Ирма Гринёва
Наш неоконченный роман. Молчун ты мой любимый
«Как хочешь!» он ответил и на вопрос, как ей его называть – на «ты», на «Вы»? Если на «ты», то хотелось сказать как-то ласково, но ничего, кроме «Тим» не придумывалось. Не называть же мужа, который старше тебя на двадцать с лишним лет «Тимурчиком»? «Тимом» звать тоже было нельзя, зная его юношескую историю, Шурочка понимала, что ему будет больно. Да он бы и не позволил. У Шурочки так в голове и звучало, как бы он её одёрнул: «Не смей называть меня этим именем!» Если на «Вы», то по привычке Шурочку тянуло сказать «Тимур Георгиевич», что было странновато для супругов. А ещё никак не способствовало душевному сближению, чего Шурочка страстно желала.
Шурочка очень старалась вытащить Тима из панциря, созданного юношеской обидой и наслоившимися годами одиночества. Она задавала и задавала мужу вопросы, отлавливая его хорошее настроение. На одни Тимур Георгиевич отвечал, другие игнорировал. На вопрос – каким образом он нашёл её в Питере? – ответил без тени смущения – «Да! Следил». На вопрос – как узнал о ребёнке? – отмолчался. Так Шурочка и не узнала, что с её беременностью Тимур Георгиевич попал, что называется, пальцем в небо17…
Когда ему доложили, что Шурочка отправилась в Питер, он насторожился и велел докладывать о каждом её шаге. Когда он узнал, что она была на приёме у владельца сети аптек Трика, – рванул в аэропорт. Пока он летел, Шурочка и Поляков переместились в ресторан. Когда он вошёл и увидел, как они держатся за руки, его пронзила боль. Такая же острая, как тогда, много лет назад. Нет! Он не позволит, чтобы у него ещё раз отняли его женщину! Тогда самым мучительным моментом для него было сообщение об их ребёнке. Пока он сгорал от любви, трепетал, терпел, оберегая чистоту и непорочность любимой до свадьбы, пока доверчиво делился с другом, с тем, кого он считал другом, планами на свою семейную жизнь, они смеялись над ним, насмехались над его допотопными взглядами, над его наивностью, они трахались за его спиной. И вот доказательство их измены, их предательства – их ребёнок, их общий, совместный ребёнок. Больше он такого не допустит! И Тимур Георгиевич громогласно заявил о своих правах на Шурочку и и х ребёнка. И каково же было его изумление, когда по реакции Шурочки понял, что угадал!…
Попыталась Шурочка выяснить и о Веронике, той девушке, которая вешалась ему на шею на работе, той, с которой он ушёл и изменил ей, Шурочке.
– А что от тебя хотела Вероника?
Тимур Георгиевич не стал делать вид, что не понимает, о ком спрашивает жена:
– Просила о помощи в одном деле.
– И как, помог?
– Больше она нас не побеспокоит, – ответил Тимур Георгиевич и уткнулся в экран ноутбука, всем своим видом показывая, что разговор окончен.
Прямо на вопрос не ответил, но Шурочку согрело это «нас», и она уверилась, что измены не было. Зря она тогда психанула! По её глубокому убеждению, у мужчины, пережившего предательство, может быть только две модели поведения: либо он озлобится, и будет мстить всем женщинам подряд, изменяя налево и направо, либо он никогда в жизни не позволит себе поступить так, как поступили с ним. Судя по всему, Тимур Георгиевич относился к этому, последнему типу мужчин…
Когда Вероника заявилась к Тимуру Георгиевичу на работу с явно бредовой просьбой разыграть воссоединение их пары (их отношения были закончены полгода назад, ещё до развития отношений с Шурочкой) перед неким субъектом, ему сразу стало ясно, что всё это шито белыми нитками18. Но от Вероники было не так просто отвязаться, она умела не мытьём, так катаньем19 настоять на своём. Не вызывать же охрану, чтобы вытолкать её за дверь? Кроме того, объектом её внимания на этот раз был конкурент Тимура Георгиевича по бизнесу. Невольно закралась мысль, что это он подослал Веронику, чтобы та вытащила из бывшего любовника какие-то сведения, а не явилась по собственной инициативе. И Тимур Георгиевич, в конце концов, решил подыграть Веронике, чтобы по её вопросам понять предмет заинтересованности конкурента.
Но ничего такого не оказалось. По осторожным вопросам Вероники, которые становились всё более настойчивыми по мере алкогольных возлияний, чему Тимур Георгиевич не препятствовал, стало понятно, что женщину задели слухи о его новой любовнице, которую он, к тому же, тщательно скрывает, что говорит о каком-то ином отношении к этой женщине, возможно, даже, с далеко идущими планами на создание семьи. Конечно, Веронику это задело! Она была бы не прочь стать замужней дамой, чтобы гарантировать себе обеспеченную жизнь, чего с Тимуром Георгиевичем у неё не получилось.
Быстро отбояриться от прилипчивой Вероники не получилось, да ещё, к тому же, пришлось подвозить её домой (к ней, а не к нему), а потом одному возвращаться к себе. И злится на себя все выходные, что не знает домашнего адреса Шурочки, а звонить по телефону… Это ведь надо что-то говорить, объяснять. Ни того, ни другого не хотелось. Хотелось совсем иного – прижать её крепко к себе, гладить её нежную кожу, вдыхать аромат её волос, захватывать в плен её мягкие губы, всматриваться в её голубые глаза, затуманенные страстью…
«А не много ли власти взяла надо мной эта девочка?», – задумался Тимур Георгиевич. И не позвонил.
На работе отчётливо видел, как виртуозно Шурочка создавала ситуации, чтобы остаться с ним наедине (все они, женщины, манипуляторы, и Шурочка не исключение!), и, не скрываясь, ждала от него объяснений. Ему было приятно сознавать её ревность, а, значит, и любовь, но поддаваться на её провокации он не собирался, а потому вёл себя жестко в рамках начальника.
Но Шурочка оказалась упрямицей. Не села к нему в машину в следующую пятницу. Ну, что ж! Пусть ещё потомится без него неделю. А она взяла и подала в понедельник заявление об увольнении. А он взял и подписал. Уже понимая, что никуда она от него не денется. И он от неё. Потому что случилось чудо – он полюбил! Через двадцать с лишним лет после той, первой любви сердце его проснулось и открылось. Осталось только одна проблема – научиться доверять людям. Не всем. Хотя бы Шурочке…
Единственная область бытия, с которым не возникало никаких проблем – это телесное общение. Муж любил подходить сзади, нежно обнимать, прижимая спину Шурочки к своей груди. Зарывался лицом в её густые пушистые волосы. Находил губами прогалины, в которых светилась её кожа, и целовал куда придётся – в основание шеи, мочку уха, висок. Ласково гладил руками её остро реагирующую на прикосновения грудь, пока ещё плоский живот, постепенно приближаясь к уже полыхающему от вожделения входу в святая-святых любой женщины. А доказательство его собственного вожделения отчётливо давило сзади, оставляя внушительную отметину на мягкой половине её попки. Шурочка вся горела и трепетала. Готова была отдаться тут же и не важно где – на кухонном столе, в ванной комнате, на подоконнике в гостиной, на ковре у камина. Но Тимур Георгиевич любил комфорт и неизменно отводил жену на их брачное ложе.
Но однажды и это закончилось. Муж неожиданно сгрёб свою подушку и одеяло, и отчалил на ночлег в другую комнату. Шурочка недоумевала – что она такого сделала, что он так демонстративно решил ею пренебречь? Вся их сегодняшняя суббота прошла мирно, как обычно. Единственное, что её отличало от предыдущих, это то, что они вместе сходили на УЗИ. Но не Шурочка туда затащила мужа силком. Он сам просил взять его с собой! И, по ощущению Шурочки, был потрясён, в хорошем смысле, увиденным на экране монитора. Ясно была видна головка, ручки, ножки и маленький краник. Сын! Сын!!! Точно – сын!
Шурочка была в середине второго триместра беременности. Утренней тошноты у неё не было, но зато появились отчётливые изменения в теле – выскочил живот, она набрала лишний вес, пальцы рук и ноги начали отекать. Это в физическом плане. А на эмоциональном уровне начались «качели». Настроение летало туда-сюда, порой никак не связанное с внешними обстоятельствами. Она из веселья могла запросто удариться в слёзы, а из настроения умиления вмиг перейти к агрессии. И уж тем более, когда что-то, даже мимолётный взгляд, не говоря уже о неосторожно сказанном слове, этому способствовало. Так что от самокопания в поисках собственной вины, она быстро перешла к возмущению и устроила мужу грандиозный скандал, второй в их семейной жизни.
Шурочка нашла комнату, в которой муж устроил себе лежбище, остановилась в дверях, упёрла руки в боки и включила базарную бабу:
– В чём дело? Я что – дурно пахну? Ты мне замену нашёл? Слишком толстая для тебя стала?
Она сыпала и сыпала короткими вопросами-обвинениями, совершенно абсурдными с точки зрения Тимура Георгиевича, повышая тон до визга, сама себя заводя всё больше и больше. В глазах уже закипали слёзы, а подбородок начал дрожать. И плевать бы он хотел на эту женскую истерику, но она носила его сына! Даже ему, ни разу в жизни ещё не переживавшему счастье отцовства, было понятно, как это вредно для ребёнка.
Тимур Георгиевич упруго вскочил с дивана и обнял жену. Шурочка прильнула к нему и разревелась. Но избежать объяснений не удалось. Шурочка отодвинулась от Тимура Георгиевича, уперевшись в его грудь руками.
– Почему ты ушёл?
Тимур Георгиевич потоптался на месте, но видя стальную решительность в глазах жены, из голубых превратившихся в серые, произнёс:
– Он уже большой. Голова. Руки. Всё понимает…
Больше смущённый, что было совершенно для него не свойственно, Тимур Георгиевич добавить ничего не смог. Не признаваться же, в самом деле, что силы воли сдержаться, лёжа рядом с горячим телом жены, вдыхая её чарующий запах, у него не хватит, а заниматься любовью на глазах у сына как-то стыдно?
– Ты о ребёнке? – удивилась Шурочка, глаза которой мгновенно высохли, – Так ты из-за него ушёл? – и она рассмеялась.
А потом положила одну руку мужа на свой живот и сказала, заглядывая ему в глаза:
– Он должен всё время ощущать нашу любовь!
Взяла за вторую руку и вернула в супружескую постель. И там они любили друг друга долго и нежно. А какую любовь имела в виду Шурочка под словом «наша» – их между собой, или их, как родителей, к сыну, осталось за скобками. Обоим очень хотелось, чтобы в их жизни присутствовала и та, и эта, но оба пока были не готовы поговорить об этом друг с другом.
17 – фразеологизм, означающий «Не зная правильного ответа, сказать что-то наугад и угадать», связан с древнейшими представлениями о небе как о тверди, которую можно потрогать пальцем.
18 – происхождение данного фразеологизма связывают не только с портняжным делом, где портные предварительно подготовленные детали изделий сшивают для примерки, так как белые (а во французском варианте голубые) нитки отличаются от изделия по цвету, то хорошо заметны на его фоне, но и с юриспруденцией, где вся доказательная база по какому-либо делу собирается в одну папку, прошивается белыми нитками, их концы заклеиваются бумагой и ставится печать, которая обязательно должна попасть частично на бумагу, а частично на нитки. Т.о. получается, невозможно произвести подмену документов дела так, чтобы это было незаметно.
19 – всего чуть более 100 лет назад выстиранное белье нередко предпочитали не гладить утюгом, считая, что глажка может его испортить, а выкатывать скалкой до полной гладкости. Прачки-искусницы знали, что хорошо прокатанное белье имеет отличный, свежий вид, даже если стирка произведена не совсем блестяще. Второй вариант происхождения этого выражения от слов: «мыт» – сбор или налог и «кат» – палач. Т.е. «Не хочешь по-хорошему – будет по-плохому».
21
В конце августа Шурочка родила сына. Назвали Львом. Лёвушкой. Потому что родился в последний день этого знака Зодиака за 15 минут до полуночи.
Роды прошли тяжело. Шурочка почувствовала периодическую тяжесть в пояснице с утра, но то, что это начались схватки, не поняла. К вечеру боль обострилась. Болела уже вся область от поясницы до копчика. Шурочка в панике вызвала мужа. Тимур Георгиевич сорвался с работы и сам отвёз жену в роддом.
В предродовой палате на 8 человек койки были заняты все, и каждая женщина справлялась с болью по-своему. Кто-то, кто, видимо, рожал не в первый раз, между схватками ходил по палате. Одна женщина так судорожно цеплялась за спинку кровати, что, казалось, её голова вот-вот проскочит между её прутьями и там и застрянет. Шурочка поглядывала на своих соседок и копировала позы, чтобы найти для себя наиболее удобную. Больше всего ей подошло лечь на бок и закинуть одну ногу на спинку кровати. Сначала было как-то стыдно так лежать, но боль взяла своё, и Шурочка на стыд плюнула. Периодически в палату заходила медсестра, проверяла у женщин раскрытие матки и уводила кого-нибудь из рожениц с собой. В её присутствии женщины, почему-то, стонали громче.
Шурочка с ужасом почувствовала, как у неё потекла жидкость между ног. Она сначала сконфузилась, подумала что описалась, но мочой не пахло, и она поняла, что у неё отошли воды. Испугалась за ребёнка и начала в панике звать медсестру. Медсестра явилась не сразу, недовольная – «Что это, мамаша, Вы тут орёте? Вы тут не одна!». Осмотрела Шурочку, помогла встать с кровати и повела по коридору. Одной рукой Шурочка судорожно цеплялась за медсестру, другой поддерживала живот. По коридору шла в раскоряку, а по её ногам продолжали сочиться остатки родовых вод.
В родовой Шурочка вскарабкалась на высокий стол, и её окружили люди в белых халатах, забрызганных кровью. Единственное, что у них было чистое – это очки и перчатки.
Тужиться у Шурочки не получалось. Врачи всё время повторяли – «Ещё! Ещё! Сильнее!». Потом – «Отдыхай! Дыши!». Потом опять – «Тужься! Тужься! Сильнее! Ещё!» Шурочка рычала от стараний, а в соседней родовой стонала другая роженица, и всё это сливалось в один непрекращающийся шум. Врачи и ласково уговаривали Шурочку поднапрячься, и массировали живот, и грозились сделать кесарево, а у неё, истерзанной болью и обессиленной, уже начало уплывать сознание. Как сквозь вату она услышала что-то о давлении, и на её лоб лёг прохладный влажный компресс. Очередная схватка. И вдруг Шурочка почувствовала освобождение. Она с усилием подняла голову и увидела окровавленное тельце сына с ещё не перерезанной пуповиной. Откинулась на подушку счастливая – всё закончилось!
Новорожденного обмыли, завернули в кокон пелёнок и положили на соседний с мамочкой столик. Шурочка повернула голову и внимательно всматривалась в сына, стараясь запомнить его черты, потому что следующим после родов её страхом была подмена ребёнка (насмотрелась шоу «ДНК» на НТВ).
А врачи, между тем, продолжали делать своё дело. Последней острой вспышкой боли для Шурочки было когда из её живота выдернули послед. Когда зашивали разрывы в промежности, только немного щипало. Кто-то из врачей пошутил – «Небось, рада будешь, если полностью зашьём?» Шурочка дежурно улыбнулась, не в состоянии понять глубинного смысла шутки.
Потом Шурочка долго лежала на каталке в коридоре и слушала стоны и крики других рожениц. Ей казалось, что все про неё забыли. Какая-то врачиха, проходя мимо, укоризненно проворчала – «Хоть бы «спасибо» сказала!» Шурочке мгновенно стало стыдно, она попыталась крикнуть вслед уходящей спине – «Спасибо!» Но врачиха не оглянулась.
В послеродовой палате их, новоявленных мамочек, лежало четверо. Утро началось с обхода. Дольше всех врачи совещались около кровати Шурочки. Шурочка забеспокоилась – врачи сыпали цифрами и какими-то терминами, не знакомыми даже ей, работающей в смежной области.
– У меня всё в порядке?
– А Вы как себя чувствуете? Что-то беспокоит?
– Нормально… вроде, – с запинкой ответила Шурочка.
По сравнению со вчерашним днём небольшая головная боль и пощипывание при мочеиспускании были сущими пустяками, а отсутствие тяжести в области живота вообще добавляло оптимизма, хотя чисто внешне его размеры не очень-то и уменьшились.
– Вот видите! Вы – большая молодец! Рожали сами. Значит, всё будет хорошо!
…Воодушевлённая и свято поверившая словам доктора, Шурочка позже также ответила – «Хорошо!» на вопрос районного гинеколога – «Как прошли роды?» На что пожилая врачиха посмотрела на оптимистку поверх очков и хмыкнула: «Давление двести десять и пять швов?! Ну-ну!» И выписала Шурочке удлинённый послеродовой больничный на 86 дней…
После ухода врачей в палату вкатили тележки с детьми, и стало уже не до размышлений о собственном самочувствии. Шурочка с умилением и некоторой долей страха всматривалась в сына и никак не могла осознать, поверить, что ещё вчера он был у неё внутри, что это она сотворила этакое чудо – от крошечной точки на первом УЗИ, где, если бы не указание врача, она сама бы ни за что не поняла, что изображено на снимке, до маленького человечка с голубыми глазами, нежной светлой кожей, тонюсенькими пальчиками с миниатюрными ноготками и реденькими рыжими волосиками на кукольной голове.
Увидев сына второй раз в жизни, Шурочка ужасно обрадовалась, теперь-то она точно была уверена, что она никогда его ни с кем не перепутает. Он был единственным из четырёх детишек в палате со светлой кожей и такими весёленькими волосиками. По рассказам мамы Шурочка тоже родилась рыжеволосой, к школе волосы у неё уже стали пшеничного цвета, а в юности потемнели до светло-русых. Так что сомневаться, что это её сын, причин не было.
А вот то, что он сын Тимура Георгиевича стало ясно чуть позже. Лёвушка, единственный из всех, практически, не подавал голоса – ни когда был голодный, ни когда ему не нравилось лежать в набухшем от мочи или кала памперсе. Хмурил белёсые бровки и кряхтел. Вот, уж, истинный сын отца-молчуна!
Большой удачей оказалось, что вместе с тремя первородящими в их палате оказалась Галина, которая родила уже третьего ребёнка. Она и как пеленать, и как подмывать ребёнка показала. Шурочка вообще не знала, с какой стороны к сыну подойти, на курсы ведь она не ходила из-за того, что жила за городом. А остальные мамочки – Надя и Света, курсы хоть и посещали, но разве это одно и то же – кукла и ребёнок?!? А кормление?!? Это ведь целая наука, как правильно подавать сосок, чтобы и малышу было удобно и тебе не больно!
Только вот молока ни у кого, кроме Гали, не было. Деток увозили на кормление и другие положенные процедуры, а мамочкам-пустышкам велели «раздаиваться». У Шурочки не получалось. Она даже расплакалась, как девчонка. Медсестра сжалилась над ней и размяла одну грудь. Больно было – жуть! Но бодрая струя молока, брызнувшая из соска на целый метр, стоила того. «Вторую – сама!», – строго сказала медсестра и ушла. Шурочка старалась изо всех сил, но, то ли делала не правильно, то ли не могла сама себе сделать также больно, как чужой человек, выжала из второй груди только две капли. Медсестра следующей смены, глядя на Шурочкины потуги, проворчала – «Больно Вы себя любите, мамаша!», но помогать не стала.
Лёвушка, почувствовав молоко матери, хватал сосок и жадно сосал. Не всегда у Шурочки получалось дать его правильно, и к выписке у неё уже весь его ореол был сплошной раной.
22
Дома Шурочку закружил хоровод дел. Покормить Лёвушку – подержать его вертикально, чтобы отошли газики – уложить спать – поменять памперс – подмыть – приготовить еду – поесть самой – покормить Лёвушку – подержать его вертикально, чтобы отошли газики – уложить спать – поменять памперс – подмыть – погулять с коляской на улице – поменять памперс – подмыть… и так далее по кругу. В дыму проходили день за днём. А ночью Шурочка спала в полуха, боясь пропустить момент, когда Лёвушка проснётся голодным, поскольку рёва от него было не дождаться, а кряхтение можно и не услышать.
Шурочка, привыкшая в силу профессии к чёткой организации любого дела и считающая себя в этом вопросе супер-профессионалом, пыталась и дома придерживаться чёткого расписания, тем более что это же советовала ей и медсестра из патронажной службы, но ничего у неё не получалось. Всё время что-то сбивалось.
С кормлением тоже получалось не очень. Как она ни старалась, но раны на сосках не проходили. Лёвушка постоянно морщился и капризничал. То ли оттого, что ей не удавалось до конца смыть заживляющую мазь, то ли от того, что в молоко попадала её кровь. А самой Шурочке кормление доставляло жуткую боль.
После визита к педиатру Шурочка себя почувствовала абсолютно никчёмной матерью. Лёвушка не набрал положенный к первому месяцу жизни вес и, соответственно, отставал в росте. Контрольное сцеживание показало, что молока у Шурочки не хватает, а саму процедуру она делает не правильно. Врач выписала направление на молочную кухню для получения прикорма ребёнку, Шурочке прописала диету для увеличения молока и взяла телефон Тимура Георгиевича.
Что уж там врачиха наговорила мужу, но уже в следующие выходные водитель Тимура Георгиевича отвёз Шурочку к психотерапевту, а сам остался с сыном, поскольку нанимать няню не хотел, категорически не желая появления в доме чужого человека.
Пожилой дядечка с удивительно добрыми, но печальными, и, в тоже время, лукавыми глазами (прямо Пан20 с картины Врубеля!), Константин Аркадьевич, поспрашивал Шурочку о том, о сём, и она сама не заметила, как заснула. Впервые за месяц заснула глубоко, без сновидений. А проснулась бодрой, отдохнувшей, будто сбросившей с плеч тяжкий груз, помолодевшей лет на десять! Ну, если не на десять, то на пять точно. Очень удивилась, что прошло всего полтора часа, и смутилась, что так получилось. Кинулась было извиняться, но Константин Аркадьевич
её остановил, сказав, что это очень хорошо, что она поспала.
С тех пор их встречи стали повторяться еженедельно. Шурочка их ждала как манны небесной21. А рассказать Константину Аркадьевичу ей всегда было что, потому что даже в объективно позитивных событиях она умудрялась находить поводы для очередных комплексов и страхов. И рассказать о них почему-то оказалось проще чужому человеку, чем поделиться и спросить совета у мамы или Олеси. Впрочем, Олесе Шурочка звонила, но та ударилась в воспоминания о собственных ощущениях в первые месяцы жизни дочери, и своими страхами – а хорошая, правильная ли она мать, Шурочка с ней так и не поделилась.
Тимур Георгиевич теперь старался на работе не задерживаться. Спешил поужинать и освободить Шурочку от хлопот о сыне. Шурочка чувствовала себя не нужной. Её грудь Лёвушка наотрез отказывался принимать, как только начался прикорм. И то, право, кому охота напрягаться, если из бутылочки течёт легко и сколько хочешь? И по вкусу больше нравится (сцеженное материнское молоко, которое едва хватало на одно-два кормления, пил, кривя губы). Менять пампесы и пеленать у Тимура Георгиевича получалось не хуже, чем у жены, а подмывать и купать даже ловчее.
Шурочка вслушивалась в сюсюкающий голос мужа и клёкот сына, немного напоминающий смех, и ей становилось ещё горше. Она чувствовала, как тает сердце Тимура Георгиевича от любви к сыну, и понимала, что у неё-то оно не тает. Да, она любит Лёвушку, готова жизнь за него отдать, выцарапать глаза любому, кто посмеет сказать о нём не доброе, всё для него сделать, чтобы он рос счастливым, но… Но вот не такая эта была любовь, как надо. Чувствовала Шурочка, что не такая. «Не такая», а «какая» объяснить не могла. Не мужу, конечно, об этом они с ним не разговаривали, а себе и Константину Аркадьевичу.
Психотерапевт разложил страхи Шурочки по полочкам, рассказав о типах взаимоотношений матери и сына. Шурочка с удивлением услышала, что таких типов аж пять22! Себя безоговорочно отнесла к типу «отстранённой матери» – не уверенной в себе, всё время боящейся сделать что-то неправильно. И, как следствие, как оказалось, рискующая вырастить из сына недоверчивого и циничного мужчину. Один недоверчивый мужчина в их семье уже был – муж, второго получить не хотелось.
Из оставшихся вариантов больше всего Шурочке понравился тип «доброжелательная мать», чьи сыновья умеют строить счастливые отношения с женщинами. Но для этого, оказывается, Шурочка должна быть, в первую очередь, счастлива сама, не заморачиваться с самооценкой по любому поводу, иметь хорошие отношения с мужем. Тогда и сын для неё будет радостью, без завышенных требований к нему, но не единственным светом в окошке. Забота с любовью без излишней опеки – такой девиз Шурочке нравился. Только вот воплощение в жизнь этого варианта упиралось во взаимоотношения с мужем – проблема, которую Шурочка интуитивно чувствовала, но справиться с которой у неё пока не получалось.
Но – лиха беда начало! Теперь она чётко знала, к какой цели надо стремиться. И была не одна.
20 – древнегреческий бог пастушества и скотоводства, плодородия и дикой природы. Пан родился с козлиными ногами, длинной бородой и рогами, и тотчас же по рождению стал прыгать и смеяться. Его отец – Гермес, отнес сына на Олимп и до того развеселил всех богов, что боги назвали его Паном, что по древнегречески означает – «великая радость». Врубель изобразил своего героя больше похожим на Лешего из древнерусских сказаний, а картину сам называл «Сатир», по имени лесного божества, жизнерадостного козлоногого существа. Сатир в греческой мифологии ленив и распутен, он проводит время в пьянстве и охоте за нимфами.
21 – происхождение фразеологизма имеет исторические корни. Во время бегства евреев из Египетского рабства через пустыню, пастух Моисей, возглавляющий поход, взмолился богу о даровании пищи измученным жарой и голодом людям. Согласно библейскому писанию, им была ниспослана «манна небесная», особая еда, буквально упавшая с неба, накормившая всех досыта. Это были своеобразные белые крупинки, похожие на семена кориандра, а также на бдолах – смолу одного индийского кустарника. Название «манна» произошло от того, что евреи спрашивали Моисея «Ман-гу?» – «Что это?». А тот объяснил им, что это хлеб, который дал бог. При поедании юноши чувствовали вкус хлеба, старики – меда, а дети – масла. До полудня можно было собирать манну, а затем она таяла под лучами солнца.
22 – 1.«Влюблённая мать» – всегда восхищена своим ребенком, он для нее идеал во всем. Постоянно хвалит сына, считает его самым умным и самым красивым, самым талантливым и просто неотразимым. Готова ради него всем пожертвовать, но и требования к ребенку выдвигает высокие. Проблема в том, что отношения построить такой мужчина сможет только с женщиной, которая будет любить его также преданно и самоотверженно. Он ждет поклонения и восхищения от своей супруги. 2.«Сверхопекающая мать» – всегда тревожится о своем сыне и мечтает быть рядом с ним всю жизнь. Обычно такое поведение помогает воспитать запуганного и неуверенного в себе мальчика, который сильно зависит от своей родительницы. С женщинами отношения складываются у таких мужчин крайне сложно: никто не выдерживает конкуренцию с матерью.
3.«Подавляющая мать» – стремится контролировать всё и всех. Она всегда готова напомнить, кто в доме хозяин, и поставить сына на свое место. Мужчина, который в детстве терпит унижения от матери, очень сложно строит личную жизнь. Порой из-за полученных психологических травм пытается отыграться на своей жене.
4.«Отстранённая мать». 5.«Доброжелательная мать».
23
Андрей, как всегда, ждал Шурочку в машине на выходе из внутреннего двора-колодца дома, где принимал психотерапевт. Её сеансы длились обычно не больше трёх часов, но сегодня она что-то задерживалась. Будь у него такая красивая жена, фиг бы он отпускал её одну на встречи с мужчиной, пусть и врачом, пусть и стариком. Но это дело, как говорится, хозяйское, не его, водилы, дело.
Андрей дал себе ещё 15 минут ожидания и поднялся на девятый, последний этаж (без лифта! Охота же кому-то ещё и деньги платить, чтобы добровольно подниматься по лестнице на такую верхотуру! Впрочем, чудиков хватает – ему один кореш рассказывал, что в Париже на смотровой этаж Эйфелевой башни везут три лифта и ведёт одна лестница. Так вот, на эту самую лестницу мало того, что очередь стоит, так ещё и билеты продают, не хилой цены, между прочим, двадцать евро, это почти тысяча четыреста рубликов! А смотровая-то на высоте ста шестнадцати метров. Это ж сколько этажей получается? Ё-моё! Больше тридцати!)
На настойчивые звонки Андрея открыл сам Константин Аркадьевич и очень удивился вопросу о Шурочке. Сказал, что она его покинула почти два часа назад, а если быть точным, добавил он, заглянув в журнал посещений, в 13.55. А сейчас на часах было уже половина четвёртого. У Андрея внутри всё похолодело. Пропустить её на выходе из двора он не мог. Другого выхода не было, это тщательно проверил Павел Петрович – начальник охраны Тимура Георгиевича. Значит, что-то с ней случилось здесь, в подъезде. И Андрей трясущимися руками набрал номер телефона шефа.
Через полтора часа томительного ожидания на площадку девятого этажа влетел запыхавшийся Павел Петрович. И они начали вдвоём методически осматривать лестничную клетку, упёрлись в наглухо заколоченный выход на чердак, поднявшись по узенькой металлической лестнице. Павел Петрович чуть ли не носом пропахал лестницу на несколько пролётов вниз и по каким-то одному ему видимым приметам сделал вывод, что этаж Шурочка не покидала. И что все следы ведут в квартиру напротив психотерапевта.
В этой второй на площадке квартире жила старушка – божий одуванчик, назло наследникам занимая огромную жилплощадь из нескольких комнат когда-то бывшей коммуналки и упорно не желающей ни внуков к себе на проживание пускать, ни освобождать квадратные метры, отправившись в мир иной. Всё это Павел Петрович выяснил ещё тогда, когда Шурочка только собиралась приступать к сеансам у психотерапевта.
На звонки никто не открывал, а выглянувший на лестничный шум Константин Аркадьевич сообщил, что уже давно не видел соседку. Дождавшись, когда доктор закроет за собой дверь, Павел Петрович легко открыл дверь, поковырявшись в замочной скважине обыкновенным гвоздиком, вытащенным из досок заколоченного чердачного хода.
Андрей ожидал, что они найдут в квартире мёртвую старушку, но никакого затхлого запаха не было. Не было и старушки. Они осторожно прошлись по всем комнатам длинного коридора коммуналки, и в его конце обнаружили ещё одну входную дверь, за которой была ещё одна лестничная клетка, то ли соседнего подъезда этого же дома, то ли другого дома.
Выход на чердак здесь был не заколочен, лишь закрыт на старый проржавевший замок, открыть который Павлу Петровичу труда не составило. Сделано это было так, для порядка. Даже неопытному Андрею было видно, что замок давно не открывали. А спуск по лестнице вывел их на улицу, совсем не ту, на которой стояла машина Андрея.
Павел Петрович ещё только собирался с духом, чтобы позвонить шефу, ведь это был его косяк, его промах, как начальника охраны, когда раздался звонок от Тимура Георгиевича:
