала идентично. Никто из них не чувствовал, что взгляды друг друга обращённые куда-то за спину, сквозь любовь, куда-то в неизбежность бытовухи и искушения. Катрин считала, что кокетство – это обещание в соитии без гарантий. Этим она себя избавляла от угрызений совести, которые мало по малу умирали в ней. А бедный глупый Михаель тонул в своем идеале женщины, какой находил в каждой, но только не в Катрин. О чем говорить? Прочитав «Науку любви» Овидия, он для себя сделал свои мелкие выводы, и жил уроками одной книги одного человека. Легко представить, во что такого человека может превратить мнение общества… .Катрин всегда мечтала быть жертвой, «наказанной шлюхой», избитой до полусмерти изможденной брошенкой. Но это все она приберегла для других, а не для Михаеля. Многие думают, что слабость заключается в слабости слабого. Однако сила заключается в слабости слабого над слабостью сильного. Это борьба без правил, в которой всегда выигрывает слабый, ибо его сила в его манипулирующей слабости. Так они и ехали, вдвоем на машине, в центре Милана. Каждый смотрел в свою сторону, ухмылялся своей ухмылкой и витал в лике своего несчастья, походя на ряженых кукол…
***
Очередное лето ушло или улетело или даже не существовало для меня. Скорее я прошёл сквозь лето, не заметив его. Жизнь "налегке" открылась для меня во всем своём прекрасном обличии. Я не хотел и не желал ничего, а просто получал удовольствие от того ничего, что меня окружало, и что являлось для меня всем, из чего я был сделан сам. Дерьмо внутри меня, которое я видел во внешнем мире, исчерпалось, и теперь мне стало все равно, в первую очередь на самого себя. Факт того, что я наблюдал течение искусства жизни, пробуждал во мне немыслимые потоки экзальтации, насыщенные эйфорией. Прошлое не имело уже никакого значения. А что это вообще такое, как не совокупность событий и обстоятельств, несущих определённую эмоциональную нагрузку, именуемую опытом? Впереди веяло дикой неизвестностью и неизбежностью новых событий и других обстоятельств, которые меня не волновали и так же не имели значения, как и прошлое. Всё, что меня привлекало – это момент "ежесекундного сейчас". То, что имеет истинный вес,аромат,музыку,поэму,картину,метаморфозы,любовь,суть,освобождённые от времени, ощущение реальности и необратимости этого процесса, плавно переходящего в прошлое, которое спустя время, не будет иметь никакого значения. Я впервые столкнулся со значимостью, наделенной всеми ощущениями и гранями чувств для начала перерождения. Я нашёл вселенскую пуповину, богатую необходимой для меня пищей. А все остальное для меня так и осталось нелепым вздором, вызывающим такой же нелепый смех сквозь грусть и скуку. Все, кем я был, расщепилось на самые маленькие составляющие, и разлетелись по всему миру. Я одновременно мог находиться в Лионе и в Сиднее, в Ньюкасле и Копенгагене, в небе под Солнцем и Луной и на дне Марианской впадины; среди звёзд и между строк рукописей Данте, в полотнах Босха и в меланхолии Достоевского, на американских горках Буковски, на дне его бутылки и в гашишном дыме; в утробе постоянных изменений и среди бесконечной пустоты, где нет ни света ни тьмы; где летает все то, что было до "сейчас" и будет после…
***
Пес потянул меня по направлению к кофейне, унюхав себе подобных. Я поддался его искушению, и решил взять себе кофе. Неподалеку на дорогу опадали последние каштаны со своей оголившейся матери. Они разбивали свою колкую скорлупу и выкатывались всем своим существом, демонстрируя глубокий коричневый или бардовый цвет с глянцевым блеском. Большое количество молодых мам, не успевших осознать, какие в сущности изменения произошли в их жизнях, мирно попивали пиво и потягивали тонкие сигареты, сидя на лавках близлежащих домов. Тут же молодые ребята играли Smells like teen spirit с микрофоном и электрогитарой. Я был приятно удивлён. Фронтмен этой андеграунд группы очень реалистично передавал настроение песни. Я кинул им какую-то мелочь, они улыбнулись, и сквозь американскую музыку просочилось тихое "спасибо". Конченные педанты попросили меня выйти из кофейни с собакой. Их не волновал его маленький размер. Они считали, что даже стоя на пороге, собака могла натрусить микробов и грязи прямиком в их кофе. Женщина, которая пуще всех была настроена, имела заметные проблемы с кожей, будто она переболела оспой, затем вернулась в прошлое, и переболела ещё раз, ради осложнений. Не знаю, как их кофе, но в мой явно натрусили грязи и плохого настроения. Я продолжал слушать самобытную музыку, наслаждаясь уже испорченным кофе. Пес посмотрел на меня с просьбой почесать ему брюхо. Что я и исполнил. Удрученный осознанием того, что я далеко не гений и никогда им не стану, я направился по тёмным улицам, блуждая среди электрических огней фонарей и магазинных вывесок. Рядом со мной, вприпрыжку, энергично шагал маленький индивид, чувствующий свое весомое преимущество над жалкими людьми. Так мы и шли, поглядывая друг на друга, – я сверху вниз, а он снизу вверх, как могло показаться со стороны. Но в реальности все выглядело с точностью да наоборот. На небе во всей красе горели звезды. Я увидел их в отражении глаз своего маленького друга. Возможно, он видел больше, чем мог видеть я. Ведь человек все, что видит, слышит, чувствует, всегда фильтрует через мозг, через свой заземленный разум. И зачастую поток информации не доходит до сердца, где двери всегда открыты и нет нужды стучаться.
***
– Ты так действительно думаешь? – спросил Уильям молоденькую Мари.
– Как по мне, так это единственный выход в жизни.
– Но я люблю одиночество. Это мое все.
– Не все, раз ты не счастлив.
– С чего ты так решила?
– Глаза не врут. Тебя будто убили. Вернее то, что двигало тобой. И осталось одно тело с пустыми глазницами вместо глаз.
Уильям выпил свой шот “нью-йорк” и глубоко задумался, нахмурив брови.
– Поодиночке все мы сгорим, Уильям. – продолжала Мари. – Что мы можем одни, когда в доме не горит свет в наше отсутствие? Когда ты чувствуешь, что тебя никто не ждет. Именно тебя, именно кто-то…Пройти через огонь можно только вдвоем. Так люди друг друга смогут уберечь от пламени. А в одиночестве один просто превратиться в пепел. Его тело будет так же приходить в бар, как и ваше, Уильям. Так же будет выпивать свои шоты. Так же идти домой. Так же ложиться спать. Но вряд ли этому телу приснится какой-то сон…
– Как ты можешь так спокойно говорить и танцевать в одно время? И вообще, как ты можешь танцевать, если ты тоже одинока?
– Я чувствую, что я кому-то нужна, Уильям. А вы знаете, что никому не нужны… В этом и самая парадоксальная разница. Я имею в виду между “чувствовать” и “знать”. Нужно просто чувствовать. Это тяжело объяснить и тяжело понять. И сделать куда сложнее. Понимаете меня? Я чувствую – поэтому я двигаюсь и поэтому я танцую.
– А что было сначала? Чувство или танец? – спросил Уильям.
– Этого я уж точно не знаю. – ответила Мари. – Но, не прыгнув в пропасть, невозможно узнать наверняка, умеешь ли ты летать…
Через все тело Уильяма будто прошел сильный электрический заряд. Он приподнялся со стула, улыбнулся, хлопнул в ладоши и пустился в самый безрассудный танец жизни…
***
Забавное время. Как раз, чтобы читать Достоевского. Что в этот раз? Униженные и оскорбленные? Или Игрок? Ветер подхватил полы моего пиджака и просквозил за пазуху. Я моментально укрылся гусиной кожей и брел себе дальше, стиснув зубы. Пару прохожих попытались стрельнуть у меня сигарету. И всем я отвечал, что не курю, окисляя их, и без того, печальные мины. Недавно мне дали тридцать лет, и это меня почему-то задело. Неужели я так стар, как мир? Или же выгляжу таким потасканным? В общем, что-то в жизни я потерял, и что-то приобрел, как оказалось. И я никак не думал, что приобретение будет выражено в визуальных годах моего облика. Как-то все очень странно. Нужно было искать другой пункт обмена «приобретенного взамен потерянного». Но, по-видимому, эти другие пункты находились в иных мирах. Зато, теперь, можно было присесть и написать аналогию на роман Бальзака «Тридцатилетняя женщина» и назвать свой опус «Тридцатилетний мальчик». Звучит прекрасно. Этакий слабоумный, ни дать, ни взять. Жизнь, набитая свободным временем и пустыми карманами, сулила мне только одни потехи, которые имели свой срок годности, как и я. С чего начать следующий этап? Снова возвращаюсь к Достоевскому. Унизиться и оскорбиться? Или же стать игроком? Сыграть в игру под название «жизнь»? А что, если так оно и есть, что жизнь – это игра? То-то я думаю, все персонажи моей жизни, как актеры. Все мое окружение, как театр. И только я не играю. Точно, что тридцатилетний мальчик. Все выполняют свои роли, которые ты принимаешь за реального человека. И все они видят, что я все тот же, персонаж Достоевского «Идиота», князь Мышкин, и такой же искренний идиот. И никак я не могу сжиться со своей ролью, ибо я не знаю ее и не знаю себя. Интересно, а те актеры моей жизни, для начала, знают себя, чтобы еще играть и какую-то роль? Может, я ошибаюсь? Может. Это не имеет значения. Я просто предпочитаю не играть в жизнь, а просто жить, ведь жизнь тоже может сыграть. Разница лишь в том, что это ее игра, игра жизни, и ее правила и ее персонажи. И она не намерена, как и любой автор своего произведения, терпеть коррективы других и добавления иных персонажей. Но самое для меня печальное, что я и не играю в жизни какой-то роли, и не знаю себя в ней, и не понимаю, как все-таки жить.
***
Почитывая в парке "Нексус" Миллера, я в очередной раз был спасён волшебным словом раненого романтика. Интеллект произведения, вложенный самим автором, поражал меня глубиной мысли и течением толкования. Такое впечатление, будто я лично поговорил с Генри Миллером. Он виртуозно перенёс все свое существо в свои произведения, которые можно бесконечно перечитывать снова и снова, находя для себя что-то новое и неисследованное. Это поистине дар Божий сродни жизни. Спустя десятки страниц я заметил прекрасную особу. Ее тело струилось энергией и силой амбициозной молодости. Эта энергия несла все её тело сквозь пространство, как некое божество. В самой её поступи чувствовались ноты древнего аристократизма, наполненного дворцовыми сводами и классической музыкой Дворжака и Рахманинова. Каждая черточка её невидимого изгиба передавалась миру и предавалась соитию со всей матушкой Природой. Глаза легко определяли цель и не видели ничего вокруг, кроме дороги. Я молился Богу, чтобы она заметила меня, псевдо-интеллектуала с книгой в руках. Но здесь Бог был бессилен, как и Джин, освобождённый из магической лампы. Порывы ветра развивали её девственно-каштановые волосы, как полотно невиданной материи с оттенками осени и редкого вкуса. Безмолвные губы возбуждали своей нежностью даже на расстоянии, – такой нежный нетронутый шёлк, залитый малиновой кровью, созданный только для мимолетной демонстрации. Едва заметные скулы пропитаны необузданной дикостью на фоне тонких аккуратных бровей, украденных у Елены Троянской. Я смотрел на неё, и не отводил взгляда, как душевнобольной, и не мог ничего с собой поделать. Рядом со мной прошмыгнула белка. Я обернулся, и успел уловить такой же оттенок осени, перед тем, как белка скрылась. Повернув голову по направлению к неизвестной мне Богине, я понял, что потерял её из виду. Она исчезла так же внезапно, как и появилась. Как мираж во время жажды, или как мнимое ощущение потерянного рая… Хотя, мне все это могло и показаться, как плод моего нездорового воображения…
***
Привет, Родная! Ты уж прости,
Что я пишу тебе, не зная
Кому еще свои слова снести,
И вновь ответа ожидая,
Стараться боль перенести…
Я знаю миг и час, когда покину этот свет
Меня пленяет только ложь и страх
В которых утопая,
Все превращаю в прах,
Где нет тебя, и боли нет
Но я мечтаю, что смогу узнать ответ…
И все страданья поля брани
И боль с разорванных картин
Из прошлого не будут появляться более
И очутятся в круговороте всех пучин
Закрытыми во темной грани
В мира суете мне не дано понять
Пределы рвений сердца, зов его
И я не знаю, как все передать
И как услышать или осознать
Что хочешь ты или чего?
И как мне это обуздать?
Ты только мне не отвечай
Так жить прекрасно и достойно
И письма мои вновь не отсылай
В огне они горят спокойно…
***
Под наплывом тишины и опустошенности, я решил отправиться на Хортицу, поживиться энергией и собственным одиночеством. Как прекрасно, когда никого нет на этом загадочном острове. Слышно только легкие порывы осеннего ветра и блуждающую опавшую листву. Я прислушивался к миру: к пению, еще не улетевших птиц; к ветру; к своим шагам по щебенке и асфальту. Солнце взошло, как рождение чего-то нового и необъятного. Как вспышка рождения целой Вселенной, живая звезда на фоне утонувшего времени и пропавших островов…Сойка-кудесница издевательски смеялась над чем-то, а может и надо мной. Найдя задушевный уголок с видом на город и плотину, я присел на лавку в полном умиротворении и ожидании чуда. Ночью, вместо Эйнштейна со своей теорией относительности, ко мне явился сам Оноре де Бальзак. Он говорил, что я мало пью кофе и мало пишу. Очень мало. (Он много раз повторял это). И советовал мне превратиться в тихого затворника, умереть для всех и посвятить себя написанию великих вещей. Но когда утром я сел писать, я осознал, что лишен таланта связывать мир с чем-то глубоким, неизвестным и в одно время близким для всех. Еще и ручка потекла в придачу. Сами средства моего творчества будто говорили мне: «Дружище, заканчивай марать бумагу. Не стоит напрягаться». И эти слова эхом отбивались от стен моей внутренней опустошенности. А начатый роман был похож на симбиоз куриной лапки и разбросанных на страницах несвязных друг с другом слов. Альтернативы своей ребяческой жизни я не видел. Меня никак не привлекали дома, машины, яхты, обжорство, политика, пустословие (хотя сам этим занимаюсь вечно), меркантильные люди, грубость, агрессия во всех ее видах проявления и власть. Нужно искать выход где-то на поверхности, перед носом, но никак ни в той мишуре, куда я постоянно погружался для бестолковых размышлений. Надеюсь, Бальзак был прав, и мне нужно присесть в глубоком затворничестве и написать что-то стоящее. Но я не могу этого сделать, пока мою внутреннюю опустошенность не заполнит цветение моего сада…
***
М. на своём пути прошел не сладкую школу жизни. Его разбитое сердце уже не питало интерес ко всем ее прелестям. Ему было наплевать на самого себя и на все то, что окружало этот плавучий мир. Даже такой подарок Бога человечеству, как секс, не имел власти над М. Он постоянно пребывал на волоске от полного уничтожения личности и своего «я», хотя сам этого никогда не замечал, и вообще, плевать он на это хотел в частности тоже. Предаваясь каждодневным страданиям, М. вымучил из себя редкую и очень магнетическую харизму. Одинокие женщины были без ума от него. Они подбирали его с улицы, мыли, ухаживали за ним, одевали, как они хотели и видели, будто он был обычной куклой из захудалого магазинчика комиссионных товаров. Для женщин М. был сущей загадкой, сундуком Пандоры, который так хотелось им вскрыть и узнать все самые глубинные его секреты. Наверное, посредством особого чувства юмора, способности молчать, когда это необходимо и развитому женскому началу, М. так легко притягивал внимание и интерес со стороны женщин. Возможно, М. смог бы быть счастливым с одной из своих благотворительниц, но он всегда шел дальше, когда встречался с «воплощением тупого высокомерия», как писал Кафка. Каждая его возлюбленная пускала в М. свои корни, как паразитирующий грибок кордицепс однобокий, стараясь превратить его в зомби и манипулировать им, как марионеткой. Все они считали, что М. был им что-то должен за их слабость, снисходительность и заботу. Но М. было глубоко все равно на все их плебейские желания и попытки обуздать необузданное. То, чего хотел М., уже давно взяло верх над ним и казалось, что вроде бы и никогда не существовало в его мечте. Никто его не хотел понять. Все пользовались им, предоставляя обычные земные блага, от которых М. всегда отказывался. Ему это было не нужно, и, к тому же, он знал чем все это закончится. Однажды его сердце, разорвавшись, лежало в нем неусыпными осколками, в которых еще ютились остатки живительных чувств и сильных страданий. И каждый этот кусок М. посвящал новой возлюбленной. И с каждым днем его становилось все меньше и меньше, пока он не опустошил себя и не ушел в последний раз…
***
Как вечер полон лестных слов и преображений
Так ночь полна пленительных начал,
Где думы под покровом наслаждений
Являются началом всех начал
В сладких муках тишины
Веет ветром звонким
Сквозь окна, преодолев все ломки
Освобождаясь от мишуры
Звучит тот голос громкий
Он молвит о душе и о страданьях
О вечных войнах и скитаньях
Что знаем мы из всех преданий
Где Прометея заковали
На скале от Бога наказаний.
Где Ахиллес напился славы
Когда античные все нравы
Звучали дикими устами
Слепца Гомера напевая.
И голос бредит ярким залпом
С меланхоличным отголоском
Взрываясь будто бы напалмом
Внутри, на полотне становится наброском.
Все краски отражаются в глазах
Глубокой ясностью и редкой страстью
Как молчаливостью в гробах
Звучат в безмолвии слова
А над головой стоит ненастье -
Порок всех гениев и бедолаг
Отказавшись от насущных благ
Они уже познали счастье…
И несутся сквозь звезды, время
Лишенные заземления, как бремя
Они, добравшись до заката
Захотят уйти красиво
То ли суицидом, то ли смертью мнимой
Для начала всё себя в искусство передать
Искушению не поддавался
И душою не продался
И себя не смог предать
Умирает каждый гений
С болью высшего начала
Оставляет миру он
Свой единственный подарок
То ли с нимбом, то ли с венцем
Именуемый, как – сердце.
***
В наш развращенный город с изощренными нравами, сломленной психикой и испорченным воздухом, просочилась осень со всеми своими красками паскудной меланхолии. Владимир Леви гарантировал счастье извне, если приобщиться к ежедневному его проявлению методом самовнушения. Я попробовал, улыбнулся, как дурак и все. В этом всем было выражено мое счастье. На улице такая ненастная погода, что хочется вспомнить строки из «Медного всадника» и в конце их слегка изменить (надеюсь, Пушкин не будет в обиде):
Город пышный, город бедный;
Душа в неволе, стройный вид.
Свод небес зелено-бледный,
Холод, сука и гранит…
А между тем не хочется ничего. Пропали цели, которых, наверное, и не было, исчезла значимость, которая была, скорее очень незначительной и улетучилось желание писать. И кто я теперь? Похоже, все тот же, что и был до сегодня – никто. У Михаила Юдовского по крайней мере был хотя бы один человек, который мог назвать его сволочью. А мне просто ни с кем нет надобности и желания общаться, слушать и понимать, и надеяться, что поймут меня. Парадокс бытия завел меня в непроглядную юдоль беспринципности и тупого молчания. Временами прорезался неудачный кусочек плоского юмора и так же быстро и неудачно возвращался в свой плоский мир, где Терри Пратчетт обсуждает с Мором его навыки в смерти. А Куприн с Буниным, возможно, в это время витают где-то над Парижем среди темных аллей в поиске своей былой дружбы. Там, с ними недалеко так же блуждают и Фитцджеральд с дядюшкой Хэмом в дебрях аналогичного поиска. Возможно, там еще является и Равич, временами ища сердцем Жоан Маду. И что делаю я в этот период? Ничего. Медленно устаю от дерзкой напыщенности мира, который пагубно зреет, как гнойник, готовый вот-вот взорваться и выплеснуть во вселенную очередную порцию желчи и невиданного хаоса, где высшей мерой всему будет стремление не думать и не чувствовать…
