Исаак Розовский
Дожить до 120
– Вы, вероятно, спутали Сатурн с Венерой…
– А, может быть, может быть, – рассмеялся Пронин. – А что, и такой журнал есть?
– Нет, но мог бы быть, – сухо ответила Людмила Теодоровна и с явным намеком посмотрела на часы.
– Конечно, понимаю – дела… – как бы всполошился Пронин. – А я тут со своими вопросами дурацкими. Но, знаете… сидишь тут целыми днями. Только и видишь бумаги, бумаги… А тут такая девушка симпатичная, кхе-кхе…
Гостья промолчала, но по лицу было видно, что смягчилась.
– А все-таки, – проявил настойчивость Пронин. – О чем журнал-то ваш, если не про любовь?
– Да в основном мистика и прочая ерунда, – честно призналась Людмила Теодоровна.
– А-а, значит, об оживших мумиях и зеленых человечках,– хмыкнул Пронин. – Я сам не прочь про это почитать…
– Я рада, что вы интересуетесь современной журналистикой, – на этот раз довольно резко оборвала девушка. – Но давайте все же перейдем к делу.
Они еще поговорили. Впрочем, разговор этот, как и остальные, ничего не дал. На том и расстались.
***
Наталья Тихоновна после убийства супруга сильно сдала. Людмила старалась навещать ее почаще. Иногда приезжала вместе со Славой, но чаще одна. И всякий раз мать начинала разговор «со значением», дескать, как там у вас? Серьезно? Мне бы перед смертью внуков понянчить. Вот отец тоже о том мечтал, да не успел…
Людмила обыкновенно на это отвечала, что, вроде бы да, все серьезно. Но мы пока присматриваемся.
– А что тебя не устраивает? – удивлялась Наталья Тихоновна. – Славик парень видный и, похоже, самостоятельный. А чем он занимается? Семью-то содержать сможет?
– Сможет. И не одну, а хоть десяток. Он начальник какого-то медицинского центра.
– Такой молодой и уже начальник? – всплескивала руками Наталья Тихоновна. – Ему же тридцать, не больше?
– Двадцать девять.
– Вот видишь, дочка? Значит, серьезный человек, перспективный. Зря такого молодого начальником не назначат.
– Да, он перспективный. Хоть куда. А отец у него еще перспективнее, – Людмила назвала имя, которое даже Наталья Тихоновна, далекая от бизнеса, как от Марса, слышала в новостях.
– Тот самый?..
– Тот самый. Он-то сынку и выделил это местечко. Для начала, так сказать… – ответила Людка с какой-то двусмысленной интонацией.
– И ты с ним знакома?
Людка кивнула:
– Раз в неделю вижусь за семейным обедом.
– Каждую неделю? Ох, Людка, хватай своего Славика, а то ведь уведут. Это ж как в лотерею выиграть. Видать, ты отцу его приглянулась.
– Приглянулась. Может, даже слишком…
Наталья Тихоновна пристально взглянула на дочь:
– Он что, приставал к тебе, к сыновней невесте? Ох, грех-то!
– Положим, я еще не невеста. Ладно, мама, побегу я. Мне еще сегодня интервью брать.
Людмила подхватилась и пошла по дорожке от дома. Наталья Тихоновна глядела ей вслед.
– Красивая девка! Ладная… – подумала она и привычно перекрестила удаляющуюся дочь.
Людмила Теодоровна спешила. У нее через два часа, действительно, было назначено интервью. С Ильей Львовичем Хаскиным.
***
Я жил себе-не тужил. ПОИБИН работал. Раз или два в неделю за Хаскиным приезжал вишневый лимузин, и он отправлялся незнамо куда на встречу с загадочным спонсором. И они часами вели «умные» разговоры – о Боге, о судьбе, о смысле бытия. Время от времени Илья Львович вручал мне бумажку с именем и датой рождения какого-то человека и просил отыскать ему пару. Мол, олигарх требует «для привлечения новых спонсоров», – объяснял он. Тогда я включал свою программу и, как правило, отыскивал «напарника».
Хаскин всегда меня восхищал тем, что чего не коснись, у него найдется свое мнение. Причем, он не пыжился, чтобы выдать что-нибудь оригинальное. Это у него само собой выходило. Он был оригинален во всем. Даже своим детям давал имена любимых писателей. У него было пятеро сыновей и две дочки. Девочки получили имена Марина и Анна, в память поэтесс. Его старший, которому стукнуло уже 13 лет, носил имя Федор (в честь Достоевского). Еще один был Андреем в память Платонова. Одного Хаскин нарек Исааком, как своего любимого Бабеля. Но литературные вкусы Ильи Львовича не ограничивались русскими писателями. Поэтому двое младших получили имена Уильям, Вилли, но в честь Фолкнера, а не Шекспира, а самый младший носил странное имя Амброз. «Как, вы, Костя, не читали Амброза Бирса?» – удивлялся Илья Львович. – Прочтите немедленно. Великий писатель. И самый страшный из всех мне известных. Эдгар По ему и в подметки не годится».
***
С некоего момента события стали развиваться столь стремительно, что я опасаюсь упустить что-то важное или сбиться. Пожалуй, все началось с того, что в один прекрасный день (вернее, ночь) в Москве объявился рав Круглянский. Еще спускаясь по трапу самолета, он набрал номер телефона генерала и после взаимных приветствий спросил:
– Что с этими загадочными убийствами? Удалось их распутать?
– Какое там. Каждую неделю еще десяток висяков прибавляется. И никаких зацепок.
– Зацепка, кажется, появилась. Сейчас приеду и расскажу, – сказал Круглянский и, хотя было около часа ночи, прямо из аэропорта отправился к генералу в Тушино.
Генерал в ожидании друга и его «зацепки» нетерпеливо расхаживал по комнате. С каждым днем ситуация с расследованием становилась все хуже. Убийства продолжались, паника среди населения росла, хотя, казалось бы, куда уж больше. В самое последнее время возникло новое явление – те, кто мог себе это позволить, бежали из города, увозя с собой детей, ибо именно дети все чаще становились жертвами убийц. Распространялись слухи самого фантастического свойства и нелепости. Говорили о какой-то изуверской секте, совершающей ритуальные убийства, ибо сектанты убеждены, что убийства (особенно, детей) увеличивают годы жизни тех, кто их совершает.
Когда ночной гость, наконец, приехал, генерал коротко ввел его в курс последних событий, рассказав и о нелепых слухах.
– Хм, – сказал Круглянский. – Как ни смешно, но эти слухи прямо в пандан к моей версии.
После встречи с генералом в Иерусалиме рава мучила та подмеченная им закономерность, что семьи убитых получают определенную сумму денег, и эта сумма в точности соответствует формуле: 60 минус возраст убитого равно количеству долларов. «Почему 60?», – по многу раз на дню спрашивал он себя. Что-то в его памяти было с этим связано, но эту ниточку никак не удавалось ухватить. Спустя две недели Круглянский вспомнил о рыжем математике, приезжавшем из России. Российский гость в присутствии десятка математиков из неофициальной группы Рипса излагал свою гипотезу о «напарниках». Ни имени, ни фамилии докладчика он не запомнил. Его идея показалась нелепой даже им, фанатам библейских кодов, которых в излишней критичности упрекнуть было трудно. Но несколько месяцев назад Рипс очень его удивил, сказав, что безумная гипотеза Рыжего вроде бы подтверждается. Круглянский смутно помнил, что тот рассказывал что-то о 120 годах, отпущенных Богом, но как бы на двоих. Остальные подробности его память не удержала.
– И это всё-ё-ё? – разочарованно протянул генерал.
– Совсем не всё-ё-ё, – передразнил его Круглянский.
И вправду это было далеко «не всё-ё-ё». Внезапно раву в голову пришла идея попробовать отыскать старым рипсовским способом информацию об этой волне необъяснимых преступлений. Ведь если в Библии записано все, то хотя бы намек на эти события тоже должен найтись. Круглянский вбил в рипсовскую программу то, что было ему известно: Москва, убийства, год 202… 120 лет и даже фамилию и звание друга – генерал Пронин. И что бы вы думали? Программа не подкачала, и через час Круглянский прочел фамилию Хаскин. После чего немедленно вспомнил и эту фамилию, и имя рыжего математика из России. Ну да, конечно, Илья Хаскин. Не успел Круглянский закончить свой рассказ, как генерал стал набирать номер.
– Ты куда звонишь? – удивился рав.
– Приказ о задержании этого Хаскина. Возьмем его сейчас же. Как говорится, тепленьким.
– Ты что? Оснований же никаких. То-то смеху будет, когда газетчики узнают, что бравый генерал Пронин ищет преступников с помощью библейских кодов. Только этого не хватало!..
– А что ты предлагаешь?
– Надо все проверить. Может быть, подослать к Хаскину твоих людей, чтобы его «прощупать».
– Ага, пока мы его будем щупать, еще пара убийств случится.
– Что ж, одним убийством больше, одним меньше, когда их и без того несколько сот, разница невелика, – философски заметил рав, и Пронин даже поразился цинизму его фразы.– Нам с тобой нельзя опростоволоситься. Но, главное, что-то мне подсказывает, что Хаскин тут ни при чем. По моему впечатлению он человек немного не от мира сего. Паганель, понимаешь, о чем я? А Паганели таких преступлений не совершают.
С немалым трудом удалось все же убедить генерала повременить с его импульсивным приказом. Решили для начала собрать всю имеющуюся информацию.
Уже к вечеру следующего дня на рабочем столе генерала лежало досье на предполагаемого преступника. Так они узнали о существовании целого института под началом подозреваемого.
Поступила и непроверенная информация о том, что Хаскину удалось обнаружить новые библейские коды, как-то связанные с длительностью человеческой жизни. Просматривая список опубликованных работ Хаскина, Пронин обнаружил его полуторагодичной давности интервью желтому журнальчику «Кольца Сатурна». Интервью брала Людмила Т. Грушина, которую он совсем недавно вызывал к себе. Тогда-то у генерала возникла идея уговорить ее взять у него новое интервью, а по ходу выяснить кое-какие детали. Тем более, что убийство ее отца было из этой самой серии. Стало быть, она тут лицо заинтересованное и с заданием справится наверняка лучше, чем его профессиональные Пинкертоны. Людмила Теодоровна охотно согласилась, ибо в ее планах интервью с Хаскиным и без того значилось – читатели жаждали узнать как можно больше о новых открытиях в постижении божественных тайн.
***
Сегодня я приехал в ПОИБИН ради четвергового семинара. Сотрудники института, как я говорил, все люди блестящие и по большей части молодые. Вот на этих «четвергах» с шутками и прибаутками обсуждались разные завиральные идеи, так или иначе связанные с главной темой института – извлечением божественной информации. Сегодня семинар был посвящен вопросу о долголетии праведников, живших согласно тексту библии по нескольку сот лет. Тема необыкновенно интересная, ибо по сути она противоречила гипотезе Хаскина о 120 годах на двоих.
Но на семинар я так и не попал. По уважительной причине. Я привычно заглянул в кабинет «шефа». Хаскин был в пиджаке, что меня весьма удивило. Он просматривал какие-то записи, время от времени поглядывая то на часы, то в зеркало, висевшее на стене напротив его стола, и проводил рукой по топорщившимся волосам, слегка тронутым сединой, из-за чего они немного напоминали покрытую изморозью морковь на овощном складе.
– Здравствуйте, Костя, – кивнул он мне. – С чего это вы тут?
– Умных людей на семинаре послушать. А вы на нем будете?
– Вряд ли успею, – ответил Хаскин. – Небось удивились, что я в пиджаке? Это я к интервью готовлюсь. Интервьюерша с минуты на минуту должна прийти. Я ей уже раньше интервью давал. Можно сказать, она мой эксклюзивный инсайдер. А сама опаздывает…
– Я тогда пойду. Не буду вам мешать… – начал было я, вставая, но не успел еще закончить фразу, как в дверях появилась слегка запыхавшаяся журналистка. А я уставился на нее и от удивления снова сел, потому что это была Люся Грушина, первая красавица нашего класса.
– Люся? Ты?
Она долго на меня смотрела, не узнавая, а потом ее брови удивленно поползли вверх?
– Костя? Кравцов? – неуверенно спросила она. – Я бы тебя на улице ни за что не узнала. Ты изменился. Похорошел… И вообще…
Она запнулась, но я прекрасно понял, о чем она подумала. О мальчике-калеке, который был безнадежно в нее влюблен. Знала ли она об этом? Догадывалась ли? Вряд ли. В Люську все были влюблены. Начиная с седьмого класса, вокруг нее постоянно вились не только одноклассники, но и ребята на год, а то и на два старше. Где уж тут заметить жалкого юнца, украдкой бросавшего на нее по-собачьи преданные взгляды? А я молча страдал и даже одно время мечтал, как, оставив для нее записку, вскрою себе вены, а из ее ярко-зеленых глаз (так я себе воображал) на моих похоронах прольются две слезинки. Воображал, и сам был готов заплакать, так жалко мне становилось этого бедного страдальца Костю.
Но помимо подростковой влюбленности я испытывал к Люсе еще одно, пожалуй, не менее сильное чувство. Чувство благодарности. Когда кто-нибудь насмехался надо мной, пародируя мою походку, расползающиеся в разные стороны глаза, или еще каким-то способом пытался меня унизить, она (единственная!) тут же вступалась за меня, и, глядя на ее пылающее гневом лицо, обидчики поджимали хвост и стушевывались. Да, Люська была славной девчонкой!
– Люська, как ты? Замужем?
– Нет, все еще невестюсь.
– И не была? – удивился я.
– И не была! – засмеялась Люська. – Но скоро буду. Через месяц свадьба. Кстати, приглашаю тебя. Вот… Тут она достала из сумочки стопку красиво отпечатанных на мелованной бумаге приглашений и протянула одно мне. А потом и Хаскину такое же вручила, добавив: – И вас, конечно, тоже буду счастлива видеть. Большая честь для меня.
– Ну, разве что в роли свадебного генерала, – смущенно захихикал Хаскин. – Но за приглашение спасибо. Поздравляю!
– Да, и я тоже поздравляю, – сказал я не вполне искренне и стал откланиваться, чтобы не мешать интервью, но Илья Львович меня удержал:
– Оставайтесь, Костя. Сами что-нибудь интересное расскажете, – а потом, обращаясь уже к Люське, добавил: – Костя, можно сказать, моя правая рука.
Я и остался. Не без удовольствия. А Люська сразу стала серьезной, достала из сумочки диктофон и интервью началось.
– Год назад вы захватывающе интересно рассказывали о библейских кодах, обнаруженных учеными из Израиля. Мы получили тогда море читательских писем. И чуть в этом море не утонули. Со времен того интервью, я вижу, многое изменилось. Мы, помнится, беседовали в какой-то тесной комнатке, в которой помещался ваш офис. А сейчас…– Люська сделала рукой широкий круговой жест, – тут целый институт. Как, кстати, он называется?
Я испугался, что Хаскин, забывшись, выдаст ей непристойное сокращение, но Илья Львович был бдителен и только хмыкнул:
– За помещение для института мы должны благодарить щедрых спонсоров. А официального названия у него пока нет.
Вопросы сыпались из Люськи, как из пулемета. Но все – по существу. Было видно, что она хорошо подготовилась.
Хаскин явно оказался во власти ее обаяния, забылся и «поплыл». Когда она спросила его о сути его открытия, он начал было словоохотливо рассказывать про 120 лет и «того парня».
Я стал нарочито покашливать. Он удивленно уставился на меня, но потом понял и сказал, виновато разводя руками:
– Вот видите, Людмила Теодоровна, Костя меня предупреждает, что я секреты разглашаю. И справедливо предупреждает. Мы же дали подписку о неразглашении. Так что всё, о чем я вам успел проболтаться, это не для печати. Я могу рассчитывать на вашу скромность?
– Разумеется, Илья Львович, – улыбнулась она, но блеск в ее глазах ясно показывал, что в полной мере полагаться на ее скромность бессмысленно. Все-таки журналистка, а тут такая сенсация.– Но намекнуть-то, что вам ведомы тайные сроки человеческой жизни, я могу?
– Разве что в самом общем виде, чтобы никто ничего не понял, – сказал Хаскин.
– Можете не сомневаться, никто ничего не поймет. Об этом я позабочусь, – чарующе улыбнулась Люська.
В конце нашего затянувшегося разговора она вдруг сказала:
– Это тоже не для печати, но, если вы владеете кодами, то, вероятно, можете узнать те тайны, которые скрыты от глаз наших правоохранительных органов. Например, можно ли с помощью этих шифров выяснить, кто или что стоит за последней волной убийств?
– Какие убийства? Я ничего не слышал, – сказал Хаскин.
– Как не слышали? Об этом же вся Москва говорит, – сказала Люська и как-то по-особому, испытующе, поглядела на него.
– Нет, правда, не слышал. А вы, Костя, что-то про эти убийства знаете?
– Я особо не вникал, но да, слышал. Чуть ли не каждый день кого-то убивают.
– Ну, Москва-то большая. Так что это не удивительно, хоть и печально, – сказал Хаскин.
Зря он это сказал. Похоже, Люська не только ему не поверила, но и не на шутку разозлилась. Стала вдруг отчужденной и официальной. Шарм и теплота, которыми от нее веяло во время всего интервью, моментально куда-то испарились.
Хаскин почувствовал неладное и попытался исправить положение, но лишь усугубил вдруг ставшую неприятной атмосферу. Он предложил посидеть в уютном ресторанчике «тут неподалеку», она холодно отказалась и тогда он сказал:
– Людмила Теодоровна, по-моему, вы слишком близко принимаете к сердцу все эти слухи. У страха глаза велики. Опыт показывает, что их надо делить минимум на десять. Вы не находите?
– Вы совершенно правы, господин Хаскин. Принимаю близко к сердцу, виновата. Просто месяц назад убили моего отца. Но это слухи, конечно…
Я и в еще большей степени Илья Львович ощутили после этих слов Люси страшную неловкость. Он покраснел до корней волос и промычал только «Примите мои соболезнования» или что-то в этом роде.
Она сухо кивнула и стала прощаться. Правда, телефонами мы с ней обменялись.
– А когда?… – начал было Хаскин, но осекся.
Она угадала его незаданный вопрос:
– Когда интервью появится? Через неделю, если успею всунуть в ближайший номер.
Она вышла.
– Да, нехорошо получилось, – сказал Илья Львович.
Ни я, ни он, разумеется, тогда еще не знали, да и знать не могли, что это интервью она затеяла по личной просьбе генерала Пронина.
***
Выйдя из института, Людмила Теодоровна села в машину, но еще несколько минут сидела неподвижно. Солнышко вовсю светило, но у нее на душе было сумрачно. Она чувствовала себя измотанной, словно вагоны разгружала. Прежде, чем двинуться к себе, она все-таки набрала номер генерала.
– Это вы? – сказал он нетерпеливо. – Как прошло интервью?
– Долго рассказывать. Давайте я приведу его в порядок для печати. Это срочно. Следующий номер выходит во вторник. А к вам загляну, скажем, послезавтра с уже готовым текстом.
– Послезавтра слишком долго. Я умру от любопытства. Давайте завтра, ладно? А пока скажите, он вам рассказал, в чем суть его открытия?
– Да. Можно сказать, проболтался. Его помощник, кстати, мой бывший одноклассник, все время его одергивал, чтоб язык не распускал. Но он распустил. Потом опомнился и просил, чтобы в журнале про это не было. Как же! Стану я молчать. В этом же весь хайп!
– Голос у вас какой-то злой, Людмила Теодоровна. Что случилось?
– Просто не люблю, когда врут. А он соврал. Нагло и нарочито. На прямой вопрос, слышал ли он что-то про убийства, сказал, что нет, ни слова не слышал. Вообще, я думаю, что это он.
– Что он? – не сразу понял генерал.
– Он тот, кого вы ищете.
– Ну, это было бы слишком хорошо.
– Нет, я чувствую. А интуиция меня редко подводит. Это он, он, мерзавец!
Договорились, что Грушина придет к генералу завтра, в четыре часа.
***
Честно говоря, конец злосчастного интервью оставил у меня, а не только у Люси Грушиной, неприятный осадок. Впрочем, «осадок» – это еще мягко сказано. На самом деле я был обескуражен. Она явно не поверила Хаскину, что ничего про убийства, прокатившиеся по Москве, он не слышал. И я тоже не поверил. Да, я знал, что телевизор мой «шеф» не смотрит принципиально, и газет не читает, но не мог же он вообще ничего об этом не знать. Хотя бы супруга должна была ему об этом рассказать? Да об этом только и говорят. Обсуждают и на работе, и дома, и в метро. А ведь он на метро ездит. Выходит, соврал? Строит из себя невинность. Но зачем?
Я помню, как он однажды воскликнул: «Если моя гипотеза подтвердится, мы с вами, Костя, получим абсолютную власть над миром!» При этом глаза его торжествующе сверкнули. Эта фраза и необычный блеск в его глазах меня неприятно резанули, и я с тех пор никак не мог про это забыть.
А теперь после этого интервью и его якобы неведения по поводу убийств, ежедневно происходящих, можно сказать, под его боком, в моей голове безостановочно крутился вопрос: «Кто вы, доктор Хаскин?»
***
Я и раньше отдавал себе отчет, какую неслыханную власть может дать эта страшная информация о «напарниках». Совру, если скажу, что не подозревал, как легко она может быть использована во зло. Но я гнал от себя подобные мысли.
И по поводу Хаскина я до этого чертового интервью голову готов был дать на отсечение, что кто-кто, но он ни за что на свете не употребит это знание во зло. А вот теперь, после той его необъяснимой лжи, я вовсе не был в этом уверен. Напротив, вдруг уверился в обратном. Я же понимал, что этот блестящий и изощренный ум куда больше и лучше, чем я, видит те неслыханные, поистине безграничные перспективы, которые предоставляет это тайное знание. Соблазн употребить его во зло велик. Нестерпимо велик. Наверняка, Хаскин уже давно просчитал все варианты и начал действовать. И вот, пожалуйста, откуда ни возьмись, появился весь этот институт. Нашел себе спонсора. Может, они на пару действуют? Такие деньжищи вдруг на Хаскина свалились. И всё за так? За красивые глаза?
***
Я, вообще, по натуре человек недоверчивый. Не знаю, врожденное ли это свойство, или я приобрел эту недоверчивость из-за своей болезни. Думаю, что верно второе. Моя физическая неполноценность, словно стена, отделяла меня от нормальной жизни и нормальных людей. Иногда эта стена была зримой и глухой, иногда почти прозрачной, так что я иногда забывал о ней и тут же больно стукался носом в эту невидимую преграду. Но она была всегда. Участвовать в играх моих сверстников я не мог. Зато мог спокойно, оставаясь за стеной отчуждения практически невидимым, наблюдать за ними и их поступками. Эта роль невидимого, вернее, никем не замечаемого наблюдателя (этакий «неуловимый Джо») имела и свои плюсы. Вскоре я научился неплохо разбираться в мотивах, управляющих их поведением. Мотивы эти обычно были на редкость просты и выставляли своего носителя не в самом лучшем свете. Так что очень скоро я, тайный соглядатай, невольно пришел к не самым лестным выводам о человеческой природе. И тогда же усвоил скептическое отношение к тем красивым словам и понятиям, которыми люди обычно прикрываются. Одним словом, я не то что аморален, но внеморален – это, пожалуй, точно. И должен признать, что по отношению к новым людям, с которыми порой сводила меня судьба, относился с априорной недоброжелательностью. Вот и Хаскину, хотя он и сделал для меня столько хорошего, я теперь не доверял…
***
Я и себе не доверял. Сам же себя назвал человеком внеморальным. Но я гнал от себя любые мысли о том, как можно было бы употребить это тайное знание во зло. Да что там гнал? Я испытывал такой ужас, когда какая-нибудь полумыслишка заползала в голову и застревала там, что долго не мог успокоиться, пока не убеждался, что все сорняки вытоптаны и на этом месте уже ничего не вырастет. Наверное, это в стародавние времена и называли Страхом Божьим. Да, именно Страх Божий, как бы дико оно не звучало в устах такого циника, как я.
Нет, в отличие от израильских кодировщиков, я не уверовал во Всевышнего. Я просто знал, что он есть. Правда, Хаскин со мной не согласился.
– Знаем, что был, но не факт, что есть. Помните, чуть ли не в первую нашу встречу мы об этом с вами говорили? Библейские коды Рипса доказывают лишь то, что кто-то когда-то запустил машину. Словно некий режиссер снял всю будущую историю человечества на пленку, а мы теперь, как зрители в кинотеатре, можем этот блокбастер смотреть. Но только предыдущие серии. Мы тоже рано или поздно появимся где-то в массовке, но это увидят уже другие – будущие – зрители, а не мы. Но никакого его вмешательства, а, значит, и присутствия в зале во время просмотра не наблюдается. Он когда-то свой шедевр отснял, а теперь на курорте прохлаждается, а то и, вообще, умер. А если все идет по когда-то написанному сценарию, то никакой вины актеров в совершаемых ими злодействах нет. Они всего лишь честно исполняют отведенную им роль.
– Ага, – вставил я. – Вот и некий Шикльгрубер – всего лишь актер, который успешно прошел кастинг. И будущее безвариантно.
– Кто вам, Костя, это сказал?
– Вы же и сказали, мол, будущее безвариантно. И из библии это следует. Вспомните слова, которые появляются рядом с этим именем: Освенцим, хрустальная ночь, концлагерь, еврейский вопрос.
– Мало ли, что я говорил? Дурак был, вот и сказал, – самокритично возразил Хаскин. – Мы же все время забываем, что останься Гитлер художником-акварелистом, мы бы этих слов в библии не нашли. Они там были, есть и будут, но мы не смогли бы их опознать. А прочли бы, к примеру, такие слова: «Выставка, художник-академик, примерный отец, любитель собак». А сам он упокоился бы с миром на идиллическом кладбище и жена с детьми цветочки бы на могилку приносили и оградку подправляли.
– Да, но реальный Шикльгрубер свое Воздаяние получил. Плохо ведь кончил…
– Ну, это, Костя, не аргумент. Мы все более или менее плохо кончаем. И я глупо ошибался, ибо будущее как раз многовариантно. Это же уму непостижимо, сколько пленки потрачено, чтобы все эти варианты заснять на всякий случай? Но, как ни крути, присутствие высшей силы здесь и сейчас установить нет никакой возможности. Вот если бы актер, чья роль ограничивается словами «Кушать подано», вдруг возомнил себя Гамлетом и начал произносить знаменитый монолог или просто нести отсебятину, а режиссер бы, маша руками, закричал «Занавес!». А еще бы лучше, чтобы вдруг в нерадивого лицедея ударила молния прямо с театрального потолка. Вот тогда бы мы могли зафиксировать божественное вмешательство. Немедленное Воздаяние, причем в виде экспромта. А иначе – никак. То, что Он был, мы и так знаем. А мне нужно доказательство его присутствия здесь и сейчас. Пусть даже в виде удара молнии с ясного неба.
***
Итак, я стал подозревать Илью Львовича, своего благодетеля. И от этого пребывал в полном смятении. Правда, смятение мое было вызвано еще одной причиной. Я вдруг обнаружил, что детская влюбленность в Люську Грушину «в моей душе угасла не совсем» и сейчас, после нашей неожиданной встречи, вспыхнула с новой силой. Я понимал, что это глупо, тем паче, что у нее через месяц свадьба, но очень хотел с ней поговорить, только повода не было. И тут я вспомнил, что она говорила об убийстве отца. А у меня ведь имеется специальный файл, куда я заношу имена тех, кого мне давал Хаскин с просьбой отыскать для них «напарников». И, соответственно, имена этих «напарников». «А вдруг, – подумал я, – Люськин отец в этом файле отыщется? Тогда мои подозрения насчет Хаскина получат подтверждение, да и повод будет Люське позвонить».
Придя домой, я сразу кинулся к компьютеру и открыл заветный файл со списком напарников. Довольно длинный – триста человек за два с лишним года. Стал пробегать глазами по строкам и очень скоро обнаружил фамилию Грушин. Да, это было пару месяцев назад. А Люська говорила, что его убили недавно. Вот оно – доказательство!
Имени Люськиного отца я не знал. «Вот и позвоню, чтобы выяснить», – нашел я предлог. Сердце мое колотилось, когда я набирал номер, который она мне сегодня днем дала. Пока раздавались звонки, я сделал несколько глубоких вдохов, чтобы мой голос звучал спокойно и естественно. Но ответил мне мужской голос. Жених?
– Можно, пожалуйста, Люсю?
– Она уже спит. Что ей передать? Кто это?
– Да так, никто. Просто знакомый, – пролепетал я.
– Хм, знакомый, – раздраженно сказал жених и бросил трубку.
Жених не соврал. Люся действительно уже спала. Она устала после этого сумасшедшего дня – сначала интервью, потом надо было прослушать всю диктофонную запись и перенести ее на бумагу. Она показала текст Славе, как всегда делала. Он страшно заинтересовался, и они довольно долго обсуждали будущую и несомненно сенсационную публикацию. Потом еще привычный секс на сон грядущий. В этот вечер Слава был как-то особенно пылок и нежен.
***
Время приближалось к четырем. Генерал Пронин нетерпеливо поглядывал на часы. Он почему-то многого ждал от встречи с Людмилой Теодоровной. Как-никак, первый информант, который живьем видел этого загадочного Хаскина. Он специально пригласил Круглянского присутствовать на встрече. Без десяти четыре тот вошел, широко ухмыляясь:
– Ну и дикий же народ в твоем ведомстве. Они что, никогда правоверного иудея не видели? Озирали меня, будто я снежный человек.
Пронин только развел руками. Ему было не до того. Он каждый день ожидал приказа о своей отставке. Журналистка задерживалась. Вот уже четверть пятого, вот уже половина. Генерал, привычный к тому, что по его вызову не опаздывают, а скорее наоборот – приходят за час и в тревоге томятся в приемной, нетерпеливо барабанил пальцами по столу. Потом не выдержал и стал набирать номер Грушиной.
– Не отвечает. Неужто забыла?
Ждать дальше, видимо, уже не имело смысла.
– Что ж, рэбе, пойдем? Хоть в ресторане посидим. У меня сегодня больше никаких дел, – сказал генерал. И тут раздался звонок на его мобильный.
– Наконец-то! – Пронин был уверен, что это она звонит. Но ошибся.
– Что, опять? Когда обнаружили? Сорок минут назад? А с чего вы решили, что это – наш случай?.. Личность потерпевшего установили?… Ах, потерпевшей? Ну, это все равно… Кто-о-о?.. Грушина? Людмила?.. Что за бред! – генерал побагровел. – Чтоб через полчаса ко мне с докладом! Выясните все подробности… Всё, жду…
Генерал плюхнулся в кресло и лишь повторял: «Бред! Бред!»
– Я так понимаю, что она уже не придет… никогда, – сказал Круглянский.
Через полчаса вбежал с докладом запыхавшийся подполковник. От него они и узнали подробности.
Грушина Людмила Федоровна, 25 лет, найдена убитой в подъезде собственного дома. Обнаружено две пули – в область сердца и в голову. Соседи никаких выстрелов не слышали. Свидетели были? Только муж. Вернее, жених. Но он весь в кусках. Он с работы возвращался и наткнулся на тело прямо в подъезде. Кроме дамской сумочки у потерпевшей других вещей не было. Осмотр сумочки ничего не дал. Так, косметичка, смартфон, записная книжка, бумажник и, извиняюсь, ваша, Валентин Петрович, визитная карточка. Вроде бы ничего не пропало. Отпечатков пальцев пока не найдено. Что еще? Деньги? Доллары? Нет, долларов не было. Незначительная сумма в рублях. Да, все звонки проверили. Кстати, предпоследний исходящий – на ваш номер.
– Ах, снова извиняетесь? Похоже, я у вас теперь главный подозреваемый, – криво усмехнулся генерал и велел снять подробные показания с единственного свидетеля, с жениха, когда тот оклемается. Если обнаружатся какие-то новые детали, немедленно ему докладывать. Потом вздохнул и отпустил подполковника.
