Ирина Одоевцева
Елисейские Поля

4

– Вера, можно мне помочь тебе?

Вера удивленно смотрит на сестру:

– Странная ты, Люка. То дерзишь, а то такая услужливая. Ну хорошо. Посиди тихо, пока я буду мыться.

Для Люки в детстве было праздником, когда мама одевалась на бал.

Люка садилась в большое кресло в угол и смотрела во все глаза.

В маминой спальне горели три лампы, пахло совсем особенно: духами, пудрой, жжеными волосами. Всюду кружева, ленты, цветы. На кровати бархатное темно-красное платье, длинный хвост его, как хвост дракона, извивался на ковре. И тут же, рядом с драконьим хвостом, как две маленькие испуганные птицы, бронзовые туфельки.

Мама, в шуршащей нижней юбке, с голыми белыми плечами, бегала от туалета к шкафу и обратно, высоко поднимала руки, подшпиливала длинную косу. Горничная в белом переднике грела щипцы на спиртовке. Голубое пламя подпрыгивало, щипцы краснели. Мама волновалась, просыпала пудру на ковер. Люка дышала все ровнее и ровнее, веки слипались, она засыпала…

…Вода шумно бежит из никелированного крана. Вера в одной рубашке, нагнувшись над умывальником, мылит плечи, шею, трет уши. Белая пена падает хлопьями на пол. Вера вытирается мохнатым полотенцем. Потом садится перед туалетом причесываться. Долго приглаживает волосы, льет вежеталь на голову, озабоченно смотрится в зеркало.

Люка следит за ней из угла:

– Мойся, мойся. Причесывайся, причесывайся. А туфель нет.

– Люка, что ты бормочешь?

– Я?.. Тебе показалось.

На Верином затылке торчит хохолок. Вера снова приглаживает его щеткой, поливает вежеталем.

– А ты бы спросила у Арсения Николаевича, что он делает. У него как лакированные.

Вера отмахивается:

– Не мешай.

И завязывает голову белым носовым платком узелком назад, как деревенские бабы. И от этого у нее сразу становится круглое русское лицо с русскими бабьими глазами.

– Тебе бы теперь, Вера, сарафан и петь: «Ах вы, сени, мои сени».

Но Вере не до песен, Вера нервничает:

– Рубашку. Достань рубашку. Не ту. Шелковую. Ах, какая ты бестолковая.

Люка суетится около нее.

– Откупори духи. Напудри мне плечи.

Люка хлопает большой легкой пуховкой по Вериным плечам. Пудра поднимается розоватым облаком.

– Ровнее, ровнее. Теперь затылок, спину.

Вера снова садится перед туалетом, развязывает платок. Блестящие темные волосы кажутся приклеенными к маленькой круглой голове.

Вера улыбается. Остальное уже просто. Она старательно подводит ресницы, подкрашивает губы.

Люка смотрит на нее. «Какая она хорошенькая. Какие у нее большие глаза, изогнутые брови, белая шея», – Люкина грудь раздувается от нежности и гордости. Вот она какая, Вера. Вот она какая, ее сестра.

«А все-таки она ведьма, – вдруг вспоминает Люка, и вся гордость и нежность сейчас же исчезает. – Да, ведьма».

Вера, мечтательно улыбаясь, натягивает на ноги розовые шелковые чулки.

На постели, как гора битых сливок, лежит белое тюлевое платье. От запаха пролитых духов становится трудно дышать. Сейчас, сейчас начнется самое интересное.

– Люка, туфли.

Люка идет к столу.

– Здесь нет, – говорит она удивленно, – но ведь ты поставила их на стол перед обедом.

– Ах, не знаю. Поищи.

Люка обшаривает всю комнату. Туфель нет. Может быть, прислуга убрала. Звонят прислуге. Нет, прислуга не видела никакой коробки. Но она сейчас поищет.

У Веры красные пятна на щеках, губы дергаются.

– Что же это такое. Куда туфли могли деться. Да ищи же, Люка.

Люка открывает ящики комода, хлопает дверцами шкафа, выбрасывает на пол белье и платья, роется в них, залезает даже под кровать.

– Нигде нет, – весело кричит она оттуда. – Пропали.

Екатерина Львовна входит в черном платье, большой вырез прикрыт кружевом.

– Хорошо так, Вера? Танцевать не буду. Обещаю.

Но Вера даже не смотрит на нее.

– Туфли пропали, – всхлипывает она.

– Пропали? Не может быть. Сейчас найдем. Ты пока платье надень.

И снова перерывают всю комнату.

– Не плачь, Вера, – советует Люка, – рожей будешь, нос распухнет.

– Нигде нет. Но ничего, старые туфли совсем уж не так плохи, – уговаривает Екатерина Львовна.

Вера стоит перед зеркалом в тюлевом платье и с отчаянием смотрит на свои ноги:

– Нет, нет, я не пойду. Каблуки сбиты. Как нищенка. Хуже нищенки.

– А ты не танцуй и, когда сидишь, поджимай ноги под стул, – советует Люка.

– Уже поздно, попудрись и едем. Право, не так заметно. Не огорчайся. – Екатерина Львовна поправляет цветок на Верином плече.

– А может быть, найдем еще, – вздыхает Вера. – Поищем еще немножко.

– Я сейчас шкаф отодвину, – готовно предлагает Люка. – Больше негде. Все обыскано.

– Я так радовалась, такие хорошенькие. И двести франков стоили. Нет, я не пойду.

В дверь стучат.

– Вы еще не готовы? – спрашивает Арсений Николаевич. – Вы знаете, уже одиннадцать.

– Сейчас, сейчас. Подождите минутку. – Вера быстро пудрится. – Скажи, Люка, не видно, что я плакала?

– Ну конечно видно. Но не очень. Можно подумать, что у тебя насморк. Только не забудь, не танцуй и поджимай ноги под стул.

Шум спускающихся по лестнице шагов. Три тени, две темные, одна светлая, идут по саду мимо белых кустов роз, мимо поблескивающего пруда под высокими елями.

Люка высовывается в окно:

– До свиданья, веселись, Вера. Поджимай ноги, не забудь.

Калитка скрипит. Ушли…

Люка стоит в разгромленной комнате среди валяющихся на полу платьев, книг и белья:

– Так тебе и надо, так тебе и надо, ведьме.

Она тихо выходит в коридор, оглядывается, чтобы никто не видел, осторожно поднимает крышку большого хозяйского сундука и достает из него коробку с Вериными туфлями. Потом возвращается к себе.

– Вот они, розовые туфельки. Здравствуйте! – Она нежно проводит пальцами по розовому шелку. – Я виновата перед вами, вы хотели сегодня на бал пойти, а я вам помешала. Но мы все-таки потанцуем.

Люка надевает розовые туфли и кружится по комнате, напевая. Как легко танцевать! Розовые туфельки будто сами носятся по полу, как в сказке Андерсена. Люка останавливается, переводит дыханье, держась за зеркальный шкаф. Как весело. Из зеркала на нее большими серыми глазами смотрит лукавое, почти женское лицо. Как весело!

…Розовые страусовые перья веера колышутся. Люка улыбается загадочно и рассеянно, как должна улыбаться женщина на балу. Ее широкое шелковое платье томно шуршит. Музыка, цветы, сияющий паркет… Люка медленно проходит по залу. «Какая хорошенькая, какая прелестная», – шепчут со всех сторон. Она царица бала…

– Ах, как весело. – Люка трясет головой и громко смеется. – А Вера там в старых туфлях.

5

Закатное небо. Высокие темные горы. Направо поросшие лесом и травой, налево скалистые. И с самой высокой с шумом летит водопад. Скала кажется лиловой, от водопада прозрачным столбом поднимаются брызги. Закатное солнце освещает водопад. Шум воды смешивается с шумом автомобилей.

Люка сидит рядом с Арсением на траве у дороги.

Тут же лежит его мотоциклетка.

– Вас не растрясло, Люка?

– Нет. Нисколько.

Люка поглаживает свои голые колени. Ноги затекли, но ей стыдно признаться. Она молча смотрит на широкую пыльную дорогу.

– Что вы такая тихая? Я не привык.

– Вы уезжаете завтра.

– Ну и?..

– Мне грустно…

Он берет ее за руку:

– Милая Люка, всегда грустно расставаться с друзьями. Мне тоже, поверьте, грустно. Но что же делать. Надо… – Он улыбается. – Я чуть не забыл, ведь я купил вам шоколад.

– Спасибо.

Люка берет плитку, разрывает серебряную бумагу, кладет в рот кусочек шоколада. От сладкого вкуса в носу начинает щипать, ресницы моргают. Люка проглатывает шоколад. Слезы текут по ее щекам.

– Мне грустно…

– Что же это, Люка? Не плачьте, не надо.

Но Люка уже громко всхлипывает, закрывая лицо руками:

– Мне грустно.

У Арсения растерянный вид.

– Люка, Люка, перестаньте. Ну, милая, маленькая Люка. Перестаньте.

Люка поднимает голову. Левая щека запачкана шоколадом.

– Поцелуйте меня, и я не буду больше плакать.

Он наклоняется к ней и осторожно касается губами ее мокрой, запачканной шоколадом щеки.

– Нет, не так. В рот, не то я опять заплачу. – И Люка снова громко всхлипывает.

– Вы сумасшедшая, – испуганно говорит он, целуя ее детские, соленые от слез губы.

Она вздыхает, закрывает глаза:

– Еще, еще. Обнимите меня!

– Вы сумасшедшая…

Люка кладет голову к нему на плечо:

– Нет, я не сумасшедшая. Только я взрослая, а вы все еще считаете меня маленькой. Я совсем взрослая.

– Ну конечно, – соглашается он, боясь спорить. – Вы взрослая.

Она глубоко вздыхает и крепче прижимается к нему.

– Поцелуйте меня еще раз…

– Надо ехать домой, вас хватятся, – робко говорит он.

Люка вскакивает:

– Да, надо ехать. Ведь я тайком удрала, опять скандал будет. Но поцелуйте меня еще раз. Слушайте… Вы сами говорите, что я взрослая. Я буду ждать вас сегодня ночью в нашей комнате. Вы придете в сад. Я вылезу к вам в окно.

Он поднимает мотоциклетку:

– Едемте, Люка.

– Я буду вас ждать. Вы придете? Обещайте.

Она ловко примащивается сзади на седло. Мотоциклетка несется по дороге, шумя и подскакивая.

– Я буду вас ждать, – громко кричит Люка, – обещайте…

Арсений оборачивается к ней:

– Не болтайте. Язык прикусите…

Люка лежит в кровати, прислушиваясь к дыханию Веры. Спит? Нет, кажется, еще не спит. Как бы самой не заснуть. Она щиплет себя за руку, широко открывает сонные глаза. Вера дышит все спокойнее, все ровнее.

– Вера, – тихо зовет Люка.

Ответа нет. Спит. Люка осторожно спрыгивает на пол, снимает с крючка Верин шелковый пестрый халатик, нагибается, ища Верины ночные туфли. Потом тихо подходит к окну, пододвигает кресло, расправляет складки халатика. Лунный свет падает прямо на нее.

Такой он увидит ее сейчас, такой прелестной, почти призрачной. В полночь, в открытом окне, освещенной луной…

Жаль только, что она стриженая и нельзя распустить волосы по плечам, было бы еще красивее, еще романтичнее…

Кусты роз слабо белеют. Над ними качаются черные огромные ели. В пруду влюбленно и грустно поют лягушки. По небу, как стая диких гусей, быстро летят облака.

Он сейчас придет. Глухо хлопнет дверь, заскрипят шаги по дорожке. Он пройдет мимо шелестящих роз и встанет под ее окном. Он протянет руки, поможет ей выпрыгнуть в сад. Что он скажет ей?..

Сердце начинает стучать. Зачем она позвала его? Лечь в кровать, притвориться спящей? Нет, он сейчас придет.

На луну налетают облака. Темно. Ничего не видно. Может быть, он уже тут, под окном?.. Но облака летят дальше, и снова светло, а его нет. Что же он так долго? Он придет, она не сомневается. Только бы уж поскорей…

Понемногу и луна, и небо начинают бледнеть. Деревья расплываются в молочном тумане. От пруда тянет сыростью. Люка ежится. Закутаться бы одеялом. Но нельзя. Станешь похожа на тюк. Она плотнее запахивает полы халатика. Нет, он должен увидеть ее красивой.

Небо становится все светлее, луны уже почти не видно, такой бледной и прозрачной стала она. Белый легкий туман поднимается все выше, заволакивая сад. Молчат лягушки, молчат деревья, молчат цветы. Ни движенья, ни вздоха. Так тихо, как бывает только на рассвете, в таинственный час между утром и ночной темнотою. Люка кашляет, испуганно оборачивается. Нет, Вера спит, не слышит. Отчего он не идет?.. Отчего?.. Но он придет. Не может не прийти…

В соседней церкви протяжно и гулко звонит колокол.

Значит, шесть часов. Значит… Люка тихо встает, вешает Верин халатик, ложится в постель. Значит, он не придет…

6

Вера трясет Люку за плечо:

– Да проснись же.

Люка поднимает тяжелую голову, трет кулаком глаза:

– Что, что такое?..

– Мы уходим. Ты спишь как сурок.

– Который час?..

– Девять.

– Девять… – Люка испуганно садится на кровать. В половине десятого уезжает Арсений. Она вскакивает. Где туфли? Где платье?.. Скорей, скорей. Неужели она не увидит его?..

Она бежит по коридору. Из холла доносятся обрывки разговора:

– Надеюсь, вы будете часто бывать у нас в Париже. Мои дочери так подружились с вами…

– Благодарю вас, с удовольствием.

Люка останавливается. Нет, она не посмеет войти, она закричит, она упадет в обморок, и все увидят, поймут.

Но все-таки она толкает дверь. И ничего особенного не происходит. Все обыкновенно, буднично. Арсений стоит перед Екатериной Львовной. На нем синий костюм, красный галстук. Люка все видит, все замечает. Не кричит, не падает в обморок.

– Я уже боялся, что не попрощаюсь с вами, маленькая соня. – Арсений пожимает ей руку. – Ну, растите большой и умной. В Париже нам с вами непременно надо будет в цирк на дрессированных львов сходить.

В саду перед террасой шумит автомобиль. Горничная укладывает в него чемоданы. Арсений сбегает по лестнице.

– До свиданья, счастливого пути…

– До свиданья, до Парижа…

Люка смотрит на него. Вот сейчас, сейчас все кончится. Он уедет, и больше ничего не будет. И вдруг, сорвавшись с места, бежит за ним.

Арсений уже садится в автомобиль.

– Вы, – начинает Люка хрипло, – вы… – «…Не пришли, а я вас ждала», – хочет она сказать, но что-то мешает в горле.

Арсений снова трясет ее руку.

– Да, да, – говорит он, блестя белыми зубами. – Я не забуду. Непременно пойдем львов смотреть. До свиданья.

Автомобиль трогается. Вот он выезжает на дорогу, вот заворачивает за угол. Вера машет платком.

– Уехал, – говорит она протяжно, – уехал… А нам все-таки жить надо и лечиться тоже. Идем, мама.

Люка остается на террасе.

– Уехал, – повторяет она нараспев.

От бессонной ночи болит голова, в ушах звон.

– Уехал… Что теперь делать? И стоит ли вообще что-нибудь делать? Куда идти? Зачем?..

Она медленно входит в дом и, держась за перила, поднимается по устланной красной дорожкой лестнице, потом идет по широкому коридору. По обе стороны белые двери, и на каждой черный номер – 24, 26, 28. Двадцать восьмой, здесь жил Арсений. Она берется за ручку. Дверь не заперта. Люка стоит в незнакомой комнате. Еще не прибрано. Все так, как было при нем. На столе груда газет. Красное одеяло свешивается с кровати на пол. На подушке впадина, след от его головы. Окна закрыты. В нагретой солнцем комнате душно. Люка подходит к постели, гладит подушку, трогает простыни. Здесь он спал. Она откидывает одеяло, ложится в постель. От простынь терпко и обморочно пахнет египетским табаком, одеколоном. Чужой, мужской запах. В ушах звон сильней. Все тихо плывет перед глазами. Холодные простыни тяжело ложатся на голые колени. Люка вздрагивает, широко раскидывает руки, ладони становятся слабыми и влажными. Она глубоко вздыхает и блаженно закрывает веки…

– Люка, ты ничего не ешь. Отчего ты такая красная? Дай я тебе лоб пощупаю. Господи, да у тебя жар.

– Глупости, мама, – вмешивается Вера, – ничего у нее нет. Просто объелась вчера мороженым. Пусть примет касторки.

Но Екатерина Львовна беспокоится:

– Что у тебя болит, Люка?

Люка слабо трясет головой:

– Ничего не болит. Только в ушах звон. И еще тут колет. Сердце.

– Какое же тут, у плеча, сердце? Легкое должно быть. Ты простудилась.

Но Люка трясет головой:

– Нет, сердце. Я знаю. Это сердце.

Конечно сердце. Сердце всегда болит от горя.

Екатерина Львовна не верит:

– Надо тебя сейчас же уложить, послать за доктором.

Люка отодвигает тарелку, с трудом встает, цепляясь за стул.

– Это сердце, не надо доктора…

Люка больна от горя и любви. Доктор сейчас поймет, расскажет. И все будут знать, и все будут смеяться над ней.

– Не надо доктора. Не хочу. Я здорова…

Люка лежит в кровати. Доктор что-то тихо говорит. Ну конечно, что Люка больна от горя и любви. И теперь все знают. Все.

Мама выходит вместе с доктором. Люка одна. Теперь все знают, даже Том, рыжая хозяйская собака. Даже вещи в ее комнате. Да, вещи знают. Они вдруг стали враждебными и насмешливыми. Полированный шкаф неприятно блестит, стол горбится и хихикает, стулья подбегают к самой постели и шаркают круглыми тонкими ножками. «Больны?.. А какой такой болезнью, позвольте узнать…» Синие и красные квадратики на обоях подталкивают друг друга углами и смеются тоненькими голосами: «Ждала… Не пришел. С носом осталась. С носом…»

…Люка открывает глаза. В окно светит луна, занавески тихо колышутся, розы под окном тихо кивают. И сейчас же над Люкой наклоняется Арсений.

– Арсений?.. Но ведь вы уехали.

– Я вернулся. Мне сказали, что вы больны. Я здесь. Я никуда не уйду. Спите…

И Люка засыпает.

Утро… Люка жмурится от солнца:

– Арсений, вы здесь?

– Да, да, спите, Люка. Я здесь. Я с вами.

Люка берет его за руку:

– Не уходите, мне страшно без вас.

– Я никуда не уйду. Я буду с вами всегда. Я люблю вас, Люка…

Люка счастлива. Но она так слаба, так беспомощна. Ей даже трудно вздохнуть.

– И я вас… – шепчет она.

И опять ночь.

Люка поднимает голову, Арсений сидит в кресле около ее постели.

– Арсений, я не умру?

– Но ведь вы совсем здоровы.

– Я боюсь, что умру. Я слишком счастлива. Поцелуйте меня, Арсений.

Он садится к ней на кровать, целует ее в губы. Свет луны падает на него, блестят черные глаза, блестят черные волосы.

– Люка, помните, в Петербурге?..

– Да. Я ждала вас, Арсений…

– Я женюсь на вас, когда вам будет шестнадцать лет.

– Еще так долго, полтора года…

– Но разве вам не хорошо?..

– Ах, мне хорошо, слишком хорошо.

Люка снова закрывает глаза.

– Пить, – говорит Люка хрипло.

– Люка, Люкочка, взгляни на меня. Ты узнаешь меня. Кто я?..

– Ты – мама, – произносит Люка медленно.

– Узнала меня. Пришла в себя, – радостно кричит Екатерина Львовна. – Доктор, она выздоровеет, она будет жить.

– Да, – говорит доктор, – теперь она поправится. – И щупает Люкин пульс.

Екатерина Львовна плачет. Слезы текут по ее измученному бледному лицу.

– Люкочка, деточка моя…

К постели подходит Вера, она тоже бледна.

– Ну и напугала же ты нас, Люка.

Вера улыбается, гладит сестру по щеке:

– Поправляйся скорей, цыпленок.

Какие все добрые, милые. Только где Арсений?.. Люка хочет спросить, но язык еще плохо слушается. Дверь скрипит. Это он. Но входит горничная и ставит букет роз на ночной столик. Розы, конечно, от Арсения. Даже спрашивать не надо. А он, должно быть, спит. Он так устал, ведь он не отходил от нее.

Люка улыбается. Как хорошо выздоравливать, как хорошо жить…

…Окно в сад открыто. Люка видит темные ели и кусок голубого неба над ними. Большая прозрачная стрекоза влетает в комнату. Вера кладет на Люкину кровать свое голубое шелковое платье:

– Это тебе, чтобы ты скорее выздоровела. Мне оно узко, тебе будет как раз.

Люка трогает платье. Шелк нежно скрипит под пальцами. Какое красивое. Люка всегда любовалась им. Взрослое, настоящее платье, не то что Люкины мешки с прорезом для головы и рук.

– Через три дня ты можешь встать, – говорит Екатерина Львовна, целуя дочь. – Ты рада, Люкочка?

Да, Люка рада. Люке хорошо. Но… Но Арсений… С тех пор как она пришла в себя, она не видела его. Уехал?.. Отчего тогда не написал ей? И отчего ни мама, ни Вера не говорят о нем? Люка ждет его. Днем и ночью, каждый час, каждую минуту. Она его невеста, она не беспокоится. И спрашивать не надо. Но ждать все труднее…

Люка сидит в кресле на террасе, похудевшая, вытянувшаяся. На ней Верино голубое платье, ноги закутаны пледом. Осеннее солнце косо освещает сад, кусты облетающих роз и пруд. Пансион уже пуст. Все разъехались. Только в первом этаже живет какая-то старушка. Больше никого.

Пора в Париж. И так засиделись из-за Люкиной болезни. Но теперь Люка, слава богу, здорова. Да, Люка здорова. Это заметно по всему. Екатерина Львовна больше уже не смотрит на нее такими восторженными влажными глазами, Вера опять огрызается и, наверное, жалеет, что подарила голубое платье. Ведь и без платья Люка поправилась бы.

– Подадут громадный счет, – вздыхает Екатерина Львовна.

Вера кивает:

– Еще бы… было бы хоть за что деньги платить. А то целый месяц мучились…

– Неужели Люка хворала целый месяц?..

– Ну конечно, мама. Разве ты не помнишь? Она захворала двенадцатого августа, в день отъезда Арсения Николаевича.

Люка вытягивает шею:

– Разве Арсений Николаевич?.. – и, не кончив, беспомощно прислоняется к спинке кресла и закрывает глаза.

Не надо, не надо спрашивать. Ни о чем не надо спрашивать…

Вторая часть

1

Большой темноватый класс. Парты слишком низки. Люка горбится, вытягивает длинные ноги, рассеянно смотрит на черную доску, на географические карты, на очкастого учителя. Рядом с ней сидит курносая толстая Ивонна. Губы Ивонны быстро шевелятся. Люка знает, что Ивонна шепчет: «Святой Антоний, сделайте так, чтобы меня не вызвали. Я вам дам два су, святой Антоний…» Ивонна никогда не учит уроков и трусит. Люка даже немного завидует ей, бояться все-таки веселее, чем только зевать. Люке бояться нечего, она хорошо учится.

Люка возвращается в метро. На станции все те же надоевшие рекламы. Два гуся в чепчиках клюют из жестяной коробочки паштет из гусиных печенок и похваливают: «Ah! Que c’est bon!»^[1]

Глупые утки. Безнравственная реклама.

Дома в маленькой тесной квартире в Пасси еще скучнее. Две спальные, столовая и кухня, а повернуться негде, и ходить приходится всегда боком, чтоб не задеть за стол или кровать.

За обедом Екатерина Львовна, вздыхая, разливает суп.

– Все дорожает. Я просто не знаю, что мы будем делать. Надо экономить…

И экономят. Сладкого больше не готовят и даже в кинематограф не ходят. Вера потеряла службу, целыми днями пропадает в поисках новой и становится все злее. Вечером она вышивает крестиками по канве для русской мастерской.

Люка садится рядом с ней под лампой в столовой:

– Дай я тебе помогу.

– Отстань, иди уроки учить.

– Я уже кончила. Дай, я умею. Тебе же выгоднее.

– Отстань, говорят тебе. Я не нуждаюсь в твоей помощи.

Люка замолкает и от нечего делать считает полоски на обоях. Пятнадцать синих, шестнадцать желтых. Впрочем, они уже давно сосчитаны, и ошибиться нельзя. Потом принимается за объявления в газете. Но и тут ничего нового нет. Зубная лечебница «Зуб», доктора Спец и Рыбко. Спешно продается квартира в Медоне.

В половине десятого раздается звонок. Люка бежит в прихожую открывать.

– Здравствуйте, Владимир Иванович.

– Здравствуйте, Люка. Ваши дома?

Люка презрительно кривит губы:

– Где же им быть?

Владимир Иванович снимает пальто на шелковой подкладке, поправляет перед зеркалом галстук и большие роговые очки. На руке у Владимира Ивановича круглые золотые часы, и портсигар у него золотой. Люка уважает богатство. Владимир Иванович входит в столовую.

– Я не помешал? – спрашивает он.

– Нет, напротив. Мы очень рады.

Вера поспешно кончает пудриться. Владимир Иванович садится к столу.

– Отвратительная погода, – говорит он. – Как у вас хорошо.

Екатерина Львовна кивает:

– Да, осень…

Потом идет на кухню ставить самовар. Владимир Иванович из-под очков смотрит на Веру, на ее белую руку, на иголку, на красную шелковую нитку и канву.

За чаем вяло разговаривают. Екатерина Львовна накладывает варенье:

– Я сама его варила. В этом году лето жаркое было, ягод много.

Лето… Белые кусты роз, качающиеся ели, пруд, голубое небо и Арсений…

Люка молча размешивает сахар и вдруг поднимает голову:

– А почему Арсений Николаевич не бывает у нас?

Вера краснеет:

– Отстань, Люка. Молчи.

– Придет еще. Наверное, очень занят, ведь у него много дел… Но такое ли лето у нас в России? – быстро говорит Екатерина Львовна.

– Да, под Москвой…

Когда тема о России наконец исчерпана, снова наступает молчание и снова Екатерина Львовна старается оживить разговор:

– Ну, Люка, расскажи, что у вас в лицее нового.

Люка дергает плечом. Этого только не хватало, чтобы и дома про лицей. Верно, им уже совсем не о чем говорить, раз о такой скуке спрашивают.

– Она у меня первая ученица, – хвастается Екатерина Львовна.

– Удивительно. – Владимир Иванович улыбается Люке. – Ведь русская во французском лицее. Трудно, должно быть.

Но Вера обрывает его:

– Еще бы она ленилась. За нее деньги платят. Должна понимать, не маленькая.

В двенадцать часов Владимир Иванович уходит. Теперь спать, а назавтра все сначала.