Иван Александрович Валуев
Записки отчаяния
***
Грузная туча нависла над Нью-Йорком, угрожая пролиться сильным дождем. Все сбережения Джона давно иссякли. К тридцати пяти годам он успел сделать многое и побывать в разных местах. Он даже играл на бирже, где заметил в себе смелость, а так же удачу. Работал и в издательстве Лос Анджелеса, где подбирал на улицах самых талантливых писак, и создавал им имя и репутацию издательству. За мелкие кражи и спекуляции успел и посидеть за решеткой. И это стало последней каплей разрыва отношений с его другом детства. По истечению срока, Джон работал на стройках, на лесопилке в Брайтоне, и уборщиком в психиатрической больнице Норвича. Но везде его увольняли. Однажды, очередной его начальник, сказал, что у Джона самые ужасные мандиблы. Джон только рассмеялся, и взял себе на вооружение эти слова, и временами подбадривал себя ими, посмеиваясь своим грудным басом. Джон был не из тех людей, кто будет чувствовать на себе вину. Это был настоящий волк-одиночка. Но несмотря на это он тянулся к прошлому. И сам не знал почему и зачем. Небо над его головой разразилось громом. Затем мелькнула молния, снова ударил гром с оглушительным ревом, и небо прорвалось проливным дождем. Джон долго ждал этот осенний дождь. Его серый плащ стал на тон темнее от дождевой воды, а волосы от влажности вились и липли на лицо. Недавно Джон познакомился с творчеством и полностью поддался сублимации. Когда он рисовал, все для него переставало иметь значение. Джон ощущал себя перерожденным. Он будто возносится сердцем на чердаки домов и наблюдает за движением внизу заземленных людей. Это сравнение Бальзака так понравилось Джону, что он решил нарисовать свое видение этих слов. Когда он рисовал картину, то время от времени посматривал в окно пятого этажа на людей, идущих внизу. Тогда тоже шли дожди, целую неделю. А Джон вдохновлялся, смотря на людей; смеялся, вспоминая слова начальника; и рисовал то, что являлось для него целой эпохой его чувств, где сердце не имело границ и всегда билось в такт морского прибоя. А теперь он шёл под дождём в центре Нью-Йорка. За ним наблюдали завсегдатаи кофеен со скопидомским любопытством, и за тем, как в руках Джона расплываются краски его картины, превращая его произведение в magnum opus.
***
…Взор падает на едва заметные мелочи, которые в обычной жизни мы привыкли не замечать в вечной спешке куда-то. Голуби воркуют на крыше под лучами утреннего солнца. На автобусной остановке уже ютились еще сонные люди, прикрываясь друг другом от прохладного ветра. Зеленая трава укуталась во множественные капли нетронутой росы. А где-то на краю мира добрый старик-вершитель покуривает с улыбкой на устах трубку мира, и, щурясь, пускает по небу густые белоснежные клубы облаков. Птицы щебечут, как заблудившиеся невменяемые, что можно оглохнуть, если прислушиваться. Листва деревьев колышется от ветра, и играла на солнце своим ярко-зеленым цветом. Париж, Марсель, Будапешт, Осло, Нюрнберг, Рейкьявик… Искусная архитектура придаёт миру некую грязную совершенность бытия, которую оставил после себя человек. Скверы, извилистые улицы, тоннели, замки и соборы… Все это выглядит, как символ присутствия человека умелого и талантливого во времени. Белка закопала очередной желудь в мягкой от сырости земле. Скорее всего, назавтра она уже и не вспомнит о своем секрете, как люди не вспоминают своих обещаний, клятв и чувств. Колоски пшеницы устремлены в небо. Еще пару недель и сенокосцы снимут урожай. Море на пляже Ривьеры смыло все былые следы любви и недосказанных прекрасных слов, прерванных самим актом любви. Горы скрыли в тени все то, что не подвластно взору и все то, что не переносит света. Ручей так же унес что-то с собой, потоком незримых прозрачных вод. Далеко-далеко, на краю небосвода, ручей обновится опять, и пуститься в скорости снова. Закат за рассветом, рассвет за закатом… Все меняет друг друга в бесконечном пути. Кошки балдеют от собственной грации и подают пример глупым прохожим. Собаки рождены для любви, сами того и не зная. Вечер сменяет день, день сменяет вечер. Осталось совсем немного времени одному маленькому призраку… Побыть свой сороковой день в земном раю и улетучится как прах и пепел в безоблачную даль…
***
На Валентина снова накричали соседи во дворе. Он громко включал музыку в конторке по приему тары и макулатуры, где он работал. Сегодня весь рабочий день у него играл Делиб. И довольно громко. Его худощавая высокая фигура не замечала никаких жалоб, из-за чего соседи его иногда побаивались и считали даже сумасшедшим. В действительности его невозмутимость была прикрыта самой музыкой, благодаря которой он не мог слышать никаких жалоб. Валентин так погружался глубоко в музыку, что весь мир сразу становился снисходительным в его глазах. Каждый день он читал какую-то литературу. Валентин постоянно удивлялся, как люди могут выбрасывать на сжигание таких писателей и поэтов, как Мандельштам, А.К. Толстой, А.Н. Толстой, Хаксли и даже Джойс. Но если спуститься на землю, можно было воочию увидеть нищету и голод. И все вопросы «почему?» сразу теряли свой смысл. Изо дня в день Валентин копался в запыленных кучах растрепанных книг, чтобы найти то, что он искал уже долгое время. От своей прошлой жизни он сбежал. И все ненужное, гниющее и умирающее оставил на поедание тупому прошлому. Денег ему никогда не хватало. Но он всегда считал себя счастливым. Вся его новая жизнь была заключена в поиски. В поиски прекрасных людей, захватывающих путешествий, себя самого и той единственной книги. В жизни Валентина, как в жизнях многих других людей была так называемая обратная сторона «попадания в струю». Такие периоды вообще зачастую не имеют конца. Они охватывают все области действия человека, даже мыслительную, заставляя тем самым чувствовать человека узником собственной прокрастинации. На горизонте уходящего рабочего дня Валентин заметил знакомую старушку. Она уже долгое время не захаживала к нему с макулатурой. Вся ее семья уехала жить на запад, а она не захотела. Мол: «За могилкой мужа никто и не присмотрит…» Валентин с жадностью хватился за связку книг, и перебирал содержимое. Это была та самая встреча, когда Валентин нашел то, что искал. Он открыл эту книгу, нашел рисунок какого-то ящика на первых страницах. Быстро перерисовал его себе на листок, сложил и сунул во внутренний карман пиджака с левой стороны. Затем он как помешанный поцеловал книгу и сказал: «Спасибо, Экзюпери. Теперь и у меня есть ящик, куда я помещу все свои мечты."
***
Как-то ночью, на заснеженной вершине французских Альп, замигал какой-то свет. Его свечение походило за свечение звезды,– яркое и ненавязчивое. Местный винодел Жереми, заметил этот огонек, будучи в легком опьянении от своего нового вина. Его фамильная вилла уже давно требовала реставрации. На что Жереми махал рукой, и продолжал каждый день пить свое вино и закусывать его ароматным козьим сыром. Когда Жереми увидел этот огонек на вершинах Альп, которые были заметны вдалеке через окно второго этажа его виллы, он только засмеялся. И его новое вино понравилось ему еще больше. В этом он убедился, после того, как расспросил всех соседей в округе. Никто больше не видел этого свечения. Жереми стал еще более горд за свое чудо-вино. Каждый вечер, после тяжелого рабочего дня, он присаживался на своей веранде, накидывал на плечи старый легкий кардиган и наслаждался своим гедонизмом. Бокал вина, сыр и красивый вид из окна, – это истинное счастье настоящего француза из провинции. Иногда он включал на граммофоне пластинки Моцарта, Дебюсси. Но зачастую любил свою мерную тишину. Уже как месяц, каждый вечер Жереми видел свечение. Казалось, для него, без его осознанного ведома, жизнь обрела какой-то смысл, какую-то цель. Это свечение в горах манило его. Будучи человеком простым и лишенным предрассудков, Жереми решил позволить себе небольшой отдых и отправиться в горы. Он выехал с Мартода, и добрался до Сен-Жерве-Ле-Бен, через Межев и Деми-Картье. Он заранее проложил себе маршрут. А о свечении он думал, как о мотивации, но никак не наделся встретить его источник. Проехав Монбланский тоннель, Жереми добрался до Эгюй-дю-Миди, где остановился на ночлег в местном маленьком отеле. Утром Жереми доехал до Мон-Блана, откуда ему необходимо было найти дорогу аж до скалистой гряды Дом де Миаж, которую он видел из окна своей виллы. Жереми шел вместе с экскурсоводом. После двухдневного пути они достигли горы Дом де Миаж. Иногда нужно дождаться ночи, чтобы увидеть желанное – подумал Жереми. И как только взошла на небе огромная гипнотическая Луна, Жереми увидел на некрутом склоне яркое свечение. Когда он подошёл к нему с опаской, то разразился тихим смехом. Лунный свет ярко отражался в дне стеклянной бутылки фамильной винодельни Жереми де Тие.
***
Бывает иногда, открываешь книгу в пустом вагоне поезда или метро, или на лавочке тихого парка в полном одиночестве. И чувствуешь, как через твои руки проходят те незримые истины, которые ты когда-то открыл в себе, но не нашел поддержки в обществе. Тогда ты берешь эту книгу, лелеешь ее, как Библию и целуешь перед сном. Ведь ты нашел единомышленника, поэтому можно вести себя уже раскованнее. А бывает, читаешь газету, где все написано на языке нелепой бездушности. И в этот момент ты не ощущаешь ничего общего с истиной. Ни намека даже на ее очертания. Все что ты чувствуешь – это сладкая ложь и невозмутимое лицемерие. В пределах полной осознанности ты просто становишься закрепощенный в неприятный осадок какой-то статьи. Все это происходит благодаря той всеобъемлющей чуме, которой пропитался человек насквозь и умудряется еще как-то существовать, как крыса с бубонной чумой. Человек был жестоко обманут тем Мефистофелем, которого описывал Гете в Фаусте. Все, кто рождаются под покровом звездного неба, никогда не смогут понять тех, кто рождается на материальном ложе, где предел человека есть само ложе. Так же и наоборот. Тяжело тем людям услышать голос Бога или пение своей души, кто чувствует движение в своей крови генов власти и денег. От этого было невозможно уйти, как было невозможно уйти от искушения. В то время, как один тянется в небо, пытаясь схватиться за себя настоящего, другой хладнокровно вырезает из своей груди единственное, что он имеет, – свое сердце, и обменивает его на примечательный горизонт широкого обеденного стола. Так много прошло времени, как человек остановился в эволюции, и просто гниет в своей дикой напыщенности. И единственное, что останется от него, как писал Бродский, тот хвост, который мы отбросили с течением эволюции, именуемый прошлым…
***
Сон закончился какой-то гнусной похабщиной, и я проснулся, как от кошмара. Я вяло переместился, как какая-то жидкая субстанция, с кровати на пол. По полу сквозил утренний прохладный ветер. Голова не болела, и я решил включить на плеере последний альбом Мэнсона. В музыке чувствовалась нота глубокого гротеска, как будто мир погружен на восемь метров в землю, а ты пытаешься оттуда выбраться, но земля такая вязкая, что конечности просто утопают в ней. В голове пролетали кадры из фильма Большой Лебовски, который я смотрел вместе со своим несменным другом – виски. Правда, неловко было вглядываться в трехмерное изображение без специальных очков. Но и они бы, я думаю, не помогли. Я осматривал пространство вокруг себя. Все то же самое. Те же стены, потолок, углы. Сырая коробка, в которой где-то на дне лежал я. Но в куче всего этого хлама меня невозможно было найти. Я заметил под кроватью маленькую самокрутку канабиса, и закурил. Но уже не вставляло, как раньше. Такое впечатление, что я улетел просто совсем в другом направлении. Туда, где меланхоличные висельники свисают с деревьев и конвульсивно танцуют чечетку. Я подхожу к каждому из них, и все они рассказывают мне за что повесились. Один висит за то, что пытался просто отстоять свою точку зрения. Другой за то, что не хотел работать. Третий за то, что хотел быть свободным. И по дороге, на обочине которой стояли деревья с висельниками, я шел и не видел конца. Один даже злобно посмотрел на меня и плюнул в лицо. Я вытер сморчок и пошел дальше. Следующий висельник молча указал мне рукой идти дальше. Я подошел к следующему дереву, на котором еще была листва. Там не было висельника, но висела нетронутая веревка. А внизу стоял аккуратный деревянный табурет. Это все походило на какой-то древний обряд, к которому нужно подходить со всей церемонией и почестями. А итог все равно один. И всегда этот итог грязный и жалкий. Мне почему-то захотелось встать на табурет и испытать что-то похожее с эшафотом. Я забрался на стул, потом пошел еще дальше, – вдел голову в петлю. Стул подо мной скрипнул от тяжести моего веса, и рассыпался, как карточный домик. И сразу опали все листья с дерева. Наверное, я повесился за то, что предал себя и поменял направление того прекрасного течения как жизнь.
***
Рак в 37? И как это понимать? Георг можно сказать залег на дно в Брюгге. Почему-то, потеряв все, или в преддверии конца, человек начинает ценить то, что его окружает. Возникает желание поговорить с теми, с кем никогда не хотел говорить. Наступает время, когда сутки хочется растянуть подольше, но время – это единственное, перед чем человек оказывается на коленях. За милю можно ощутить, как кто-то жарит лук или кушает свежий хлеб. Неужели, для того, чтобы открыть свое сердце, человеку необходимо испытать сильнейший стресс или глубокую боль? Многие бы согласились на такую боль, которая бы продолжалась бесконечно. Но, увы, время… И чем глубже боль, тем скоротечнее время. Абсурд бытия. И оказывается, что все, что у тебя есть, и все, что тебя окружает, – этого вполне достаточно, чтобы испытывать приятное ощущение в груди. Это можно назвать счастьем. Как хотите. А какова цена неба? Смотри себе сколько хочешь. Пытайся достать до него. Чувствуй его. Стучи в него. Может и откроют. А может и нет. А разве это существенно? Если эта прелесть для тебя бесценна и доступна. Остановись, послушай пение птиц. Может это напомнит тебе одно безудержное лето, ушедшее давно и безвозвратно. Послушай песнь ветра. Не исключено, что вспомнишь свое одиночество, которое идет за тобой тенью мутных оков. Но тебе же это нравится. Георг, посмотри на цветы на подоконнике. Может они требуют воды, света. Или они уже давно завяли? Прислушайся… Возможно им нужна твоя любовь. То, что ты можешь отдать последнее, без остатка… А может эти цветы, – это твои люди?
***
Мир соткан из множества ран
Похожих на произведенья искусства
И он бесконечно пьян
В колодце, где вечно пусто.
Степные долины
И пологий холм,
Где ветер неумолимый
Затевает свой хор.
Без прелюдий и ссор
В иллюзорных мечтаньях
Проявляется мор,
Зараженный молчаньем.
Крадется и страх,
Обезображенный смертью,
Где развеянный прах
Пролетит опрометью.
Есть место улыбкам
Безудержно смелым,
Что рождают поэты
Своим чувством умелым.
К счастью, мир стоит на слонах.
Море постоянно переливает за край,
А на его высоких волнах
Находится тот, едва ощутимый рай…
***
Вечер в лесу. Много интересных парней и девушек примечательно блистали своим самобытным юмором в кругу у костра. Все было хорошо, приятно. Даже ночные насекомые не беспокоили. Вот только я не мог никак понять, что забыл здесь я? Столь циничный мизантроп, не поощряющий мелкие праздники жизни, сидел и занимался той ненужной каждодневной рутиной – думал, мыслил, что-то крутил в голове. А иногда полезно и не думать. Достаточно расслабиться и отдаться течению того короткого промежутка времени, где ты можешь ценить свою свободу и спокойно наблюдать за жизнью со стороны. В компании я заметил одну девушку, которая время от времени поднимала свои большие светлые опущенные в землю глаза; охватывала за раз всю толпу, глубоко вздыхала или делала пару глотков вина, и снова опускала свои глаза, изможденные каким-то глубоким отчаянием. Когда полная луна взошла над нашими головами, я захотел выбраться из лесной чащи посмотреть на звезды. Я незаметно покинул шумную толпу и отправился к реке. Там я присел на край деревянной пристани. Стопы моих опущенных ног щекотала прохлада речной воды. А звезды над головой кружили в таинственном танце последних летних дней.
– Одиночество… – услышал я позади себя. Это была та загадочная девушка, исполненная внутренним страданием. – …должно быть в меру. – продолжила она, и присела рядом.
– Каждому свое. – ответил я.
– Ага. Еще десяток таких вот лет и молодость закончиться. – Я засмеялся от ее слов. Со стороны я выглядел так же смешно, когда пытался нести всякую философскую ересь. (Гессе писал, что истинный юмор начинается с момента, когда перестаёшь воспринимать свою персону всерьёз).
– Да. Поэтому лучше прожигать свою молодость как ты хочешь. Молодость для того и дается, чтобы потом о ней жалеть с улыбкой. Хотя можно и продлевать себе молодость… – сказал я.
– Как?
– Легко. Просто даже в 50 жить, как в 20.
– Но все же хотят иметь этот навеянный обществом образ жизни: семья, дети, извечная работа.
– Это может и не влиять на тебя.
– Но как же? Ведь возникает ответственность, обязанности и предел мечтаний. Жить, как ты говоришь, возможно только в одиночестве.
– Ага. В любом случае у тебя есть выбор. А выбор это всегда необходимость жертвовать. Вопрос лишь в том, что для тебя выбор…
***
Ключ снова заедал в дверном замке. Помучавшись пару минут, мне все же удалось очутиться дома. Уже на пороге я учуял сильный смрад пустоты, или даже какого-то очевидного отсутствия. Я прошел в гостиную. Слава Богу, моя библиотека была на месте. Все, что я имел в этой жизни, это небольшая коллекция классики и несколько книг авторов контркультуры, как Буковски, Миллер, Керуак. Холодильник был тоже пуст, хотя от него не веяло пустотой, как в квартире. В ящике стола осталось еще полбутылки грузинского коньяка. Но он годился только для кофе. Кофе тоже не оказался. Я слегка опешил. Затем подошел к большому стенному шкафу, и стал открывать все дверцы, предвосхищая что-то увидеть, но сам не знал, что именно. Большая часть полок была пуста. Из открытого серванта так же вырвался воздух, как бывший узник пустой запыленной камеры. Напротив окна уже давно умирал старенький дуб. Его сухие ветки, казалось, тянулись ко мне, чтобы заразить своей одинокой смертью. Я бросил на него сочувственный взгляд, и вернулся в гостиную. Там я прилег на диван, и включил себе на плеере “Tosca” Пуччини. Величественные голоса артистов и пленительная музыка симфоний врывались в мою голову, и наводили там свои порядки, которые во мне звучали отголосками приятного хаоса. На почту пришло несколько сообщений. Я взглянул на них через телефон. Спустя полгода «Нью-Йоркер» ответил мне. И, конечно же, им не подошли мои поэмы. А в международном конкурсе малой прозы, я остался за бортом лонглиста. К пустоте добавлялась и непривычная тишина, которая подначивала меня. Впервые за долгое время я не слышал соседей. Они так уже стали мне близки, что, сидя в тишине, мне явно не хватало их воплей. Приходилось лежать на диване и довольствоваться тем, что я имею. Я проснулся после короткой дремоты. Пустота в доме никуда не уходила, и витала надо мной. Я снова пошел на кухню, в надежде, что кофе окажется на полке шкафчика. Но его там не оказалось. Лишь терпкий его запах осторожно навеивал аппетит. Пустота была везде. В доме, на улице, в голове и желудке. Может, стоило просто утолить свой голод, чтобы развеять эту пустоту? Хотя, ничего бы набитый желудок не поменял, как и опьяненный разум или измененное сознание. По-видимому, этому дому просто не хватало чего-то или кого-то.
***
Проснулся я где-то около восьми утра. От того вида комнаты, где я находился, меня затошнило. Конечно, это ощущение было смешано с алкоголем прошлой ночи. И я бы не удивился, если бы это ощущение возникло у меня где-нибудь в райском бунгало на берегу Средиземного моря. Отчаяние достигло апогея, и мое тело являло собой маленькую кучу набросанных друг на друга конечностей. И это была не йога. А просто пик бессилия на фоне занемевших рук. Два дятла резво испещряли высокий каштан своими хладнокровными клювами. Я ощущал, как они разрушали целые семьи червячков-паразитов, поселившихся в этой древней высотке. Система тоталитарного государства была так же сохранена среди животных. Но, чтобы человек ничего не думал, этой животной системе дали название – естественный отбор. Хотя, человек и без того, не сильно много думает. Скорее, вообще не думает. Моё тело не слушалось, в ушах стоял гулкий шум, переходящий в свист. Но я все же совершил грубейшую ошибку – резко встал. В голову я получил удар давления, а в глазах заискрилось, и меня серьезно закрутило по комнате. От этого я быстро направился в уборную, чтобы не заблевать пол. Добравшись до туалета, будто спустя месяц скитаний, я осознал, что мой желудок пуст и ничего не выйдет. Я вышел и закрыл за собой двери уборной. И заметил, что все то содержимое медленно растекается по полу в коридоре. Это уже были не шутки. Нужно было это убрать. И только сейчас я застал еще каких-то людей в соседней комнате. Они тоже все пробуждались с тяжелыми последствиями. И я им только посочувствовал. Глаза еще не привыкли к свету. Я надел махровый халат, в котором был похож на канзасского мужика, имеющего за своей спиной большой старый трейлер и дикую пустошь вокруг. И стал рассматривать вблизи всех своих гостей, склонившись над каждым, как строгий средний преподаватель средних знаний из средней школы. На меня никто не реагировал, как будто меня здесь нет. Меня это не смутило, как не смутило и голых девушек лежать на полу ванной, кухни и даже на пороге комнаты. Захотелось почитать, чтобы как-то прийти в себя. К несчастью, я не обнаружил книг и даже полок. Оглядевшись, я понял, что это не моя комната, не моя квартира, не мой халат, не мои люди и не моя жизнь. Я тихо убрал за собой, оделся и вышел восвояси.
***
Добравшись домой, спокойней я себя не почувствовал. Возникло желание отправиться куда-то далеко за горизонт. Где чайки будут навеивать проголодавшуюся тоску, а море зашепчет своим прибоем по глубоким струнам души.Но все это лишь мимолетные желания, которые в сущности казались издевкой. Не смотря на это, в моей жизни стали происходить маленькие чудеса, – я наконец перестал влюбляться в первую встречную. Если верить Кундере, то чувство любви неизвестно, но о нем можно думать, когда возникает желание не переспать с женщиной, а провести с ней ночь. К счастью, или нет, но этого желания я уже не испытывал. Судя по всему, моя свобода стала для меня дороже, чем я сам. В этом наверное и есть пространственное различие одиночества, переходящего в свободу. Когда ты полностью начинаешь наслаждаться одиночеством, это чувство само по себе трансформируется в свободу, где есть место маленькому островку личного рая со своими чайками, даже если это и поделка оригами, и со своим морем, даже если прибой – это иллюзия, созданная мозгом и шелестом листьев деревьев. В голову ничего не приходило. Слова путались. Продолжать писать незаконченные произведения было слишком рисково. Однажды я понял, что я не Густав Флобер. И с похмелья, кроме поверхностной чуши и белиберды маленького проказника ничего не получалось. А вызывало только смех и тошноту. Хорошо, хоть не все сразу. Так и захлебнуться недалеко. Тяжело было даже вспоминать о событиях прошлой ночи. Все перемешалось с моими снами и больным воображением. Самое худшее, как по мне, это быть узником собственной прокрастинации. Ты стремишься выжать жизнь по максимуму, а на деле, перед зеркалом особенно видно, как в этом преуспела жизнь, а не ты. От этого невольно начинаешь смеяться. При этом лучше всегда включать 40-ую симфонию Моцарта. Это не для того, чтобы оказаться на грани безумия. А для того, чтобы отправиться далеко-далеко за горизонт, где все представляется тебе так, как хочешь того ты…Это, конечно, не выход, но уже возможность наслаждаться жизнью сегодня и сейчас…И конечно же, прислушаться к Гёте, и не переставать любить и совершать ошибки, чтобы не убить в себе себя.
***
Как у Довлатова была дорога тяжела от правды к истине, так и у меня была тяжела, только от кровати к выходу. С работы уволили и дни стали немножко благосклонней ко мне. Мое счастье выражалось уже в том, что нет необходимости оскорблять кого-нибудь своим присутствием с первыми лучами солнца. Барьер между всеми отношениями мужчины и женщины превратился в мощный пирс, разрушающий все глубокие наплывы волн чувств. Это тоже можно было считать отчасти счастливым фактором. На улице ничего не изменилось со времени моего отсутствия. Люди так же убого сновали по дорогам, задевая друг друга уже своим только существованием. Такое впечатление, что любовь была уничтожена еще в зародыше. Но в реалиях выглядела жертвой неудачного аборта. Поэтому мне тяжело было прийти в себя на улице. Я замечал, как многие люди улыбаются мне или тихо прыскают своими примитивными смешками. Я тоже старался улыбаться. Легче всего улыбаться, когда на лице есть солнцезащитные очки. Никто не видит твоих глаз, а соответственно и души. Она никому не пригодиться. Даже для самого никчемного изучения. В магазине продавец подсказала мне, что суть улыбок всех прохожих заключается в моем неведении того, что ширинка брюк расстегнута. Я глубоко отчаянно вздохнул, и резким движением, без ущерба себе, застегнул ширинку. Все было предельно ясно. Со мной происходит такое довольно часто. И сам я не знаю, почему. Мой мир никак не хотел приходить в соответствие с миром вокруг. Я наделся, что эти миры смогут преодолеть соитие с помощью красного вина и Генри Миллера. Но и то и другое скорее отдаляли меня от этой цели. Я знал, что здесь ничего не поможет, кроме живого общения. Но все мое окружение сводилось к тому, что я был просто не понят со своими мечтами и иллюзиями. Мое сердце на весах не представляло никакой ценности для мира. А это все, что я мог ему дать под порывом нескончаемых гроз или в солнечный день. У меня возникла мысль просто продать свое сердце, избавиться от него. Но никто не проявлял интерес, не называл цену и не предлагал продать. Поэтому, приходилось попивать свое вино, слушать слезоточивого Эрика Сати, читать Миллера, как последнего романтика и питать себя наивным, но приятным вопросом: «А может мое сердце бесценно?"
***
Луна была точной копией дольки апельсина в эту ночь. Мысли путаются, ибо алкоголь толкает только на головокружение и пустую философию. Думы о чем-либо приносили одни лишь огорчения и ненужную ностальгию. Спасибо небу с его неисчислимыми звездами. Жизнь приняла иной оборот. Я потерял, что имел и не нашёл себя. Это как стоять на обрыве ночью и пытаться рассмотреть место своего падения. Но не видно конца пути и до звёзд не достать. Что будет внизу? Разобьюсь я сразу или буду умирать изувеченный ещё какое-то время? Я закрываю глаза и слышу море. Его прибой. Возможно, завтра будет штиль. А сегодня я слышу эти живые волны и стук своего сердца. Этого вполне достаточно, чтобы жить дальше и иметь желание снова открыть глаза и увидеть эти неисчислимые звезды. Я никак не хочу оставить недопитым алкоголь. В нем есть некий осадок незримой тоскливой ноты. При котором я остаюсь на земле и перестаю чувствовать себя самого. Допив этот осадок, остаётся преодолеть временное головокружение. После которого я снова вернусь в следующий день, где нет меня…
***
Машина неслась, преодолевая время и расстояние. А я в это время пытался угнаться за солнцем. Дорога вилась то влево, то вправо. И солнце тоже оказывалось временами то слева, то справа. Оно никак не хотело идти мне в руки. В плотных облаках кое-где появлялись круглые воронки, сквозь которые солнце выглядывало своими теплыми лучами и манило к себе, будто издевалось. А я все так же был далек от него, как и от счастья. Счастье как раз имеет много общего с солнцем. Мне кажется, если бы человек достиг настоящего незримого счастья, он бы просто сгорел от него, как сгорел бы и от солнца. Парадокс. Человеку так же достаточно лишь теплого света счастья, чтобы купаться в его лучах и находиться в эйфории. Но не больше. Купаться в лучах и не подходить к счастью ближе. Не протягивать к нему руки. Счастье так сильно одурманивает и слепит своим ослепляющим светом, что все мы не раздумывая сжигаем себя с улыбкой на устах. Добраться бы до этого солнца и позабыть обо всем. Окунуться в него и превратиться в самую яркую мимолетную вспышку и раствориться во вселенском пламени. Узнать ту истину, хоть на миг увидеть его сердцем и забыться. Но мы не любим посредственность, поэтому нам всего мало. Мало света, звезд и мало счастья. А за окном пролетают бескрайние поля, и лиловое небо уже пропиталось самыми последними красками уходящего дня. Солнце кое-где еще выглядывает своими алыми глазами, а я все пытаюсь поймать то незримое счастье, окутанное светом самой близкой звезды…
