Ирина Верехтина
Вышивальщица
Глава 8. Терпение и труд
Арина не могла понять, за что не любила одноклассников, а не тех четверых подонков, избравших её мишенью для своих издевательств. За то, что молчали и делали вид, что их это не касается? Ведь если Пашкина компания оставит в покое Арину, то примется за кого-то из них.
Поражало это подчёркнутое неприятие чужого страдания, равнодушие к подлости, которую сотворили не с ними, с другими. А как же Новый Завет?! Как же – возлюби ближнего своего как самого себя?!
Арина долго не могла принять этот мир, который оказался совсем не таким, каким виделся в приюте. В том, сочинённом Ариной «миру» было тепло и солнечно, «миряне» любили друг друга как братья и сёстры, а если не любили, то хотя бы не ненавидели. Реальность больно ударила по сформировавшимся в сознании устоям и правилам.
Люди негодовали и завидовали, кляузничали и сплетничали, а соседи Вечесловых по этажу даже подрались. Мужчины сосредоточенно тузили друг дружку, сцепившись как боксёры в клинче и глухо выкрикивая ругательства. Их жёны стояли каждая у своей двери и не вмешивались – потому что бесполезно, поняла Арина, наблюдавшая драку в дверной «глазок». Силы противоборствующих сторон были примерно равны, драчуны запыхались, и тут вдруг один из дерущихся схватил стоящую у соседней двери детскую прогулочную коляску и размахнувшись, швырнул на лестницу. Коляска с грохотом скатилась вниз.
«А теперь иди и подними» – спокойно сказал Олег Петрович, второй участник потасовки. Арина его знала, он всегда радостно здоровался с дедушкой Ваней, хлопая его по плечу и белозубо улыбаясь: «Буди здрав, Иван Антоныч! Как жизнь? Как супруга? Внучка как? Двойки из школы не носит?» (соседям Вечесловы сказали, что Арина их внучатная племянница из Москвы, её родители погибли, а девочка теперь будет жить у них).
В голосе Олега Петровича было что-то такое, отчего сосед понуро опустил голову и пошёл вниз, за коляской.
– Бабушка Вера, почему Бог их не любит? Почему он их сделал такими? За что?
– Бог любит всех одинаково, каждому отдаёт равную частицу своей души. Отсюда и слово – «равнодушие». Всем поровну, чтобы никого не обидеть и не обделить. А уж как они этой частицей распорядятся, не нам с тобой думать. Наше дело сторона.
– Как это сторона? – удивилась Арина.
– Поучаствовать хочешь? Иди, разнимай. Не пойдёшь? Вот то-то и оно…
В свой последний год в приюте Арина мечтала заболеть и умереть, на прогулку выходила в незастёгнутой куртке и спущенном на плечи платке – но не болела, как ни старалась. На насморк сёстры-воспитательницы не обращали внимания, и он сменился хроническим гайморитом, избавиться от которого не получалось. Вера Илларионовна лечила приёмную внучку соком цикламена, смесью мёда, соды и подсолнечного масла, сажала над кастрюлей с горячей картошкой, сваренной в мундирах и только что снятой с огня, и заставляла дышать картофельным горячим паром. Пар был огнедышащим, обжигал лицо.
– Ай! Не могу, горячо!
– Терпи. Дыши. А то к хирургу идти придётся, прокол гайморовых пазух делать. Ты сразу-то не открывай кастрюлю, крышку чуть приоткрой и дыши. Обвыкнешься, тогда побольше откроешь.
Бабушка Вера накрывала Арину тяжёлым одеялом, а сверху набрасывала покрывало с кровати. В горячей темноте полагалось сидеть с открытым ртом и дышать, пока не остынет пар. Арина терпела. Молчала. Дышала…
Ещё бабушка следила, чтобы Арина тепло одевалась. Осенью и весной она ходила в школу в хлопчатобумажных колготках, а зимой в рейтузах (а девчонки – в тоненьких «паутинках» с лайкрой), и с обвязанным шерстяным платком горлом (а девчонки – в кружевных воротничках на тонких шейках). Аринину шею – длинную, красивую – никто не видел. От уроков физкультуры она была освобождена по причине того же гайморита: в тёплом спортивном костюме девочка нещадно потела, а от бега задыхалась, поскольку дышать с заложенным носом было проблематично. Ходячее недоразумение, сказал про неё физкультурник. Кличка прилепилась.
Дома «недоразумение» занималось гимнастикой: сидело в провисном (минусовом) шпагате на опорах, делало бланш (сальто вперёд прямым телом) и рондат (сальто назад) – к ужасу Вечесловых, которые пугались и ахали, и Арине нравилось их «пугать».
В школе «недоразумение» шутя справлялось с физикой и алгеброй и решало задачи, которых не мог решить никто из класса, только Арина. С Зининой парты она пересела на последнюю, никем не занятую, и два года сидела одна. А в девятом классе к ним пришла новенькая, и её посадили к Арине.
Черноглазая, с милыми ямочками на щеках, Милана Риваненко была красивой, как Оксана из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», и стала всеобщей любимицей.
– Милан, у тебя рюкзак такой тяжёлый… Как гиря. Следующий урок – биология, третий этаж, ты ж не дотащишь, у тебя руки тонкие… Давай донесу! – предлагал Пашка Родин, отъявленный грубиян. Милана милостиво соглашалась, и счастливый Пашка пёр по лестнице на третий этаж её рюкзак – на одном плече свой, на другом Миланин.
«Пашка грузчиком заделался. Вьючным верблюдом» – шутили одноклассники. Им тоже хотелось, чтобы Милана им улыбалась, соглашалась, благодарила. Пашку она поцеловала в щёку, и он клятвенно пообещал не умываться до летних каникул. Над Пашкой ржали, но шутливый поцелуй никому не хотелось принимать за шутку: седьмой класс это вам не пятый.
Не отставали в изъявлении любви и девчонки, награждали ласковыми прозвищами и наперебой давали советы:
– Милочка! Ривочка! Риваненочка! Ты такая милая, красивая такая! А в подруги себе выбрала эту Зяблову. Пересядь от неё, попроси Валентишу, она разрешит.
Но Милана пересаживаться не хотела и продолжала сидеть с Ариной, к недоумению девчонок. Арина помогала ей с алгеброй, а в девятом классе с геометрией, в которой Милана «плавала». А Милана помогала Арине с информатикой, терпеливо объясняя и показывая, и в отличие от учительницы, никогда не сердилась, если Арина не понимала. Из школы они шли в разные стороны, а по воскресеньям приходили друг к дружке в гости, гуляли по Набережному саду и ездили в парк «Юность». А однажды, не спрашивая разрешения, поехали одни на остров Кличен, и бродили до вечера, собирая ягоды и наслаждаясь обретённой свободой. А после выбирали скамейку в уединённом месте, где их никто не мог услышать, и пели украинские песни. Арина – приглушённым сопрано, слегка фальшивя, Милана – бархатным контральто с мягким украинским «г»:
«Несе Галя воду, коромысло гнеться,
За нею Ива-анко як барвинок въеться.
Галю ж, моя Галю, дай воды напыться,
Ты така хоро-оша, дай хочь подывыться!»
С Миланой Арина забывала обо всём и веселилась, и даже показала начатое вышивание – икону Казанской Божией матери. Милана ахала и говорила, что глаза у богоматери как настоящие. А Арина вспоминала историю с орлом-ягнятником, которая тогда казалась трагедией, а сейчас казалась смешной.
Вечесловы радовались, глядя, как улыбается их неулыбчивая внучка. И привечали Милану, закармливая пирожками и рассыпчатым сдобным печеньем, которое Вера Илларионовна пекла по выходным.
Но однажды Милана не пришла. И больше у Вечесловых не появлялась. На все вопросы Арина скучно отвечала, что – да, не пришла. Добиться от неё большего было невозможно. Вечесловы так и не узнали о разговоре между подружками и о том, что было после.
В последнее воскресенье апреля они с Миланой никуда не пошли. Сидели, склонившись над учебником геометрии: в девятом классе экзамен по математике был обязательным, и Арина взялась за подружку всерьёз. Геометрию заедали бабушкиными пирожками.
– Откуда ты всё знаешь? Как у тебя получается так быстро думать? – восхищалась Милана. – Ты, наверное, гений. Будущий учёный!
– Я не гений, – смеялась Арина. – И учёным я не буду, я не люблю историю и литературу, а математику не люблю. А знаю, потому что со мной дедушка занимался, перед школой, всё лето, иначе бы я в седьмом классе на второй год осталась, я ж ничего не знала. Я в православной гимназии училась, с гуманитарным профилем. А дедушка у меня профессор, он в Москве преподавал, в Военном университете Министерства обороны! И сейчас лекции читает, его в Санкт-Петербург пригласили, в академию связи, – похвасталась Арина, попутно подумав, что хвастаться грех, но ведь она не себя хвалит, а дедушку.
Аринины откровения были остановлены Верой Илларионовной:
– Хватит вам над учебниками спины гнуть, полдня просидели! На улицу ступайте, воздухом дышать.
◊ ◊ ◊
Урок близился к концу. Валентина Филипповна продиктовала классу домашнее задание. И предупредила:
– Задача сложная, для одиннадцатого класса. Она на смекалку, решение простое, но вы этого ещё не проходили. Оценки ставить не буду, поэтому не огорчайтесь, если не получится. А тому, кто решит, поставлю «отлично» в дневнике и в четверти.
С «простым» решением никто не справился. Когда Валентина Филипповна, по-школьному Валентиша, спросила, кто решил задачу, вверх поднялась только одна рука – Аринина. Она вышла к доске и объяснила решение. Валентиша цвела от радости: девочка просто чудо, надо её на математическую олимпиаду послать.
И тут кто-то крикнул:
– А она не сама, у неё дед профессор, он за неё и решил!
– Ага, мы все дураки, она одна умная…
– Папа у Васи силён в математике, учится папа за Васю весь год. Где это видано, где это слыхано: папа решает, а Вася сдаёт! – затянул Пашка Родин дурашливым голосом. Куплет допели всем классом.
В классе поднялся невообразимый гвалт, который Валентина Филипповна не пыталась остановить. Смотрела обвиняющими глазами на Арину, словно спрашивала: «Как ты могла меня обмануть?»
– Дедушка со мной занимался в седьмом классе, я не знала ничего, совсем. А с восьмого я домашку делаю сама, одна. И задачу решила сама, – объяснила Арина.
И встретила неверящий взгляд.
Доказывать свою правоту не имело смысла, поняла Арина. Ещё она поняла, что подруги у неё больше нет.
– Я могла бы поставить тебе «отлично», – обрела наконец дар речи Валентиша. – Одной из всего класса. Но ты ведь не сама… признайся честно. Тебе хотелось быть умнее всего класса, взять реванш. Это понятно. Но так нельзя, Арина! Даже если ты и правда решила задачку сама, оценку я не поставлю. Ребята обидятся, и вообще… Ты хоть понимаешь, что так поступать некрасиво? Непорядочно.
– Понимаю, – сказала Арина.
– Я ведь на городскую Олимпиаду по математике тебя хотела послать. А теперь не знаю, одну посылать или вдвоём с дедушкой, – добивала её Валентиша.
Арина с удивлением поняла, что до сих пор сжимает в пальцах мел, и положила его в лоток. Вытерла доску начисто, забрала с учительского стола тетрадку с решением и молча села на своё место. А могла бы сказать, что Иван Антонович неделю назад уехал в Санкт-Петербург, читать лекции в Военной академии связи имени маршала Будённого, и приедет только в мае.
К доске Валентиша её больше не вызывала. Вызывала других. Когда они маялись и несли околесицу, просила класс подсказать. Но Арина никогда не поднимала руку. И глаз тоже не понимала.
Валентише она не простила. Из трёх способов укрепить свой авторитет (про способы Арина знала из лекций К. Вайсеро и И. Джерелиевской о социально-психологической адаптации в коллективе и о культуре деловой коммуникации, Иван Антонович дал ей почитать) – из трёх способов Валентина Филипповна выбрала самый гнусный: повысила свой рейтинг за счёт понижения рейтинга других.
И Милане долго не могла простить: рассказала кому-то из девочек про Арининого дедушку, а та рассказала другим. Скажи курице, а она всей улице. На экзамене Арина не выдержала её умоляющего взгляда, решила задачку и подсунула ей под локоть листок с ответом, памятуя слова священномученика Киприана Карфагенского: «Кто не будет милосерд сам, тот не может заслужить милосердия Божия».
С Миланой она разговаривала только на «официальные» темы и никогда – о личном. В гости не приглашала, от предложений поехать в парк вежливо отказывалась. От одноклассников словно отгородилась стеной: не принимала участия в школьной самодеятельности, на классных собраниях не открывала рта, не приходила на школьные вечера и праздничные «огоньки».
Не хочет – и не надо. Её оставили в покое, и только Пашка Родин сотоварищи (в лице Олега Неделина, Сашки Зоз и Славки Бадехина) донимали Арину как могли. «Увели» с её парты подаренный Вечесловым кохиноровский карандаш в металлическом корпусе, со вставным грифелем и миниатюрной точилкой-хвостиком. Приставали с дурацкими разговорами. Высмеивали за её манеру одеваться. Придумали унизительную кличку Зяба.
– Зябунь, ты задачку то решила? Дедушка твой решил? Дай списать, не жмись.
Арина на кличку не отзывалась, но уши у неё вспыхивали, а щёки розовели от гнева.
А однажды из школьной раздевалки пропало её пальто. Мешок со сменной обувью тоже исчез, но главное найти пальто, без него зимой до дома не дойти, а идти не близко: Аринин дом на одном конце улицы, а школа на другом.
Пальто с оторванной петелькой валялось на полу, через три ряда вешалок. На рукаве темнел опечаток грязной подошвы. Мешок с обувью нашёлся в соседней раздевалке для начальных классов, когда Арина совсем отчаялась и ей на помощь пришла старенькая уборщица Анна Ипполитовна, которую в школе все от мала до велика звали бабой Анечкой (малыши сокращали имя до Бабанечки).
Домой она пришла без сил, а Вечесловым сказала, что был классный час.
◊ ◊ ◊
– Что же это за час такой, до вечера до самого… – ворчала Вера Илларионовна, снимая с внучки пальто и пристраивая его на вешалку. Пристроить не получалось: пальто всё время падало.
– Бог мой, петелька-то с мясом выдрана… Где ж ты умудрилась–то… Не хватай! Сама пришью. А ты иди мой руки и садись за стол.
– Ба! За какой за стол, у меня хореография через час, мне ехать надо… Перед занятиями есть нельзя. – Арина схватила «танцевальную» сумку, торопясь и не попадая в рукава напялила пальто с оторванной вешалкой и убежала, не слушая Вериных протестов.
А вечером уплетала за обе щеки наваристые щи, с вожделением поглядывая на сковороду с котлетами, и радовалась, что бабушка Вера ни о чём её не спрашивает. Обманывать грех, а она её обманула. Если бы сказала правду, бабушка пошла бы в школу разбираться, а этого Арина допустить не могла: разбираться потом будут с ней, всей Пашкиной компанией, и никто не заступится, всем всё равно.
Оказалось – не всем. Анна Ипполитовна видела, как шныряла по раздевалкам Пашкина компания, и запомнила троих. Ещё она видела, как плакала Арина, сидя на полу и оттирая от грязи пальто, как искала мешок с сапожками, горестно причитая и сморкаясь.
И рассказала обо всём директору школы.
– Анна Ипполитовна! Что вы такое говорите? Наша школа образцовая, лучшая в городе, награды от Департамента каждый год вручают… У нас такого не могло быть, просто не могло! Вы хоть лица их запомнили? – упавшим голосом спросила директриса.
– Как не запомнить. Один патлатый, чёрный как головешка. Другой рыжий, под машинку стриженый. Третий вёрткий такой, шепелявый, ростиком невелик. Уж они смеялись, уж они радовались… А девчонка-то плакала. Мешок с сапожками мы с ней вдвоём искали, еле нашли, в соседней раздевальне. Она уж в тапочках домой собралась идти, по слякоти, по грязи… Нешто можно так шутить? Совести нет у мальчишек!
Фамилии «не имеющих совести» директриса знала наизусть…
После разбора полётов, на который Родина не пригласили, поскольку с места преступления он ушёл раньше других, и уборщица о нём не вспомнила, – после выволочки и предупреждения о возможном отчислении из школы четвёрка разбиралась уже друг с другом. Кто-то ж рассказал! Кто-то же их предал! Ясное дело, не Зяблова, она бы не посмела.
Друзья рассорились в тот день насмерть и разошлись врагами.
В классе обратили внимание на притихшую четвёрку, что обозлило их ещё больше. Сашка Зоз на перемене подошёл к Арине, спросил миролюбиво:
– Зяблова, мы же пошутили просто. Мешок нашёлся ведь, не пропал. А пальто само упало, мы не видели даже. Кому оно нужно, твоё пальто? Ты это… не обижайся. Только скажи честно, ты́ директрисе настучала? Мы тебе ничего не сделаем, чесслово, вот чтоб я помер, если вру! – поклялся Сашка. – Не веришь? Ну, хочешь, перекрещусь?
И встретил удивлённый взгляд.
– Не она это, Неделя. У неё глазищи такие были… вылупленные. Точняк, не она, – втолковывал он приятелю.
– Ну а кто тогда? – удивился Неделин. И схватив Сашку за рукав, жарко зашептал в ухо: – Может, Рода? Точно он! Зябин мешок мы втроём прятали, а Пашка куда-то слинял. И когда нас в учительской чихвостили и родителей в школу вызывали, Рода не признался, что с нами был. Друг называется… Друзья так не поступают.
От четвёрки хулиганов, к радости всего учительского состава, отделилось трое «неблагонадёжных», и Родин остался в одиночестве.
За разговоры с Миланой во время урока (Арина с ней помирилась, потому что Милана попросила прощения и потому что старец Фаддей Витовицкий говорил: «Пока мы носим в себе обиду – мы не находим покоя, а когда прощаем, то наступает мир») Валентина Филипповна пересадила обеих на «лобное место» – первую парту перед учительским столом. «Лобники», не веря своему счастью, отправились на последнюю.
Сидеть лицом к лицу с учительницей было неприятно, Арина не знала куда девать глаза. В довершение ко всему, на парте позади неё сидел Пашка Родин. И не удержался, привязал Аринины косы к спинке её стула, отомстив таким образом за потерю друзей.
Прозвенел звонок. Арина встала, таща за собой стул. Охнув, опустилась обратно и схватилась за косы. Класс радостно заржал. Милана отвязывала Аринины косы, распутывая тугие узлы. Арина шипела сквозь зубы, когда было больно, и вспоминала слова преподобного Григория Нисского: «Всякое действие, простирающееся от Божества на тварь, от Отца исходит, через Сына простирается, а совершается Духом Святым». Хорош же этот святой дух, если он заодно с Пашкой… А Родин тварь и есть. Тварь!
Глава 9. Метаморфозы
Христова любовь к ближнему в «миру» не работала, поняла Арина. Ещё она поняла, что надо быть такой как все, а с Родиным и его компанией говорить на их языке, другого они не понимают.
…Валентина Филипповна вошла в класс и оцепенела от увиденного. Десятый «А» лежал на партах в приступе неудержимого смеха, а на доске красовались выведенные каллиграфическим почерком стихи:
«Всю неделю мается Неделин:
Рейтинг опустился до нуля.
На него глаза бы не глядели —
Плоский, как листок календаря.
Получила кренделей Зозуля,
Ремешка отведала Бадья.
Родин в одиночестве кукует,
А друзей не стало ни …»
Валентина Филипповна машинально «дописала» последнее слово и посмотрела на Родина, увлечённо рисовавшего что-то на парте. В классе раздались смешки.
– Родин. Прекрати уродовать парту. После урока останешься и будешь оттирать, что ты там намалевал. – И, выдержав паузу, проговорила ледяным тоном: – Автора сего шедевра попрошу встать.
Писать так красиво умела только Зяблова. Но она не могла – написать такое! И всё-таки написала. Парадокс. Девочка, можно сказать, социализировалась. Влилась в коллектив. Вот тебе и православная гимназия. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день… (прим.: 9 декабря, день святого Георгия (Егория), единственный день в году, во время которого в XI–XVII веках крепостные крестьяне могли переходить от одного помещика к другому.)
Забывшись, она проговорила последнюю фразу вслух, и снова класс лежал на партах, корчась от смеха. Теперь смеялся и Родин, вытирая рукавом мокрые щёки. Плакал он, что ли? Или это от смеха?
Валентина Филипповна подняла руку, призывая класс к порядку. В наступившей тишине Арина поднялась из-за парты. Ответила нагло, в духе Пашки Родина:
– А что? Написал же Маяковский в стихотворении «Вам!»: Вам ли, любящим баб да блюда,/ жизнь отдавать в угоду?!/ Я лучше в баре б**дям буду/ подавать ананасную воду!», – с выражением продекламировала Арина.
На класс обрушилась тишина. Седьмой «А» не дышал – предвкушая, обмирая, блаженствуя… Валентиша ужаснулась.
– Маяковскому, значит, можно, а нам нельзя? А что? – в наступившей тишине спросила Арина.
– Кто дежурный? Почему доска грязная? – ушла от ответа Валентиша, понимая, что этот раунд она проиграла… И кому?! Девчонке в нелепых нитяных колготках и самовязной кофте. Её и девушкой не назовёшь, а ведь шестнадцать лет.
На перемене к ней подошёл Сашка Зоз. Класс затаил дыхание…
– Чего тебе? – грубо спросила Арина. При всех Зозуля ей ничего не сделает, а после школы она от него убежит, она быстро бегает, и гайморит почти прошёл, бабушка вылечила! Арина довольно улыбнулась.
– Ты это… Про нас больше не пиши, ладно? – робко попросил Сашка. – Нам-то с Неделей ничего, терпимо, а Бадеха обиделся. За бадью.
– Я не буду писать, – пообещала Арина.
– Поклянись!
– Клянусь своей могилой.
– Так у тебя же нет могилы.
– Будет, если нарушу клятву, – заверила Сашку Арина. – А вы… Если ещё хоть раз меня Зябой назовёте, я такое про вас сочиню… Басню Сумарокова переделаю, свет божьего не взвидите. Соплями обхлебаетесь! – пообещала Арина.
– Сумароков это кто?
– Поэт, драматург и литературный критик, жил в восемнадцатом веке. Мы его в гимназии проходили:
«Прогневавшие льва не скоро помирятся;
Так долг твердит уму: не подходи к нему.
Лисица говорит: «Хоть лев и дюж детина,
Однако ведь и он такая же скотина…»
– Не-не-не, мы не будем, – испугался Сашка неведомого Сумарокова. Девчонка-то с сюрпризами, вот – кто бы мог подумать! Напишет про них «басню», и тогда жди беды… Всем классом распевать будут.
– А как нам тебя звать-то?
– По имени. А можно зябликом, меня в гимназии так звали, – великодушно разрешила Арина.
– Слу-уушай… А чего ты в детских колготках ходишь? У тебя ноги больные, да?
– Нормальные у меня ноги. Просто гайморит, мне простужаться нельзя, а из окон дует, – объяснила Арина. – Мне в школу нейлон не разрешают надевать, летом только можно.
– А ты и летом в колготках ходишь? Культурная, типа?
– Я только в городе, а на даче в шортах хожу.
– Ты?! В шортах?! – изумился Сашка.
– А что?
– Да ничего. Я просто так спросил. Спросить нельзя, что ли? А на физру почему не ходишь?
– У меня освобождение. Там бегать надо и прыгать, а у меня гайморит. Нужна мне ваша физкультура… Я в студию хожу, хореографическую, занятия шесть дней в неделю по три часа, мне хватает, – улыбнулась Арина.
За их беседой наблюдали одноклассники. Близко однако не подходили: к Зозуле с вопросами лучше не лезть, его даже Родин побаивается.
Сашке почему-то стало стыдно.
– Ты это… Не сердись. Мы не хотели. Нас Пашка заставлял.
Арина ему не поверила, но молчала. Сашка, воодушевившись, продолжил:
– Поклянись, что никому не скажешь!
– Могила!
– Бадеха в тебя… Короче, нравишься ты ему, сам сказал. Но смотри, если кому проболтаешься, тебе не жить.
– Нужен он мне больно… – поморщилась Арина. – Так ему и передай.
– А про ремень откуда узнала? Бадеха никому не говорил, даже Пашке. Только нам с Неделей.
– Он правда ремня получил? Так ему и надо! – обрадовалась Арина. —Саш, я правда не знала. Просто так написала, для рифмы. А что?
Сашке стало смешно. Влип Бадеха капитально, дома отодрали, в классе добавили… Просто так, для рифмы. Зоз заржал совершенно по-жеребячьи… И замолчал, наткнувшись взглядом на перекошенную от злости физиономию Родина.
– Ты это… Домой сегодня через главный вход не иди. Там Пашка ждать будет.
– А как же…
Сашка нагнулся к её уху:
– В девчачьем туалете окно во двор выходит, внизу клумба, прыгать мягко. На, держи. – И протянул ей карандаш «KOCH-I-NOOR». – Я не украл, я так, на время взял… Классный карандашик.
Из школы Арина «вышла» через окно, высокий первый этаж преодолела без страха, на клумбу спрыгнула, не испытывая угрызений совести, протиснулась между прутьями ограды и домой пришла в прекрасном расположении духа.
◊ ◊ ◊
Класс недоумевал: гроза школы, мелкий пакостник и воришка, Сашка Зоз всю перемену о чём-то разговаривал с Зябловой, и в ухо ей шептал, и смеялся, и Арина смеялась. А Валентиша не наказала её за стишок, и родителей в школу не вызвала. «Шедевр» декламировали всем классом, а самые отчаянные заменяли «кренделя» общеизвестным синонимом и договаривали недописанное последнее слово вслух.
Аринино «А что?» было принято, что называется, единогласно. Риторическую фигуру речи, вопрос-утверждение, не требующий ответа в силу его крайней очевидности, седьмой «А» применял грамотно и весьма активно.
Валентина Филипповна задавала себе вопрос: что же случилось с робкой девочкой, которая три года пасовала перед грубостью, отступала перед наглостью, а на уроке боялась поднять руку? И вдруг взорвалась как петарда. На такой поступок не осмелился бы никто из класса. И ответить, как ей ответила Арина, никто бы не посмел. Надо будет побеседовать с её опекунами…
Звонок Вечесловым ничего не дал.
– Девочке шестнадцать лет, время взросления, гормональная перестройка организма, – сыпал словами Иван Антонович. – И если вы, педагог, не можете с ней справиться, что уж говорить о нас, мы ей даже не приёмные родители. Опекуны.
– Вы хоть знаете, что она сделала?! Она стихи написала, с матерным словом. На доске. Перед уроком. И если вы не примете мер…
– То что?..
– То есть как это – что? Антон Иванович, вы всё шутите, а я просто в ужасе!
– Иван Антонович.
– Что?
– Не что, а кто. Иван Антонович я. А супруга моя Вера Илларионовна. Извольте запомнить.
– Из… извините. Иван Антонович. Поступок Арины нельзя оставить безнаказанным. У нас отъявленные хулиганы матом при учителе не ругаются, а она…
– А не при учителе, значит, ругаются?
– Иван Антонович! Мы не о них сейчас говорим. Мы говорим о…
– Не о них? – удивление в голосе Вечеслова казалось искренним. – Ну как не о них? О них самых. Об отъявленных, как вы изволили выразиться. Вы первая начали, а я…
– Мы говорим о вашей дочери. Опекаемой, то есть.
– Внучка она нам. Родная. Четвёртый год с нами живёт, а как будто всю жизнь. Так что она натворила? Матом ругалась?
– Не ругалась. – Валентина Филипповна с её десятилетним педагогическим опытом чувствовала себя перед Вечесловым ученицей. Отставной вояка выворачивал ситуацию так, что ей отводилась роль свидетеля. А ведь она обвинитель! Да что с ней такое… С девчонкой сопливой не смогла справиться, теперь вот с её опекуном…
– Она написала на доске матерное слово. И сорвала урок алгебры, – отчеканила Валентина Филипповна, выдерживая между словами театральные паузы. Словно ставила точки: «Она. Написала. На доске. Матерное слово. И сорвала. Урок алгебры».
– Да что вы говорите? – развеселился полковник. – И какое же слово? Нет, я понимаю, что вам неудобно. Просто скажите, на какую букву начинается, я пойму. Я мужчина всё-таки…
Валентина Филипповна опешила. Опекун, называется! Семейка, называется…
– Собственно, слово она не написала…
– Так написала или нет?
– Нет. – призналась Валентина Филипповна. – Она стишок сочинила. И написала на доске. А в конце поставила многоточие. Иван Антонович, я звоню по поручению директора школы… – соврала Валентиша (идея сообщить об инциденте директрисе пришла в голову неожиданно) – Завтра она ждёт вас у себя.
– Это зачем?
– Но ваша Арина… Она же… Это серьёзный проступок!
– Серьёзный проступок? Многоточие в конце фразы? А дежурный куда смотрел? – проявил осведомлённость Вечеслов. – Есть же в классе дежурный? Должен вытереть доску к началу урока. Вот с него и спрашивайте. А вы и директору доложили – о своей неспособности разрулить ситуацию? Кляузничать побежали? Только палка-то о двух концах… Вы же педагог, вам авторитет ронять нельзя, ни в коем случае. Даже если ошиблись, даже если не правы, не отступайтесь и стойте на своём. Иначе заклюют. Чему вас только в институте учат, – с досадой проговорил полковник.
– Вы чего там молчите? Плачете, что ли? Вы уж простите, милая… э-ээ, как вас звать-величать, забыл.
– Валентина Филипповна, – проблеяла Валентина Филипповна.
– Да. Вы уж простите, если что не так сказал. Вы классный руководитель, инцидент произошёл на уроке. Это ваши проблемы, а не мои. Если девочка виновата, накажите её. Двойку поставьте. За многоточие, – не удержался Вечеслов. – У вас же высшее педагогическое образование! А вы, чуть чего не так, бегом директору докладывать, родителям звонить, жаловаться… мол, с ученицей совладать не могу. У вас ко мне всё? – «дипломатично» закруглился Вечеслов. – Вопросов больше нет? Тогда до свидания.
Валентина Филипповна почувствовала, как вспотела ладонь, в которой она держала трубку. Её ни разу не назвали по имени-отчеству и вдобавок отчитали как девчонку. И кто? Вечеслов, которого она собиралась отчитать сама.
Иван Антонович положил трубку на рычаг и озорно подмигнул жене:
– Учителка звонила, ябедничала. Справиться не может, с нашей-то. Не знаю, что она там сотворила, но в обиду себя не дала, я по глазам вижу. Глаза-то другими стали! И ест с аппетитом, и спит, пушкой не разбудишь, и за вышивание опять схватилась… И с Миланкой своей помирилась. А знаешь, Вера… Девчонка–то выправилась! Вылетела у неё из головы эта дурь, что монашки семь лет вбивали. И учительницу на место поставила, а то привыкла, понимаешь, детей в землю втаптывать. Знаешь главную военную мудрость?
Вера знала. Но отрицательно покачала головой: пусть отставной полковник «расстреляет обойму»…
– Тот, кто первым не наносит удар, первым его получает, – с удовольствием озвучил Вечеслов «военную мудрость». – Вера, что там у нас на ужин? Аринка, ужинать иди. Ты чего там с классной вашей уделала, что она опомниться не может? А-ха-ха… Молодец, девочка! В жизни надо уметь давать отпор. Всепрощенчество – удел слабых.
Метаморфозы, произошедшие с Ариной, полковника не удивляли. Он просто радовался тому, что девочка наконец «выправилась», перестала плакать по ночам, не стояла на коленях перед иконой Матроны Московской, у которой просила о чём-то шёпотом, не разобрать. Попросила бы у него, он бы не отказал.
Вечеслов не знал о том, что месяц назад Вера позвонила своей школьной подруге Рите Пономарёвой, врачу частной клиники неврозов.
