Ирина Югансон
Тайна Мёртвого Озера
А про рыбу такую, как вы говорите, мы отродясь не слыхали, уж в нашем озере её точно не было. Хотя, надо бы бабку Сельму спросить, может она что скажет. А то – старого Бьёрна. Уж, какой твари он не знает, той, стало быть, и на свет не рождалось.
Но бабка Сельма смогла рассказать лишь про камбалу – рыбу одноглазую, что человечьим голосом говорила и загадки загадывала – кто загадку разгадает, тому клад откроется. А вот Бьёрн… – Бьёрн не только слыхал о рыбке-золотое перо, но и сам её видел однажды.
– Только не на Лесном озере это случилось, а на мельничной запруде. Мне тогда лет семь было. Подговорил меня хозяйский сынишка ночью раков ловить. Рака мы так ни одного и не поймали. Зато на странных этих рыбок, что в чёрной воде, словно звёздочки светились, вволю нагляделись.
– А какие они, дедушка?
– Тонюсенькие такие веретёнышки, а на спинке будто флажок или пёрышко длинное, трепещет. И свет от них идёт лёгкий – от самой рыбёшки серебристый, а плавничок золотом отливает. Может и в Лесном они водились, так я ночью там ни разу не был, а днём разве различишь, кто там в воде плавает, карась с уклейкой или рыбка-огонёк?
Глава 6. Пряха. Маленький Петер.
В полнолуние, едва наступила ночь, Элис заперла двери на свою половину, потом достала из сундука длинное, похожее на рубаху, белое платье из тонкого льна, не спеша переоделась, распустила волосы. Пепельные. Лёгкие, словно облако.
– Всё, можешь обернуться.
– Элис, дай я тебе волосы расчешу? Ну что тебе, жалко что-ли? Какие они у тебя красивые!
А у меня голова чёрная, как крыло воронёнка. Даже в зеркало глядеться не хочется. А у мамы, ты помнишь, какие у мамы волосы? – Гийом чуть не оговорился: "были", и недосказанное слово повисло в воздухе.
– У Руфи волосы чуть темнее моих, цвета ржаной соломы.
– А у папы?
– У Огюста тёмно-каштановые. Ты у нас в бабку пошёл.
– А почему так? – Бабушка отсюда, с севера, вы с мамой с юга, должно бы быть наоборот – она светлая, вы тёмные.
– Не болтай глупости. Тихо, ты же мне сейчас все волосы вырвешь! Всё, всё, хватит, угомонись, мне пора.
– А можно, я с тобой?
– Ты же знаешь, что нельзя. Никого не должно быть рядом. Хочешь, подержи мне лестницу.
– Хочу.
– Только осторожно, не шуми на чердаке, – Хильду разбудишь.
Гийом выглянул в окошко – Туч-то сколько, небо всё заволокло.
– Ничего, разберёмся. Пора. Дай-ка мне сито.
Гийом протянул Элис небольшое волосяное сито. Оба они забрались по крутой лесенке на чердак, потом Элис уже одна вскарабкалась по узенькой стремянке, и вылезла на крышу из слухового оконца.
На минуту она замерла и стала вслушиваться в тишину. Растопыренной ладонью начертила в воздухе круг. Прошептала что-то непонятное. – Теперь можно и пошуметь, теперь кому не надо ничего не увидит, ничего не услышит. – Пряха подняла сито над головой: – Хороший у меня бубен? – Тонкие пальцы стали выбивать сложный ритм. Сначала ничего не происходило. Только пульсировали и гудели в такт ударам невидимые нити. Но очень скоро в плотной пелене облаков, там, где смутная желтизна обозначила луну, появился разрыв. Ритм всё ускорялся, разрыв становился всё шире, всё больше. Последний гулкий удар – и вот уже плывёт в круглой проталине, сияет средь лёгкой облачной дымки полная луна.
Юная «колдунья», не разжимая губ, завела какую-то странную мелодию. Тягучую. Зовущую. Повернула свой «бубен» так, что лунный свет невесомым потоком полился сквозь него, сплетаясь с пепельными невесомыми волосами.
Минута… другая… пять минут… Постепенно мелодия стала слабеть, слабеть, слабеть… И вот совсем затихла… Пряха опустила онемевшие от напряжения руки, и в тот же миг тёмная туча затянула проталину.
Озябшая и усталая, Элис, распахнув полукруглые створки, пролезла в слуховое окошко и, стараясь не шуметь, спустилась по стремянке.
Гийом был уже наготове, ловким движением он накинул тётке на плечи тёплый клетчатый платок и сразу же протянул ей серебряный стаканчик с тёмно-красной густой жидкостью.
– Что это?
– Смородинная наливка. Пей, а то простудишься, вон, как дрожишь.
– Помощник ты мой! Что бы я без тебя делала?
Они спустились в комнату, Гийом зажёг свечи, и тётка сразу уткнулась в книгу, что-то с ней сверяя, что-то выписывая в заветную тетрадку.
Гийом всё это время сидел рядышком, не проронив ни слова.
Наконец Элис оторвала глаза от книги – Шёл бы ты спать, Ги, ты устал, вон уже носом клюёшь..
– Не-а, я с тобой.
– Ведь всю ночь сидеть придётся.
– Ты-то вон не спишь.
– Я – это я, взрослый человек.
– А я что, маленький?
– Ну, хорошо, тогда расчеши мне волосы ещё разок, только аккуратнее, не спутай.
Она достала совсем другой, частый серебряный гребень, и Гийом, гордый порученным делом принялся бережно расчёсывать уже почему-то не пепельную, а золотистую, словно впитавшую лунный свет, копну волос.
Когда гребень оказывался сплошь опутан лёгкой светящейся куделью, её снимали, откладывали в сторону и всё начинали снова. И так до тех пор, пока на столе не выросла небольшая пушистая горка. Нет, не волос, а чего-то особенного, чему и названия не найдёшь.
– Всё. Спасибо.
Девушка достала узенькое веретенце, наживила кудель на старую прялку, и вот потекла-побежала из-под ловких пальцев тонкая, как паутинка, золотистая нить.
Плохо ли, хорошо ли, но на наших друзей свалилась слава. Шагу они не могли ступить, чтобы кто-то из соседей не подошёл просто пожать руку, поговорить о важном, словно со взрослыми, порасспросить подробнее о Том лесе и Том озере. И, куда бы они не отправились, всюду за ними хвостом ходил теперь Маленький Петер, заглядывал в рот, ловил каждое слово и весь сиял от счастья. Ему нравилось показывать перед остальными, непосвящёнными и неприближёнными, свою особую осведомлённость. Затевать к делу и без дела разговоры о всяких странных и непонятных вещах, наслаждаться, что тебя, тебя, кого затыкали все, кому ни лень, слушают, не прерывая. Ну и конечно, при всяком удобном случае вставлять: "Вот мы с Гийомом…", "Я Гийому так прямо и сказал…", "Гийом об этом никому
не говорил, только мне…"
Единственное, что его задевало, и пребольно задевало, что "гийомовы", хоть и терпели его присутствие, но своим признавать не спешили, встречали без особой радости, если шли куда, с собой не звали. Это он им навязывался, он бежал следом маленькой собачонкой. А порой приходилось глотать совсем обидное: – "Петер, уйди, пожалуйста, дай нам поговорить."
Уж он ли не свой в доску? А раз так, какие могут быть от него секреты?
И потом, с чего вдруг вся гийомова компания сдружилась с Дылдой? Враждовали-враждовали, а тут, прям, чуть не родня! На что он им сдался? Они – герои, а Йен – никто!
Можно подумать, он тут в деревне над всеми главный. Взял себе за моду – людьми помыкать, а что ему не так, раз – кулаком в нос! Знает, что с ним никто силой равняться не может. А сколько на него у Петера обид накопилось! – Счёту нет! Как только эти дылдоны его ни называли! И "сосунком", и "маменькиным сыночком" – это ещё безобидные прозвища, а то, бывало, такое словечко прилепят, какого и повторить язык не повернётся! Сколько раз, ни с того, ни с сего, давали по шее! – "А о вас самих, думаете, этот дуболом мало всяких гадостей наплёл!? Конечно, он не такой дурак, чтобы в глаза, но люди-то слышали. И я слышал. Вот вы перед ним лебезите, шапку ломаете, а хотите знать, что он о вас сказал в тот день, как вы из лесу пришли? Хотите? – Мол, наврали вы всё про Мёртвый лес, а деревенские наши простачки уши-то и развесили." – И, помолчав, не дождавшись ожидаемого возмущения, Петер выкладывал в довесок что-нибудь уж такое гадкое и обидное, от чего вся душа вспыхивала. Пойди, проверь, что было, чего не было? Петер клялся, что ни словом не соврал, как ему не верить?
Но прошло несколько дней, и Петер наш задумался – а что ему за радость в этой новой дружбе? Что за выгода? – А никакой – если Йен с Гийомом снова рассорятся, кому первому худо будет? – ему самому, Петеру. На него и сейчас-то косо глядят, а тогда сразу всё припомнят. В предатели запишут. Нет уж, лучше сейчас самому исправить ошибку! – И Маленький Петер, как ни в чём не бывало, снова переметнулся в дылдину компанию. И хотя с распростёртыми объятиями его здесь не приняли, но не оттолкнули, и то хорошо.
Как-то вечером Йен с приятелями бездельничали и трепались у сухого колодца, и Метте с ними заодно, словно своя. Подошёл Петер, его почти не заметили., так, кивнули молча. Попытался слово вставить – от него отмахнулись. А девчонка сказала какую-то глупость и все уже гогочут-заливаются и эта с ними! Ну ничего, сейчас он её поставит на место!
– Она тут врёт, в вы и рады слушать! А что здесь наша «героиня» потеряла? И вообще, кто она такая? – Нищенка! В наших обносках ходит и перед нами выставляется! – Метте застыла, словно её внезапно ударили по щеке. – Моя мамочка говорит – они разве что подаяния не просят. Её мать в чужих домах полы моет, одну и ту же юбку годами носит. Да будь у меня такая мамаша, я бы со стыда сгорел!
И тут Дылда с размаху, со всей силы, врезал Петеру по губам:
– А ну, заткнись, крысёныш! Закрой свой поганый рот!
Не плачь, Метте! Мало что всякий придурок скажет, никто ж его не слушает! Да пусть эта вонючка попробует ещё хоть слово вякнуть, я его с землёй сровняю.
А в это время Петер верещал, как резаный:
– Кровь! У меня кровь! За что? Я за тебя а ты!.. Из-за этой?.. Из-за какой-то!.. – Докончить фразу ему не удалось, потому что Йен замахнулся снова, и Петер только чудом успел отскочить. – Не тронь меня! Я маленький, меня нельзя обижать! Влюбился! Дылда в Метте-побирушку влюбился! А-а! Всё маме скажу!
– Иди-иди, доноси своей мамочке! Мамочка у него – великая знать из запечья. Вечно у неё губы поджаты, словно уксус во рту держит. Она забыла, как у Метте отец погиб, спасая деревню от пожара? Забыла, где тот пожар начался? А не в вашей ли лавке? – Кто-кто, а я эту историю хорошо знаю, и мой отец в том пожаре чуть не сгорел, его старый Бьёрн еле выходил. Мы с братом вот так же могли осиротеть, и ты нам тогда кричал бы: «нищие!»
Наш лавочник, твой папаша, клялся тогда, божился перед всей деревней, мол не оставит вдову, не бросит одну с малым ребёнком на руках, да, видно, только на обноски его благодарности и хватило.
А ну, вали отсюда, чтобы я рожи твоей рядом с собой не видел, и только попробуй, вернись!
И тут только Петер осознал, что остался один. Совершенно один. Он запаниковал: – Да я же совсем не то хотел сказать!.. Я ж без обиды!.. Я так… Я прощения могу попросить!.. Я маленький, я не виноват!.. – он озирался по сторонам, ища поддержки хоть в чьих-нибудь глазах, но все уже смотрели сквозь него, словно он был пустым местом.
– А ты, Метте, – Йен подошёл к девочке, взял её ладони в свои, и крепко сжал их, словно пытаясь придать больше весу своим словам, – плюнь и разотри! Поняла? Плюнь и разотри! Из-за такого как этот глупо расстраиваться. Забудь, мало ли, что всякая шавка вякнет.
Метте, с трудом сдерживая слёзы, прошептала:
– Извини, мне надо идти, мне в самом деле некогда.
Йен долго глядел ей вслед, а потом тихо, словно ни к кому не обращаясь, произнёс:
– Зарубите себе на носу, если кто хоть одним словом, хоть одним звуком её обидит, будет иметь дело со мной!
Метте долго не могла успокоиться, сердце жгла обида, слёзы закипали на глазах. Но она сдерживалась, не показывала виду, боясь расстроить мать.
И вечером, во время урока нельзя было распускаться, но мысли-то крутились в голове, куда от них денешься? Из-за этих мыслей она то отвечала невпопад, то вовсе не слышала вопроса.
И, как назло, видно такой уж день сегодня выдался, Элис, всегда такая мягкая и терпеливая, вдруг глянула на неё чужим жёстким взглядом: – Я вижу, у тебя сегодня нет настроения заниматься? То, что я говорю, слишком скучно? Конечно, на свете столько всего интересного, а тут зубри непонятно что. Ты не выучила урок. Ты с трудом следишь за моими объяснениями. Ты не просто невнимательна, ты даже не слышишь моих слов. Что ж, если у тебя пропало желание учиться, я тебя не заставляю. Очень жаль, я от тебя ждала иного.
Метте кивнула, молча собралась, молча встала – она была абсолютно спокойна, будто всё сейчас происходило не с ней – во всяком случае, ей так казалось. Ничего особенного не произошло – просто, всё в её жизни вдруг потеряло смысл.
Элис испугалась:
– Ну что ты, что ты! Я же тебя не прогоняю. Господи, ну какой из меня учитель? Довела ребёнка. Я чего-то не поняла, чего-то не знаю? Что случилось, девочка? Что произошло?
С большим трудом удалось ей добиться ответа.
А потом они долго сидели на диване, обнявшись, и Элис рассказывала Метте о своих детских, не заживших до сих пор обидах, о человеческой несправедливости, о войне, причинившей ей столько горя. Рассказывала в первый раз, потому что ей всегда казалось, что пряха не имеет права быть слабой.
Глава 7. На мельнице.
В конце недели Юстас засобирался на дальнюю мельницу и позвал с собой всю нашу компанию. Запрягли в небольшой крытый фургончик рыжих коренастых лошадок, втащили мешки с зерном. Все чинно расселись кто на скамейках, кто на мешках, Юстас сел на козлы, взял вожжи в руки, крикнул: "Вьё!", и путешествие началось.
Дорога петляла по лугам, взбиралась на холмы, спускалась с холмов, пахло травами, мёдом и чем-то особенным, вольным, пьянящим. Вначале все болтали без умолку – так просто, неизвестно о чём, пели, хохотали, толкались, каждый поворот дороги, каждую ползущую навстречу телегу встречали восторженными воплями. Но лошадки бежали мерно и неторопливо, фургон поскрипывал и покачивался, и, постепенно, наши путешественники смолкли и стали клевать носами. Даже возница стал подрёмывать и чуть не прозевал нужную развилку. Тогда он предложил всем ребятам по очереди сидеть на козлах и рассказывать что-нибудь или расспрашивать его всё равно о чём, лишь бы разогнать дрёму.
Конечно же, на козлах захотели сидеть все разом, но первой выпало Метте. Вернулась она тихая, задумчивая. На расспросы друзей отвечать ничего не стала: – Сами спросите, дядя Юстас слово взял, и потом всё равно я лучше него не расскажу.
Когда, наконец, очередь дошла до Гийома, и он после двух-трёх "наводящих" вопросов решился задать главный – не слыхал ли дядя Юстас о рыбках-золотое перо? – тот так фыркнул, аж лошади шарахнулись. Хохотал он долго, от души, всхлипывая, утирая слёзы рукавом. – Да что ж вы все, сговорились? Одному про рыбок, другому про рыбок, третьему. У меня уже от ваших рыбок мозоль на языке. Вас что, водяной околдовал? Или вы меня разыграть решили? Нет?
Что ж, слыхал я о светящихся рыбёшках, или как их там называют, как не слыхать. И о троллях слыхал. И о русалках. И о колдунах. Давно это было, в детстве. Я тогда любил сказки слушать и свято верил, что так всё и было на самом деле – и сокровища в пещерах, и меч в озере, и змей о трёх головах.
Ну слушай, лет сто назад, а может и все двести – залетела как-то в наши края неведомо откуда птичка с золотыми пёрышками. Махонькая такая птичка, да непростая – днём её не увидеть – может в гнёздышке спит, может в поднебесье кружит, а ночью словно золотой фонарик с ветки на ветку перелетает, а уж поёт так нежно, так ласково, будто крохотные колокольчики звенят.
Поселилась эта птичка на старой мельнице, той самой, между прочим, куда мы с вами направились. И решил тогдашний мельник её поймать, во дворец отнести. Большие деньги ему померещились – за такую-то диковину король никакого золота не пожалеет – полный кошель отвалит!
Только не давалась чудная птичка мельнику в руки. Всё лето он сети по саду раскидывал, силки настораживал – не смотрит златинка, так птичку эту народ прозвал, на приманку. Уж чего-чего мельник не перепробовал – и зерно отборное, и крошки хлебные, и жуков с гусеницами не поленился, наловил. Другой бы отступился, а наш только больше раззадорился.
И вот что пришло ему однажды в голову – насобирал он стекляшек разноцветных, осколочков зеркала, бусинок ярких, выложил на земле, чтобы блестели в лунном свете, да тенёта сверху и натянул. А наутро – вот она – бьётся в сетях певунья ночная.
Осторожно, чтобы пёрышки не помять, вынул он малую кроху, зажал в кулаке, а у той сердчишко тук-тук, тук-тук молоточком, словно на волю просится. А в глазах у птички – вроде, что там разглядеть сможешь – всего-то две бусинки чёрные, – но такая в бусинках этих тоска, такая горечь, что даже у мельника сердце словно обручем сдавило.
И ведь в самом деле жаль мельнику птаху, жаль, да денег того жальче. Засунул он пленницу в клетку, пошёл лошадей запрягать, чтобы во дворец ехать, а в дом вернулся – глядь, лежит на дне клетки тельце бездыханное.
Вытряхнул он со злости то, что было птичкой в запруду, погоревал о потерянных деньгах, да и забыть хотел. Только не забывается ничего – болит сердце, словно кто в кулаке его сжал, и такая тоска на душе, будто засунули душу в клетку, да и дверцу захлопнули. День и ночь златинка мельнику видится – глядит на него с укоризной, звенят тихонько колокольчики, а в звоне том слышится – "Я бы жить могла, людям радость нести, зачем ты убил меня, мельник?" – Мельник оправдывается – "Откуда ж мне знать, что ты в неволе жить не сможешь?" – А она на это – "Должен был знать. Разве счастье живёт в неволе?"
Продал мельник свою мельницу, да и съехал отсюда в чужие края. Что с ним стало потом – никто не слыхал. А в запруде с той поры странные рыбёшки объявились – днём их не видать, а ночью мелькают, светятся в воде золотые фонарики.
Правда, сколько раз я там был, сам их не видал ни разу. Вот так-то.
Ну да ладно, кончай разговоры. Похоже, погода портится.
К вечеру, как уже подъезжать к мельнице, натянуло откуда-то мрачные тяжёлые тучи, подул сильный ветер. По ветру вместе с пылью и листвой летели странные существа, похожие на тусклые мыльные пузыри – капурёхи. Они издавали жалобный писк и словно просились в повозку. Девочки испугались, Андерс замахал руками, закричал: "Кыш-кыш! А ну пошли отсюда! Вас только здесь не хватало!"
Резкий порыв ветра раскидал капурёх в разные стороны, и они исчезли. Но своё дело сделали – неприятности накликали.
Гигантский всполох с треском и грохотом разорвал небосвод пополам, и разразилась страшная гроза. Молнии сверкали чуть не в двух шагах, гром гремел над самой головой не переставая. Лошади в панике пронзительно ржали, вскидывали головы и скалили зубы. Ещё минута, и они понесут. Как удержать их? Что, если разобьётся фургон!
Юстасу пришлось спрыгнуть с козел и успокаивать коней.
Дорогу напрочь размыло, колёса увязали, фургон кренился и, казалось, вот-вот перевернётся или развалится, оси трещали от натуги. Это ж надо было попасть в такую передрягу! Пропадёт зерно!
И вот тут, к счастью, из-за пелены дождя показалась старая мельница.
Тамошние обитатели, услышав сквозь ливень ржание коней и крики, бросились открывать ворота. И вот уже взмыленные и выбившиеся из сил кони распряжены, насухо вытерты и поставлены в тёплую конюшню.
– Как там зерно? Не вымокло?
– Цело и сухо. Мастерски вы его укутали.
– А то! – Не хуже, чем младенцев новорожденных. Не такое сейчас время – хлебом разбрасываться.
Теперь можно было позаботиться и о людях. Растереть докрасна льняными полотенцами, переодеть в чистую, пусть и не всем по росту, одежду, накормить-напоить горячим. И каждому, – что взрослым, что детям, не принимая отказов, налить по стаканчику горячей воды с вином, мёдом и корицей. Ах, какое же это великое дело – в ливень и грозу быть под крышей, в сухости, в тепле, среди добрых друзей!
Приветливые лица, жар растопленного очага, мягкий свет восковых свечей – что ещё нужно для счастья?
Гроза продолжала бушевать за ставнями, но о ней уже можно было говорить как о чём-то прошедшем.
– Как же я испугалась, – всё, думала, – концы! – фургон сейчас рухнет с обрыва, и мы с ним вместе!
– А я? Я чуть не умерла со страху! Если бы не дядя Юстас!..
– Знаешь, папа, ты у нас настоящий герой!
– Ладно вам, нашли героя. Я сам перепугался не меньше вашего.
– Это ещё что! Однажды в грозу молния в сосну попала – здесь неподалёку, на холме, так сосна факелом вспыхнула – поутру только чёрные головешки остались. И ливень не помог. А то в двух шагах от амбара в землю ухнула, ещё чуток и разгребали бы мы угольки.
– Ты, Густав, мне детей не пугай. Нечего. Этой мельнице никакие молнии не страшны.
– Видно чёрт порушил плотину в поднебесье – куда такая прорва? – льёт да льёт! Один ливень кончился, другой зарядил. Вот, верьте слову, – денёчка два-три такого дождика, и развезёт дороги – ни проехать ни пойти. Ни обоза тебе из города, ни телеги из деревни – тишь да благодать.
– Оно б неплохо отдохнуть недельку, – вздохнул Большой Клаус, самый молодой из подмастерьев.
– Обрадовался! – окоротил его рассудительный Гюннар. – А не приведи Господь, вода снесёт запруду? Только-только ведь починили, двух месяцев не прошло. Забыл? Всю плотину по камешку собирать пришлось, створки заново тесать, стену по-новой возводить. Вспомнишь, аж холодом обдаёт!
– Не накаркай!
– Э-э, друзья, разговор-то мимо нас проскакивает. Ну-ка, давайте, выкладывайте, что у вас тут стряслось?
– Что стряслось? – переспросил Густав. – А шут его знает, что стряслось! Тебе объяснять не надо, сам знаешь, строилось здесь всё основательно, на века – дуб морёный, булыжники неподъёмные – да пусть хоть сорок дней хлобыщет ливень – устоит плотина.
– Да не туда ты разговор уводишь! – перебил хозяина Маленький Клаус. – Вот ты, Юстас, мужик трезвый, толковый, книги разные читал, – ответь – есть на самом деле колдуны, или так только – сказки рассказывать да детишек пугать?
– Ты с самого начала ему расскажи! – похоже, здешние подмастерья были с хозяином на равных.
– Если с самого начала, то про капурёх рассказать надо. – Ни с того ни с сего, налетело этих тварей видимо-невидимо. – Носятся над мельницей, в самые уши лезут, будто рассказать о чём хотят, пищат противными голосами. Ну, думаем, не к добру.
И точно – не к добру, в разгар работы стало вдруг большое мельничное колесо – не сломалось, не заело, просто стало, без всякой причины. Как в землю вросло. Выходим – батюшки! – Никто сроду такого не видывал – вода над каскадом на лету замёрзла, будто в стекло обратилась, языком ледяным над камнями нависла. А на самом большом камне человек стоит нездешний, незнакомый – сам высокий, тощий, в чёрном длинном, до пят, плаще, с чёрным капюшоном до бровей надвинутым. Стоит, и руками вот так делает, а под его руками вода в запруде словно суп в котле кипеть начинает. – Мы, вроде взрослые мужики, силой Бог не обидел, но перепугались так, рассказать совестно! Только Маленький Клаус смелым оказался, кинулся к незваному пришельцу: – "Эй, ты что это на нашей мельнице хозяйничаешь!" – А тот усмехнулся криво – уж как мы эту усмешку под капюшоном разглядели? – из-под бровей как зыркнет, и ноги у нас намертво к земле приросли. Потом рукой как взмахнёт, злым голосом что-то как гаркнет – и всю воду из запруды аж в небо взметнуло, створки плотины в мелкие щепы изломало, камни из земли напрочь повывернуло, – а колдун исчез, словно не было. Чудо ещё, колесо цело осталось.
– Да, нехорошие дела стали твориться. Про южные-то земли много чего рассказывали, мы, дураки, не верили. А вот теперь что-то непонятное и у нас начинается.
– А скажите, – не смог удержаться Андерс,– не водилось ли прежде в вашей запруде рыбок таких маленьких, узеньких, что ночами в воде светятся?
– Как же не водиться, зря что-ли народ о нашей мельнице сказки рассказывает? Ещё как водились! На плотвичек похожи, только поменьше. У них ещё плавничок будто пёрышко золотое на спинке трепещет. Такие они по ночам в ручье хороводы водили – залюбуешься, про всякий сон забудешь. Только после того колдуна распроклятого ни рыбёшки не осталось Да что рыбёшки, – лягушки горластые, и те поначалу повымерли. Потом, правда, объявились. Если здесь на денёк-другой останетесь, услышите, какие они песни распевают. Громче наших лягушек ни в одном пруду не найти.
О, а дождь то, глядите, кончается. Славненько. Я, грешным делом, боялся, опять на неделю зарядил. Вон и луна выглянула. Если завтра дорога подсохнет, дела пойдут. Хорошо пойдут дела, потому как без хлебушка никто не живёт. Через денёк-другой должен обоз дворцовый прийти – за мукой для королевской пекарни. А не успеешь это зерно смолоть, глядишь, и другие о нас вспомнят – закрутится колесо – только сам успевай поворачиваться.
Ливень и в самом деле сначала превратился в редкий беззлобный дождик, а там и вовсе иссяк. Где-то у самого горизонта слабо рокотал далёкий гром да посверкивали зарницы, а здесь над головой распахнулось во всю ширь ночное небо. Из-за тяжёлых тополиных крон выплыла огромная луна и наполнила всё вокруг колдовским нездешним сиянием. Запруда, и ручей, и мельница, и громада водяного колеса – всё казалось исполнено какой-то тайны.
Глухо застонала ночная птица и беззвучная серая тень перечеркнула окно. Что-то заскрипело, что-то всхлипнуло…
Разве могли ребята усидеть под крышей, когда тайна звала их, притягивала словно магнит?
Никто не стал их отговаривать, загонять в постель. Мельник усмехнулся в усы и достал с полки огромный стеклянный фонарь, похожий на скворечник, только велел держаться с огнём подальше от амбара.
За порогом вода оказалась повсюду – она чавкала на глинистой тропке под башмаками, стекала холодными струйками с ветвей за шиворот, под ногами хрустели обломанные бурей ветки. Старое узловатое грушевое дерево лежало поперёк тропы, вывороченное с корнем. Пришлось перелезать через него, передавая друг-другу фонарь.
Пока добрались до запруды, вымокли насквозь. По тихой глади разлилась дрожащая лунная дорожка. Теперь рядом с ней заплясало жёлтое пятно фонаря.
Долго вглядывались ребята в тёмную глубину, но ничего, кроме ивовых листьев, сорванных ветром, в воде увидеть не смогли. Ни единый всплеск не нарушил покоя, ни одна рыбёшка не мелькнула – да что там, даже клопика водяного или водомерки не было видно. Хотя, может, они просто спят? На миг всем вспомнилось то, мёртвое озеро, и холодок страха пробежал по спине – вся эта лунная красота увиделась такой уязвимой и зыбкой. Неужели и сюда протянулась цепкая рука Нихеля?
Но тут где-то близко, вначале тихо и нерешительно, а потом громко и призывно заквакала
невидимая лягушка. Ей ответила другая. И вдруг грянул такой оглушительный лягушачий хор, что ребята поняли – мельник прав, утверждая, что нет нигде лягушек голосистее, чем здесь.
И, тотчас же, – Андерс даже голос потерял от волнения – мелькнула в черноте крохотная золотая искорка. На самом деле это что-то живое, или просто колыхнулось отражение фонаря?
– Да погасите же его! Быстрее!
Метте, не раздумывая, скинула с плеч тёплый платок и набросила на фонарь.
– Нет, показалось.
– Да вот же она! Вот! – Ильзе наклонилась так, что чуть не свалилась в воду. – Справа под корягой!
Все дружно вытянули шеи, пытаясь заглянуть под нависший над ручьём толстый корень. И увидели! – В узкой щели между вросшими в дно замшелыми булыжниками шевелили прозрачными плавничками три крохотные – не больше мизинца – рыбёшки. И от каждой, словно от язычка пламени, шёл тёплый золотистый свет.
– Ну, теперь дело за малым – поймать, да в банку.
– Нет, Андерс, – качнула головой Метте. – Не всё так просто. А вдруг эти рыбки-единственные, что здесь остались?
– Ну, так что?
– А то. Не зря же рассказывают легенды про мельницу эту, про запруду, про ручей. Не простое это место.
– Магическая линза?
– Почему нет? Вроде Лесного озера. Что, если поймаем мы этих рыбёшек, и вся здешняя красота моментально исчезнет – вода превратится в мёртвую воду, мельница в заброшенную хибару. А всё из-за нас.
Ребята так живо представили себе эту картину, будто снова очутились среди мёртвых елей, и повеяло откуда-то затхлым духом той мёртвой воды.
Андерса невольно передёрнуло от озноба. – Да, об этом я как-то не подумал.
– А ты вообще у нас редко думаешь, – не смогла не поддеть брата Ильзе.
Андерс только отмахнулся от вредной сестры. – Получается, мы сами, своими руками сделали бы то, чего колдун добивался? Ничего себе! Но ведь может и так получиться, что рыбок этих здесь полным-полно? Отловим мы пару-другую, ни запруде, ни мельнице не убудет?
– Ты что ж, пересчитывать их сейчас будешь? Нет, самим этот вопрос решать нельзя, – подытожил спор Гийом. – Вот вернёмся домой, всё что видели, что слышали, расскажем Элис, а уж она что-нибудь непременно придумает.
На том и порешили, и ещё немного полюбовавшись на резвящиеся в воде золотые искорки, отправились спать.
А утром погода совершенно разгулялась – яркое солнце сияло на голубом, не омрачённым ни единым облачком, небе. Когда ребята продрали глаза, работа уже кипела вовсю. Старая мельница давно простилась с тишиной, всё в её глубине скрипело, сотрясалось, ворочалось, и сыпалась с лотка белоснежная мучица – только успевай мешки завязывать, да подставлять под них спину.
Перебрасываясь весёлыми шутками и пудовыми мешками, трое дюжих молодцов в считанные минуту загрузили фургончик.
– Эй, – окликнул наших друзей Маленький Клаус, – не устали ещё слоняться без дела? Подсобили бы чуток. – Он кивнул на последний оставшийся на траве мешок. – Давай-давай, не тушуйся, навали дружно! А мы поглядим. – Ребята приняли вызов. Но, увы, как они вчетвером ни тянули, ни толкали, ни пихали неподъёмную тяжесть, сдвинули они её разве что на волосок.
– Что, мелкота, мало каши ели? А ну, посторонись! – и Клаус, играючи, одной рукой отправил мешок на самый верх уложенного ряда.
Натянули распорками парусину, превращая телегу в полотняный домик на колёсах.
– Ну вот, славно поработали, можно и отдохнуть. На пороге в обнимку с тётушкой Линдой стоял Густав весь с головы до ног белый от муки. А из-за их спин выглядывала светловолосая и сероглазая девчушка лет пяти. – А вот и наша маленькая Мельничиха! – пробасил Густав. – Ну, Труда, не стесняйся, иди, познакомься с ребятами. И зови их к столу.
Но Труда засмущалась и нырнула за бабушкину юбку.
– Балуют здесь все её сверх всякой меры. А кого ещё баловать? – Он подхватил внучку на руки, подкинул высоко, поймал и закружил. Внучка визжала от радости.
– Дети мои выросли и отправились искать счастья в чужих краях, будто здесь нельзя быть счастливыми. Ну да что поделать – не каждому по душе такая ломовая работа.
– Ты не прав, – словно продолжая бесконечный спор, возразила жена, – просто, у каждого человека своё призвание, чужого счастья никому не навяжешь. Вот и она вырастет, захочет жить по-своему.
