Иван Александрович Мордвинкин
Пункт Б
6. Страшная болезнь
Темнота, которая всю дорогу жадно набрасывалась на свет их фар извне, теперь победила. Мир стал непроглядным не только в духовном разумении, но и в совершенно прямом.
Светка огляделась с удивлением – машины, люди, пост ГИБДД – все почернело.
– Свет отрубило, – услышала она откуда-то из гудящей ватной темноты Олегов голос.
Она выбралась из снежного наноса, в который угодила, и встала у выключенных фар – здесь тусклый свет, падающий из их кабины через лобовое стекло, отгородил от темноты маленький кусочек мира.
– Смотри, генератор включили, – кивнул Олег в сторону полицейской «кандейки»: свет в домике «гаишников» снова зажёгся. – Всё нормально, идём дальше.
Вымыв руки, они, споря с ветром, вернулись в кабину грузовика. Там птицами расселись по своим «гнездам», и Олег выставил на столик тарелки, сметану, хлеб, квашенные огурцы, сало…
– Я с самого утра не ел – знал, что здесь задержат, нагонял время заранее, – он выловил горячие, раздувшиеся перцы, бросил по парочке в тарелки. – Так что, ты не смотри, что я буду есть, как дикарь. Я голодный, как волк!
И он набросился на перец, обжигаясь и дуя на него, откусил, приложился к варёному яйцу, ополовинив его одним укусом, и, ещё не пережевав, насовал в рот слоённого сала.
– Я тоже! – облегченно усмехнулась Светка его неприличной прожорливости. И теперь уже без всякой стеснительности последовала Олегову примеру, до округления лица набивая щеки едой.
Пережевывая с трудом, но наслаждением изголодавшихся, они оба отдались работе с такими сосредоточенными и серьёзными лицами, что, стоило их глазам встретиться, неудержимо расхохотались. Как смогли: смех, тесня еду, стремился наружу, но не проходил и вырывался клокотаниями и мычаниями. А от того смеяться хотелось ещё глупее, и они прикрывали рты ладонями, чтобы не расплевать пережеванное по кабине.
Наконец, насмеявшись и насытившись, они оба откинулись на спинки сидений, довольные, весёлые ленивой радостью насыщения, и молча слушали, как жужжит неторопливая водогреечка.
В Светкин усталый ум снова ворвался домик в садах, чайник, печка и кот. Зимние вечера всегда Светке нравились особенно – потрескивание дровишек и уютная милая болтовня, какие всегда приходили с вечерней темнотой ещё в те давние времена, когда у них не было Кольки. Светка колола дрова или распиливала поддоны, набивая закуток у печи, чтобы хватило до утра. А уставшая с работы мама тарахтела швейной машинкой и шила брезентовые рукавицы на продажу, потом стряпала ужин и готовила овощи к завтраку – чистила лук, морковку, картошку.
Тогда они совсем не ругались. И Светка, которой приходилось отдуваться за папу, никуда не стремилась и ни о чём не мечтала, потому что, хоть и тяжело ей приходилось в работе, но легко ей жилось в сердце – мама была её другом. Кем-то, кто нуждался в Светке, и в ком нуждалась она сама.
Но потом появился Колька. Он просто привёз грузовик дров, просто распределил, обустроил, починил… А главное – сместил Светку с поста маминого друга куда-то вниз, к коту. Почитай, под табуретку.
– Ад какой-то, – вздохнула Светка вслух, с устатку не удержав разницы между мыслями и живой речью.
– Что ад? – вырвался Олег из дремоты. – Дорога?
– Вся моя жизнь…
– Да, конечно! – Олег согласился с готовностью. Видно, такое положение хорошо вписывалось в его дорожную теорию. – Жизнь на земле – тот ещё ад. Ты знаешь, что такое ад и откуда это понятие?
Светка не знала подробностей об аде. Но свое представление у неё имелось:
– Ад – это боль.
– Не-ет, – разоблачительно улыбнулся Олег, растёр сонное лицо жесткими ладонями и задумчиво уставился на такую же сонную Светку. – Ад – это смерть. Это когда фура уже не едет никуда, а до пункта Б так и не добралась. Другими словами – это безбожие, когда в тебе Бога нет. Вот и вся реальность. Ад!
– Безбожие? – Светка удивилась. При чем здесь безбожие? И что это вообще такое? И что такое «божие»? – При чем здесь Бог? Разве верующие живут лучше неверующих?
– Вот тебе и ад поэтому, – выдал Олег заключение и запустил новый альбом с песнопениями. – Конечно, лучше. Но у них не носков в шкафу больше, а жизни в душе. Понимаешь разницу?
Чуя, что ткнулась в разговоре в какую-то стену, о которой не подозревала, Светка умолкла. Она знала о Боге. Но, настолько немного, что её ведения не хватило бы на сплетение самого кратенького разговорчика.
– Думаете, моя жизнь… Это ад, потому что, я – ад? Как бы.
– Ну… Ты живешь в никуда. Жить надо куда-то. Фура, помнишь? Она едет. Даже если ты этого не хочешь. А без цели, без пункта Б она пропадает.
– Но куда же мне жить?
– Живи вперёд, к Богу. Все дороги ведут к Нему, за жизнь, в вечность, – он глянул на часы, накинул куртку и, подумав, добавил: – Ты же не собираешься жить тысячи лет? Значит, надо жить здесь, на Земле, но с прицелом в грядущее, в то, что после смерти.
Светка не собиралась жить тысячи лет. Она и года жить не собиралась, хотя оно жилось само собою. Едет фура, не спрашивает. Но, заглядывать сейчас за смерть, которая где-то там, в старости, она тоже не хотела. Не могла.
Олег открыл дверь, спустился на снег:
– Пойду мозги им посверлю, может пропустят.
Свистящий поток снежных хлопьев ворвался в кабину, ударив Светку в беззащитно-сонное лицо морозом. Она сморщилась, как от ключевой воды, привстала, надела свою куртку, кроссовки и тоже вылезла из машины, лениво спустившись по лесенке спиной вперед, а не спрыгнув, как в прошлый раз.
Захлопнув дверь, она постояла, бездумно отдаваясь на растерзание ветру, жутко завывающему в проводах, и побрела на середину шоссе. Забавно ведь стоять посередине дороги, обычно плотно забитой машинами, среди пустой зимней ночи, в которой не мелькнет ни огонька, ни фары. Стоит трасса.
Она уставилась в сумеречное пространство, глядя назад, туда, где спал Ростов.
– Не пускают, – сзади к ней подошёл Олег. Только сейчас она заметила, что он даже выше, чем она представляла, когда они сидели в кабине. – Трасса встала. Остановка у нас.
– Смерть? – усмехнулась Светка, припоминая Олеговы метафоры.
– Нет, не смерть. Просто пауза. А что? – он подошёл вплотную, встал справа и чуть нагнулся, чтобы разглядеть её лицо и лучше слышать её слова в гудящем потоке ветра. – Думаешь, не вписывается? Вписывается… Иногда смерть – это не могила в земле, а состояние души. Уныние. Вроде и жив человек телесно, а душа омертвела, остановилась. Вот такая и у нас остановка.
– Уныние? Но, это те, что ехать не стали, помните? – крикнула она против ветра и кивнула подбородком на юг, туда, где остановилась машины, не решившиеся спорить с метелью. – А мы то не добровольно остановились. Значит, нет у нас уныния.
– Нет, – ответил Олег коротко и, всматриваясь в темноту, задумчиво шагнул вперёд, будто что-то там заметил. – Нас остановили. И мы должны уметь постоять на месте. Такое случается. И, когда жизнь останавливает тебя, вязнет в неопределенности, ты имеешь право заунывать, если хочешь. Но лучше будет, если перетерпишь, успокоишься и отдохнешь от бесконечного бега.
– Что это? – вгляделась вслед за ним и Светка в темень – где-то в самой гуще черноты, разбавленной непроглядной кутерьмой метели, легкие вспышки света пульсировали, как рождающееся из ниоткуда живое. – Это машина?
– Да, похоже на то, – с удивлением согласился Олег. – Какой-то безумец прёт через все препятствия. Борется за жизнь!
Он усмехнулся с какой-то странноватой гордостью и восхищением:
– Люблю безумцев!
Вскоре к мельтешенью фар, уже разделившихся надвое, послышался и надрывный крик мотора. Олег увёл Светку на обочину, и через минуту на сугробистую пустошь поста ГАИ ворвался безумец – набитый людьми, рычащий неровно, словно отчаянно, чёрный джип с гос. номером 177.
У поста он, как странный снежный катер, «подплыл» к обочине и устало замолчал. Дверцы открылись, из салона «высыпались» выжившие. Светка насчитала восьмерых. Последним в напористый воздух вышел «капитан». Лысый и огромный, он был похож на непобедимого морского волка из фильмов про пиратов.
Переговорив с «гаишниками», он махнул рукой Олегу и, прихрамывая, проковылял к нему, раздвигая ботинками пуховатый снежный заносы.
– Здорова! – пожал он Олегову руку, размахнувшись здоровенной ладонью издалека, как будто для удара. – Есть чё пожрать?
Вблизи он выглядел вполне страшно, как и издалека. Его небольшие глаза глядели исподлобья, пристально, хватко, и чуялось, что он оценивает сразу и бесповоротно.
– Есть! – ответил Олег. И они втроем побрели к фуре.
Ужинал здоровяк так же жадно и быстро, как недавно Светка с Олегом, потом также откинулся на спинку Светкиного кресла. И она, растянувшись на нижней полке лежака, могла незаметно за ним наблюдать.
– Короче… Народ попался по пути, – он съел всё, что было предложено, и теперь обежал кабину взглядом. – Шли пешком. Живые трупы. Думаю – взять-не взять? Сами уже и не просились.
– Все выжили? – спросил Олег.
– Все. В «ментовке» отогреваются, – он повернулся назад, так вывихнув дебелую шею, что она покрылась поперечными бегемотьими складками. Глянул на верхнюю полку, потом, прямо сквозь Светку, будто её и не было, на нижнюю. – У тебя две кровати, да?
– Да, – ответил Олег.
– Ладно… И вас двое. У «ментов» досижу до утра. Живой, главное, да? – поразмыслил гость. – Сам куда едешь?
– На Богучар. Бензин тащу авиационный из Батайска, – Олег зевнул, развернулся лицом к гостю и прилёг спиной на стекло своей двери. – А ты на Москву?
– Да, я на Москву, – он махнул рукой в лобовое стекло. – Лечу из Армавира. Сын у меня там, в Москве, в Склифосовского, я тебе говорил, да?
Он нагнулся, скорчил гримасу и грубо почесал лысую голову так, чтобы обеими руками охватить её по возможности целиком. Потом сунул руку во внутренний карман куртки, вынул карточку и протянул Олегу.
– Единственный мой, – добавил он, глянул исподлобья, но, на сей раз как-то пришибленно и виновато. – Упал с крыши. Лазил там…
Светка успела разглядеть снимок, с которого глядел темноволосый мальчик лет десяти. Его огромные глаза показались Светке бездонно печальными, хотя сам он улыбался.
– А чего по крыше лазил-то?
– Да он… Я не знаю. Я потом разговаривал с его училкой, ему одинадцать. Она говорит, часто с ним разговаривала. Он хотел ко мне как-то пробиться. Понимаешь меня, да? – он вздохнул и утопил своё лицо в огромных ладонях, потом потёр его, опять глянул на Олега, но встречного взгляда не удержал. – Я его жестко держал, думал мужик же чтобы вырос. А он всё жилы рвал. Доказать… Понимаешь меня, да?
– Да-а, – кивнул Олег, вздохнул о чем-то своем и вернул фотографию.
– Ну вот… и доказал. Подростки, они… Да ты знаешь, – незнакомец вскользь глянул на Светку и кивнул на неё подбородком. – У самого доча вон.
– Ну а почему на поезде не едешь, проще же?
– Да не могу я! – здоровяк распрямился, откинулся на сиденье и закрыл глаза, будто собирался уснуть. В руке его снова мелькнула картинка с печальным мальчиком, мечтавшим стать героем. – Столько времени просидеть, меня разорвёт на части. Покоя не нахожу себе. Как сумасшедший!
Он снова посмотрел на Олега, видимо, уже раскусив его и убедившись, что тот и вправду сочувствует без чужой прохладцы или излишней бабьей тепловатости.
– А самолёты ещё хуже… В общем, может попрощаться успею хоть, – он махнул рукой с фотографией, случайно встретился глазами с сыном, смотрящим с неё, и отдернул лицо, отвернулся к окну. И Светка видела, как его отражение в темном стекле скомкалось в рожицу обиженного мальчика, готового расплакаться.
– Думаешь так всё плохо? – спросил Олег вполголоса.
Здоровяк вздохнул громадно и воздухом выдул тяжелое, угрюмое "Э-эх!" с дрожанием на конце.
Они оба затихли, и Светка слушала, как рвущийся ветер бил по крыше кабины, и в этом надрывном истеричном вое ей чудилось скорбное "Э-эх!".
– Ладно, ладно, – Олег отпрянул от своего окна, потянулся к здоровяку и похлопал его по плечу. – Ещё… Всё это… Всякое бывает.
Но тот, не отрываяся от окна, отрицательно покачал головой и мелко задрожал. И Светка услышала, как со свистом из его рта сквозь зубы вырывается дыхание с немым плачем. Страшным, скупым и безысходным мужским плачем.
И Светка сама, раздёрганная его бессловесным и беззвучным причитанием, трудно удерживалась от слёз, всё порывалась отвернуться или отвести глаза от его вздрагивающей спины. Но не могла, потому что с фотографии, которую он бережно держал двумя пальцами, на неё глядел тот маленький печальный герой, который что-то смог. Но сам сгорел целиком.
Здоровяк вздохнул тяжело, полногрудно и отер лицо.
7. Разрыв связи
Два мальчика сидели теперь на Светкином кресле. Маленький герой, навсегда застывший на фотокарточке, и его отец, сбросивший всё, чем прятал себя от мира. И случайно обнаженной перед Олегом душой он скорбел, уже не пряча слёз. Самых горьких человеческих слёз, тех, что люди роняют о своих умерших детях. Наверное, из их влаги вырастают мертвые деревья, и Земля застилается пустынями.
Олег привстал, залил приготовленную кружку с чайным пакетиком подоспевшим кипятком и погасил в кабине свет.
– На вот, чаю попей, – предложил он каким-то другим, успокаивающим голосом совершенно лишенным нахрапистой хрипотцы и уверенности.
Здоровяк вздохнул, развернулся в темноте и молча принял кружку.
Больше ничего не видя, Светка откинулась назад, на подушку, в облако пчелиных запахов, и уставилась в тёмную пустоту, какою теперь казалось «дно» второй полки.
Она снова вспомнила своего отца, вечно поддатого, вечно на взводе, который так же плакал о её брате, родившимся слабым. И, как говорили, болел сын по вине отца.
Светка почти видела своего папу в этом огромном, трогательном здоровяке, с той только разницей, что её отец не рвал душу на кровавые куски, а нашёл успокоение в бегстве.
Тут же вспомнилась ей и мама, которая никуда убежать не могла, а потому приросла там, где родились её дети. И, как бы её не крутило вихрями житейской метелицы, а от детей ей было не уйти. И, как могла, она тащила все их жизни своими тонкими жилками.
Братик потом умер драматически, потому как дотянул уже до пяти и в сердцах родных до того укоренился, что вырывали его оттуда многими горькими рыданиями, которые и поныне дрожали в маминых вздохах.
Уж так то против естества, когда уходят светлые, милые дети, уже глубоко вросшие в души близких. И от того растут пустыни и степи.
И мама жила той только радостью, что нашьет миллион рабочих рукавиц, все их распродаст, и они заживут, как люди. И всё будет хорошо, как и должно быть.
Светка вздохнула, и горячие капельки снова взмочили её ресницы.
– Ладно, – басисто выдохнул здоровяк, когда отпил полкружки. – Спасибо, брат. Век не забуду.
– Да не торопись, – остановил его прощание Олег. – Хоть сидя тут переночуешь, зато тепло.
– Да, поспать, – прогудел здоровяк и растёр сонные глаза. – Я всю жизнь, как во сне провел. Знаешь… Как же нам приятно спать! Мы обожаем спать. Чтобы спать, не нужно никакое умение. «Спать» приходит само. «Спать» не тревожит, а успокаивает. Мы все любим спать! Но я проснулся, жить начал. И я в шоке, что я наделал, пока спал!
– Нет, я… – пробормотал Олег, имея ввиду, конечно, обыкновенный сон, а не тот, который называют правильной жизнью. – Ты ложись на полку?
– Нет, – отрезал гость. – Я курю часто и теперь не сплю почти. Встану, похожу туда-сюда… Подумаю, подумаю… Потом опять лягу. Вроде, засну, а сам не сплю. И сон снится, и себя помню. Поэтому встаю, опять хожу. Буду вам мешать. А я не хочу, понимаешь меня, да?
– Понимаю, – вздохнул Олег.
Они вышли из машины в ревущую ночную бездну и долго там бубнили. Видно, там здоровяку легче говорилось.
Потом Олег вернулся, продрогший, облепленный снегом. Отряхнулся, включил светильник, сбросил куртку, и долго сидел молча, то застывая бездвижно, а то бормоча что-то и крестясь.
Наконец, он поднялся, навёл в машине порядок, задёрнул шторы.
– Ну что, Светлана Андреевна, ты не спишь там? – спросил он не глядя на Светку.
– Нет, – ответила она и впервые назвала его по имени. – Не сплю, дядь Олег.
– Так… – задумался он, раскрыл шкафчик и, вынимая оттуда одну за одной, расставил по панели иконы. – Будем молиться. Вечерние молитвы, а потом спать. Ты, если не хочешь, можешь там полежать. А я помолюсь.
Светка, конечно, хотела бы провалиться в сон. Но, выбирая между провалиться и помолиться, она выбрала то, чего ещё не пробовала. Соскользнула с лежака, сунула ноги в тапочки и с вопросительным любопытством поглядела на Олега.
Тот встал во весь рост и торжественно перекрестился на иконы.
– Я их, эти молитвы, уже наизусть выучил, чтобы молитвослов не держать. А то не всегда же видно хорошо. А бывает и на ходу приходится. Рулишь и молишься.
Он зажёг у иконок маленькую красную лампадку, погасил в кабине свет и снова перекрестился. От этого стало как-то спокойно, и горе, вложенное в её сердце маленьким, умирающим где-то в Москве героем, невольной птицей забилось о её душу. Наверное, потому сейчас, в преддверии молитвы Самому Богу, Светка почувствовала, что есть Кто-то, Кому можно выплакаться досуха. И Он не осудит.
Светка тоже перекрестилась.
Олег помолчал, что-то промямлил невнятное и, наконец, вступил в область неведомого, вслух произнося молитвы, сути которых, как и смысла песнопений, слышимых ею весь вечер, Светка не понимала.
Она крестилась и кланялась вслед за Олегом, пытаясь вникнуть в тихое торжество, рвущееся из его груди с дрогнувшим голосом. Но уловить умом не выходило ничего, и она закрыла глаза и отдалась только внутреннему и непонятному.
Сонные её мысли никак не сплетались, проносясь мимо, и Светка их не думала, а только глядела, видя свое внутреннее почти что со стороны. И оно тянулось вслед за Олеговой молитвой к Богу, трепетало и саднило горькой какой-то жалобой, сплетённой с виноватостью.
Светка едва заметно покачала головой – «Нет, Господи, во мне ничего святого» и отпустила эту виновность к Богу.
Но Бог ничего не ответил. Взамен того её душа только задрожала, если души вообще умеют дрожать, и сквозь закрытые веки устремилась куда-то к иконам.
Светка влилась в это странное ощущение, и сердце её, сжатое и растерянное, впервые за последние годы наполнилось какой-то лекарственной теплотой.
Она вздохнула, как человек, преодолевший трудную передрягу, и гортань её мелко задрожала. Чтобы унять её, Светка, не раскрывая глаз, опять вздохнула и тем облегчилась, выпустив с мертвым воздухом все несчастья, несправедливости и обиды.
Слезинки родились в её глазницах, щекоча дрожью нервы в носу. Она их отпустила, и капельки побежали по щекам. К удивлению горячие и лёгкие.
Светка не стала их вытирать, чтобы не показать виду.
По окончании молитв Олег перекрестился особенно размашисто, потом ткнул в лампаду кисточку, сдавил об край стакашки лишнее масло с её волосков и, поднеся к своему лбу, нарисовал там крестик.
Потом глянул на Светку почти искоса.
Светка повернулась к нему лицом, разрешая и ей нарисовать.
После молитвы они сидели молча, и каждый думал о своём.
– Куда же ты едешь? – вздохнул наконец Олег. Теперь уже он с ней разговаривал тем добрым голосом, которым он успокаивал здоровяка. – Кто тебя в Москве ждет?
Светка не ответила. Она отвернулась к зашторенному окну и рассмотрела на ровном полотне занавески крошечную рваную «царапинку».
– Наверное, не к кому, – призналась она занавеске и самой себе. – Там папа живёт. У меня адрес есть.
Олег цыкнул сквозь зубы.
– Так он тебя не звал? А давай маме позвоним? Как думаешь?
Светка не хотела бы звонить маме, но не потому, что боялась её гнева или требований тут же вернуться. А потому, что страшилась её голоса. Что в нём что-то задрожит, и послышатся слёзы, боль или ещё что-нибудь позабытое и нежное. И тогда выйдет, что Светка ошибалась, и что зря она сбежала из дома, попусту напугала маму. А мама хорошая, вовсе не злая и даже любит её.
– Какой номер? Ты помнишь? – Олег достал телефон и навесил над его экраном указательный палец свободной руки, чтобы тут же набрать номер.
– Знаю… – буркнула Светка занавеске, но та не отвечала, и Светка развернулась к Олегу.
Он смотрел исподлобья, как тот решительный здоровяк, и ждал с таким видом, будто она уже согласилась звонить.
Светка вздохнула и продиктовала.
Олег ввёл. В динамиках, в которых люди весь вечер устремлялись голосами к Богу, теперь ровно и тревожно промычал длинный гудок вызова. Но только один. На том конце сразу подняли:
– Алло! Алло! – тонко прозвенел мамин голосок. – Свето…
Динамики щелкнули и умолкли. На том и оборвалось.
Олег уставился на дисплей, потом задрал руку с телефоном вверх, поводил под потолком.
– Нет сети, – сделал он вывод. – Перегрузка может? Свет отрубили, вышки, наверное, тоже на резерве работают, я не знаю. Или почему?
Или почему? Он имел ввиду, что не знает, почему такое случается? Не знает свою дорогу из метафоры?
И как тут поймешь эту жизнь-дорогу, если, стремясь к добру и преодолению своей обиженной гордости, ты натыкаешься на такие препятствия, которые просто никак не решить человеческими силами?
Ведь помолилась, ведь решилась позвонить, и на тебе – вызов оборвался и связи нет!
Светка не ответила, откинулась назад, на своё сиденье и закрыла глаза, чтобы не расплакаться от неожиданной близости мамы.
– Ладно. Утро вечера, как говорится, – Олег встал, завозился на верхней полке, наводя там порядок. – Будешь спать наверху. Туалет знаешь где, вода – вот здесь.
И сам он, не долго готовясь, завалился на нижнюю, укутался бабочной куколкой в одеяло и довольно быстро засопел.
Светка взобралась на вторую и тоже обернулась одеялом. Здесь она долго слушала свист метели, тихий рокот мотора где-то под кабиной и проваливалась в сон, бесконечно просыпаясь от осеняющих её тревожных догадок.
Олег не знает, почему оборвалась связь. И это его «или почему», которое лучше бы и не произносить вслух, наполнило её сомнениями. Ведь дорога не пускает её назад, значит нужно смотреть дальше, за горизонт, на Москву.
Значит ей нежелательно возвращаться? Значит она правильно сбежала? Потому что мама её не любила. Или почему?
