Ирина Лобусова
Смерть в катакомбах
© И. И. Лобусова, 2021
© Е. А. Гугалова, художественное оформление, 2021
© Издательство «Фолио», марка серии, 2018
Пролог
1942 год, Одесса, Второе Христианское кладбище, ночь со 2 на 3 января
Черный крест разрезал небо надвое. Это было действительно страшно. В глаза сразу бросалась чуть покосившаяся колокольня старой церкви – ее мощный корпус повредили бомбежки. Словно устав, она наклонилась в сторону, будто и хотела упасть, но только лишь, чтобы не встать на колени. И вокруг ничего не было – кроме этого страшного черного креста, освещенного белым светом луны, такой же холодной, как и январский воздух.
Стужа стояла неимоверная. Лужи, доверчиво растекшиеся днем под лучами зимнего солнца, к ночи съежились и превратились в сплошной лед. С наступлением темноты ударил мороз, и ударил внезапно как будто исподтишка, и город оказался весь закован в ледяной панцирь. Вместо дорог, еще днем покрытых лужицами грязной воды, появился сплошной каток, черный лед.
Это было страшное зрелище – черный лед. Впрочем, он никого не мог уж так сильно удивить или напугать: в городе были зрелища и пострашней. Но все же немногие прохожие, опустив глаза вниз и пытаясь увидеть свое отражение в черном страшном стекле, неожиданно для себя вздрагивали, понимая, что не к добру это, когда лед стал черным.
Двое мужчин – один совсем старый, другой – молодой – протиснулись в узкую щель кладбищенских ворот. Старый был болезненно худой, как жердь. Его изможденное тело легко проскользнуло в узкую щель ржавой кованой решетки. Более плотный молодой ожидаемо застрял. Выругавшись сквозь зубы, он схватился руками за цепь, опоясывающую все ворота, на которой висел замок. И, так как мороз уже разошелся вовсю, тут же почувствовал, как ледяной металл буквально прожег ему пальцы. Он снова чертыхнулся – погромче, затряс цепь, словно пытаясь сорвать ее с ворот. Старик тут же обернулся, нервно зажал его руку теперь уже с силой, неожиданной для него.
– Тихо! Здесь нельзя шуметь! – В голосе его послышались зловещие нотки. – Ты ж не знаешь, кого разбудишь!
– Да будет вам! – злобно огрызнулся молодой. – Все каркаете да каркаете, как ворон! Здесь давно уже никого нет.
– Есть! – Голос старика прозвучал настолько весомо, что молодой, несмотря на всю свою злость, сразу замолчал. – Есть! – повторил старый. – Здесь есть то, о чем ты даже не думаешь.
– Но я пролезть не могу, – простонал молодой и снова тряхнул цепью.
– Подожди. – Старик отошел куда-то в сторону, вернулся с большой корявой веткой, поддел ею цепь. Она сдвинулась на несколько сантиметров, расширяя проход, и молодой, тут же воспользовавшись этим, проскользнул через ворота кладбища. Он удовлетворенно крякнул и, словно в отместку, ударил по цепи кулаком.
– Шума от тебя много, – покосился на него старик, – смотри, как бы я не пожалел, что тебя с собой взял.
– Да хватит уже! – засопел молодой. – Все бурчите и бурчите. Можно подумать, кто-то нам на хвост сядет. Румынам еще по кладбищам людей ставить! Им и так ихнего воронья ни на что не хватает, потому как партизаны в городе. А румыны их до усрачки боятся! Им только кладбища охранять!
– Это они зря, – криво хмыкнул старик, – здесь есть что охранять, поверь. И достаточно много.
– Когда-то здесь был сторож, – молодой боязливо покосился по сторонам, – а потом сбежал. Кто ему платить будет? Вон, видите, сторожка заколоченная у входа. Точно сбежал.
Старик, обернувшись, бросил заинтересованный взгляд на покосившуюся деревянную будку с прохудившейся крышей, окна и двери которой были заколочены. Ему вдруг подумалось: какой, должно быть, холод стоит в этой будке в такую вот морозную ночь, когда весь город страдает, до боли сдавленный панцирем льда и жестокости.
От этого холода стынет кровь, мертвеет кожа, и дыхание замерзает, превращаясь в жесткий ком, больно царапающий грудь. И все это везде, со всех сторон, и не спрятаться от этого, не скрыться. Какое-то время старик действительно думал об этом, но потом, нахмурившись, отвернулся. Мысли его были заняты чем-то более важным, чем холод в заброшенной будке на кладбище.
Молодому, между тем, совсем стало не по себе. Он перестал таращиться по сторонам и дергать головой из стороны в сторону, словно в нервном припадке. Смысла в этом все равно не было, так как кладбищенские аллеи тонули в темноте. Их не выделял даже снег, почерневший от попавшей в него грязи.
Впереди отчетливо была видна только кладбищенская церковь. А еще покосившаяся колокольня, беспощадно вспарывающая небо, словно живую плоть, острым крестом. И этот наклонившийся, уставший крест нависал над кладбищем через весь небосвод, ловил на себя яркий мертвый цвет серебристой луны и оттого увеличивался в размерах, застывал на темном, потерявшем цвет небе.
Дополнением к этой мрачной картине была просто зыстывшая в воздухе тишина. Можно сказать, что она была еще страшнее темного креста и ледяной ночи. Вокруг не слышалось ничего – ни хруста обламываемых веток, ни пугающего, но такого нужного сейчас звука человеческих шагов, ни собачьего воя или лая, не говоря уже о карканье ворон… Ничего… Казалось, время перестало существовать, и все вокруг вдруг попало в стеклянный кокон, не пропускающий ни единого звука жизни. И осталось в этом коконе только одно – мучительно умирать, почувствовав первобытный страх, который, словно взбесившийся зверь, начинает раскаленными клыками терзать попавшую в капкан людских страстей душу.
Этот крест на все небо, крест, сам ставший небом над кладбищем, и невероятная тишина были самым страшным, что только доводилось видеть в своей жизни молодому. Оттого и перестал он оглядываться по сторонам. И в глубине души наверняка уже жалел, что старик взял его с собой.
– Жутко-то как… – вырвалось у него. – Почему так тихо вокруг? Хоть бы пес какой завыл! Или самому закричать: – А-а-а… – попытался он действительно крикнуть.
– Заткнись! – Старик тут же толкнул его в бок. – Заткнись, бовдур! Сказано тебе: не знаешь, кого разбудишь! Здесь молчать надо.
– Да ладно вам, – хмыкнул молодой. – Сторожа здесь нет, это мы уже выяснили. А покойничкам как-то без разницы. – Было понятно, что он пытается изо всех сил не показывать, как ему страшно.
– Есть здесь сторож, – сказал старик.
– Вы о чем? – удивился молодой. – Неужто румыны таки поставили?
– Дурак ты, – взгляд старика излучал презрение. – Ну совсем дурак. И чему вас только учат? Неужто ты никогда не слышал про Ночного сторожа?
– Про кого? – удивленно протянул молодой.
– Про Ночного сторожа. На каждом кладбище есть Ночной сторож. Это самый первый покойник, которого тут захоронили. Поэтому его обязанностью стало следить за всеми, кто ходит по этой земле. По его земле. А по ночам он выходит на поверхность и осматривает свои владения, медленно движется по всему кладбищу. И тот, кто встретится с ним, не проживет долго.
– Чушь какая-то! – Молодой, несмотря на страх, попытался говорить бодро.
– А за то, что доводится ему бродить по ночам… – продолжил старик, словно не слыша слов молодого, – был он награжден особенными глазами, которые могут видеть даже из-под земли. И под землей. И не дай Бог попадется кто на эти вот его глаза под землей, кто посмел богохульствовать или его обеспокоить… Тот и костей не соберет. Умрет на месте. Мучительно и страшно.
– Много работы должно сейчас у него быть! – хмыкнул молодой. – Сейчас, когда людей, как собак, прямо в мусорных ямах зарывают. А то и вообще не зарывают…
– Был у меня знакомый, – словно опять не слыша его, продолжал старик, – который много лет назад, еще до войны, да и до коммунистов, устроился работать сюда сторожем. На новое Второе Христианское кладбище.
– Почему новое? – переспросил молодой.
– Потому, что оно было построено тогда совсем недавно. А за должность сторожа на кладбище городская община платила тогда неплохие деньги. Охранять и следить за порядком нужно было и по ночам, поэтому сторожей было два, и сменялись они посменно. И вот вторым устроился как раз он. Первую неделю нормально проработал. Все было хорошо. А потом прибегает ко мне его мать, вся в слезах. Иди, говорит, посмотри Семочку, не знаю, что с ним. Беда, да и только.
– Перепил! – хмыкнул молодой.
– Ты дальше слушай. А я в те годы еще студентом был, но многие вещи уже понимал. Ну, начал расспрашивать ее, что да как случилось. Мать в истерике. Прибежал посреди ночи, говорит, часа три было. И тут же в своей комнате заперся. И уже третьи сутки не выходит. Ни ест, ни пьет, видеть никого не хочет.
– Белая горячка, – снова подковырнул молодой.
– Пришел я в квартиру, стал за дверью и начал с ним говорить. Ну, разговаривать с людьми я умею, ты знаешь, и в молодости умел тоже. В конце концов он мне открыл… Я не поверил своим глазам! В комнате вонь страшная, потому как под себя он ходил. А сам он – весь белый! Волосы белые-белые, полная седина. И это у молодого парня! И состояние совсем больное – кожа на лице сморщенная вся, как у глубокого старика. И лицо старика тоже. Добился я от него только одного: сказал он, что увидел на кладбище Ночного сторожа.
Старик замолчал, чтобы перевести дыхание. Молодому расхотелось хохмить, потому как от страха у него реально свело скулы. Ему и без того было страшно, а рассказ старика оптимизма не добавлял. Оттого идти по черному льду под нависающим крестом было совсем трудно.
– Через четыре дня он умер, – продолжил старик, – похоронили мы его, кстати, тут, на Втором кладбище. Но вся эта история не шла у меня из головы.
– Я думаю! – вздохнул молодой.
– Один вопрос меня мучил: а как же второй сторож? Ведь он же работает, и с ним все хорошо. Как же тот сторож? Не выдержал я, пошел на кладбище. Там этот сторож как раз и дежурил. Купил я водки, закуски и давай его спаивать – мол, друга хочу помянуть. А сам все выпытываю и выпытываю. В конце концов напился он как следует и признался. Видел мой друг Ночного сторожа, на самом деле видел. Я тут же: а как же ты? А я, говорит, с ним обращаться умею. Тут один важный секрет есть, от него вся жизнь и зависит. Если умеешь обращаться и знаешь секрет, ничего страшного не случится. Но только после того, как Ночной сторож появится, из сторожки уже нельзя выходить, и даже дверь открыть нельзя. В этом весь секрет? – спрашиваю. Он: нет, конечно. В чем секрет – я тебе не скажу. И другу твоему не сказал, потому как мне твой друг не понравился. Издевался он надо мной, высмеивал, деревенщиной называл. Ну, я ему и не сказал, как вести себя с Ночным сторожем.
На этом его рассказ и закончился. Уж сколько я его ни пытал, ни выпытывал, как ни кормил, сколько водки не вливал – ничего не сказал больше.
– Неужели вы так и не докопались до этого? – Теперь в словах молодого звучал искренний интерес.
– Нет, – старик покачал головой. – Дальше жизнь закрутила меня, завертела, как пламя свечи на ветру. Не до того было. А теперь вот вспомнил.
– Как раз к месту! – снова съехидничал молодой.
– Поэтому будем молиться, чтобы нам не попался Ночной сторож. Я ведь не знаю его секрета. Кстати, и придем мы скоро.
Они давно уже оставили позади кладбищенскую церковь, углубились в темные, покрытые льдом аллеи и уверенно двигались к самому центру кладбища, противоположному от входа.
– Вы уверены, что мы правильно идем? – спросил молодой, который после рассказа старика готов был бежать из страшного места изо всех сил.
– Возле стены днем было захоронение, – сказал старик, – у меня точная информация. Кстати, через кладбище возвращаться назад мы не будем. Там в стене пролом есть. Через него и уйдем.
– Ну слава богу! – буркнул молодой. – А кого хоронили?
– Сигуранца, – старик пожал плечами, – мне откуда-то знать? Они людей досмерти пытают, а потом закапывают, как собак безродных. Красных, за связь с партизанами. Да кого угодно. Оккупация. В страшное время живем. Сейчас жизнь людская и копейки не стоит.
Старик ускорил шаг и тут же обернулся:
– Кстати, чувствуешь запах? Мы пришли.
Впереди виднелись разломы старой стены, за которыми была дорога – выход с другой стороны кладбища. Запах вокруг действительно был жуткий – в воздухе пахло гнилой, разлагающейся плотью. Даже мороз не смог убить эту вонь, настолько сильную, что она словно заменила собой весь кислород.
Еще несколько шагов, и мужчины остановились возле огромной ямы, полной трупов. Именно она и была источником вони.
Из мешка, который он скинул с плеч, молодой достал большой масляный фонарь и зажег его. Пламя осветило жуткую картину.
Яма до самого верха была наполнена трупами. Свежие, покрытые еще алой кровью, лежали на разлагающихся, старых трупах, с которых уже слезла кожа, обнажив белеющие в темноте кости. Трупы уже разложившихся служили добычей червей. Некоторые были все покрыты червями – и казалось, они замотаны в белый, шевелящийся саван, так плотно покрывающий плоть, что выглядел второй кожей.
– Держи фонарь и свети! – скомандовал старик, надевая резиновые медицинские перчатки и закрывая лицо хирургической маской. После этого он прыгнул в яму.
Молодой с трудом сдерживал рвотные позывы. Руки его дрожали. Он был таким же белым, как и покрывающие трупы черви. И так длилось все время, пока старик находился в яме.
Наконец старик показался на поверхности. Он волочил за собой труп. Сначала выбросил его, затем выпрыгнул сам.
– Вот, этот подойдет.
Это был совсем молоденький паренек, лет 16–17, не старше. Лица у него не было – лишь сплошное кровавое месиво. На груди виднелись черные отверстия – следы расстрельных пуль. А спина представляла собой огромную кровавую рану, на которой не оставалось ни клочка целой кожи.
– Подонки… – Молодой затрясся, как в лихорадке, – что они сделали с ним!..
Старик быстро раскрыл мешок, достал стеклянные склянки с какими-то медицинскими препаратами и принялся обрабатывать тело различными растворами. В результате этих операций тело уменьшалось в размерах просто на глазах!
– Почему мы сразу не пролезли через эту стену, зачем нужно было идти через все кладбище? – не выдержал молодой.
– Захоронения шли до поздней ночи, – пробормотал старик, – я боялся, что возле этой стены могли оставить охрану. И потом, я люблю гулять ночью по кладбищу.
Молодой выругался сквозь зубы, но, чтобы старик не услышал, отвернулся в сторону. И тут же издал дикий вопль.
Фонарь вывалился из его руки, но, к счастью, не погас, упав на дно ямы.
– Он смотрит! – вопил молодой. – Глаза! Я вижу его глаза!
– Замолчи! – попытался остановить его старик, но это было бесполезно.
Молодой рванул и быстро побежал вперед. Он пытался добраться до стены и выпрыгнуть наружу. Но в тот самый миг, когда до нее оставалось буквально меньше метра, на него вдруг навалилась темная тень, подмяла под себя. Раздался предсмертный хрип, затем какое-то бульканье…
Раздавив все свои склянки и забыв про тело мертвого паренька, старик тоже бросился наутек. Он решил бежать не к стене, а, наоборот, петлять между могил.
Некоторое время ему удавалось так лавировать среди могильных крестов. Но темная тень настигла и его.
Какое-то темное облако налетело на старика. Только рука его, мелькнув в воздухе, словно пыталась вырваться из этого плена. А затем упала вниз, поглощенная разлившейся чернотой.
Мертвое тело паренька, лежащее на краю ямы, вдруг медленно поползло по земле. И так ползло вниз до тех пор, пока не скатилось в яму, обратно, не рухнуло вниз, на другие тела. Догорев, фонарь погас, и все вокруг скрыла сплошная морозная темнота…
Глава 1
Одесса, 4 января 1942 года
Гирлянду из электрических лампочек развешивали по периметру. Старались сделать так, чтобы освещен был весь фасад. Перебоев с электричеством в городе больше не было. И оттого ночные заведения получали долгожданную возможность устраивать для себя электрическую яркую рекламу, заманивая новых клиентов.
Ночная жизнь в Одессе буквально расцвела после пышной встречи нового, 1942 года в ресторане «Румания» – бывшем кафе Робина на Екатерининской улице, в 12 номере.
Там было устроено очень пышное торжество. Выступали специально приглашенные артисты оперного театра, балетная труппа и даже модный джаз-оркестр. Столы, накрытые в стиле фуршет, много выпивки, в том числе знаменитого одесского шампанского, ярко украшенный разноцветными гирляндами зал – все было готово к тому, чтобы приглашенные гости веселились до упаду… Забыв о том, что где-то рвутся снаряды и идет война.
Вся верхушка румынской власти и немногочисленные немецкие чины, оставшиеся в городе, бурно и весело отпраздновали в ресторане «Румания» Новый год – так, что дым стоял столбом. И эта встреча Нового года стала тем толчком, который позволил открываться и развиваться многочисленным ночным заведениям, показав, что оккупанты хотят развлекаться и деньги у них есть.
Кабаре, кафешантаны, ночные коммерческие ресторации, музыкальные клубы, театры-кабаре и мюзик-холлы как грибы после дождя принялись расти на каждом углу. И ночная жизнь в городе стала бурлить – до самого утра из модных заведений, расположенных на Дерибасовской, Екатерининской, Ришельевской, Ланжероновской, слышались громовая музыка и пьяные вопли. А возле всех выходов и входов в заведения стояла охрана из вооруженных румынских солдат.
Пьяные гуляния и оргии были, конечно, делом прекрасным, но партизан в Одессе никто не отменял. И после взрыва комендатуры на Маразлиевской оккупантам с самого начала стало ясно, что сопротивление будет долгим и жестоким. А значит, охрана должна быть вооружена до зубов и находиться там, где больше всего бурлит жизнь.
Кроме немцев и румын, посетителями модных ночных заведений были многочисленные спекулянты, мошенники всех видов и мастей, деятели подпольной черной биржи, под румынским крылом сразу же принявшейся функционировать в Одессе, с тем, чтобы выжать из богатого портового города как можно больше соков.
В делах черной биржи активно участвовали и румынские офицеры, жаждущие заработать как можно больше денег, а потому тайком торгующие ворованными медикаментами, продуктами, хорошим алкоголем, тканями и другими товарами широкого потребления.
Еще одними посетителями модных ресторанов стали бандиты, уголовные элементы, в среде которых произошел настоящий раскол. Весь уголовный мир поделился на две части, которые стали просто непримиримыми противниками по жизни.
Одна часть уголовников отправилась на фронт, посчитав невозможным стоять в стороне, когда на их родной земле происходит чудовищная, жестокая война с врагом, который напал подло – по беспределу, нарушив все основные понятия. Бандиты видели зверские казни ни в чем не повинных людей, знали, как поступают фашисты с мирным населением, захватывая, оккупируя города.
Забыв все свои понятия и уголовные привычки, переполненные праведным гневом и болью, они рвались на фронт, многие даже за то, чтобы кровью искупить свои грехи.
Вторая же часть уголовного мира действовала по прямо противоположному принципу и придерживалась старых воровских традиций и понятий. По этим старым понятиям и правилам, появившимся еще в 1930-х годах, ворам и всем уголовникам, вступившим на воровской ход, категорически запрещалось иметь какие-либо отношения с государством, идти на воинскую службу и тем более вступать в любую войну, которую ведет государственная власть. Эти уголовники и противоставляли себя целому миру, и не желали иметь ничего общего с общественным строем и государством.
Жители оккупированных городов и сожженных сел были их врагами, и им было абсолютно все равно, как ведут себя оккупанты на этой земле. В первую очередь их интересовала собственная выгода, нажива и то, как вести в изменившихся условиях прежнюю жизнь.
Тем более, что румынская комендатура вроде бы отменила все судимости, полученные при советской власти. И уголовными расследованиями новые власти уж точно не занимались.
Поэтому вторая часть уголовников, оставшаяся в оккупированных городах, не видела в немцах и румынах врагов. Они продолжали заниматься тем, чем и раньше занимались – грабить продовольственные базы и склады, мошенничать, воровать у зажиточных граждан.
Именно эта вторая часть уголовников стала завсегдатаями ночных ресторанов, и им было абсолютно все равно, что в двух шагах от пьяных оргий с оглушительной музыкой, девицами и шампанским стоят виселицы, гибнут безвинные люди, рвутся снаряды, падают бомбы и умирают солдаты, готовые умереть, но только не отступить ни на шаг.
Эти противоречия между двумя кланами криминального мира достигли крайней точки неприятия и постоянно грозили перерасти в настоящие бандитские войны. Уголовники старых понятий называли тех, кто ушел на фронт, «ссученными». Те же, в свою очередь, видели в бывших собратьях приспешников фашистов. И после всего, через что они прошли, были готовы давить гадов любым способом.
Но эти войны грозили вспыхнуть позже. А пока первая часть бывших бандитов погибала на фронтах, в то время, как вторая часть пировала в одесских притонах по соседству с немцами и румынами.
Так же, как спекулянты и вражеские офицеры, уголовники имели деньги. А значит, им требовался яркий свет ночных заведений, громкая музыка, приличная кухня, полуобнаженные танцовщицы и хороший алкоголь, чтоб эти деньги тратить.
Среди ночных заведений Одессы, наряду с такими громкими названиями, как та же ресторация «Румания», расположенная на улице теперь уже Адольфа Гитлера, 12, бывшей Екатерининской, или, в советском варианте, Карла Маркса, были известны кабаре – ресторан «Норд», открытый модным эстрадным певцом Петром Лещенко, вернувшимся в город сразу же, как только его заняли румыны, и с успехом выступавшим перед румынскими и немецкими офицерами, и театр «Интим» на Греческой улице, 20. Большим спросом пользовалось кабаре «Парадиз», открытое на бывшей Ланжероновской.
«Парадиз», расположенный в подвале бывшего дворянского особняка, спускался почти к Приморскому бульвару. И его ночное освещение было не менее ярким и красочным, чем у всех остальных заведений.
Несмотря на то что официально в Одессе был комендантский час, разрешалось свободное передвижение по улицам с 5.00 до 23.00 часов. Театральные спектакли начинались в 18.00, а рестораны и кафе закрывались ровно в 22.30.
Впрочем, все в городе знали, что комендантский час в районах элитных ночных заведений соблюдается нестрого, а потому, если кто-то из посетителей задержится чуть дольше обычного, ничего страшного не произойдет. Тем более, что все владельцы ночных заведений регулярно платили взятки румынской верхушке. Так что некоторые кафе и рестораны работали и до полуночи.
«Парадиз», открытый одним удачным биржевым мошенником немецкой национальности, был на хорошем счету у оккупантов не только благодаря национальности владельца, но и из-за хорошей кухни и музыки, прославившей кабаре.
Визитной карточкой заведения был темнокожий ночной швейцар, служивший одновременно и ходячей рекламой. Одетый в ярко-красную, расшитую золотом, чуть ли не цирковую ливрею, на спине которой огромными золотыми буквами было выведено «Парадиз», он расхаживал по Ланжероновской и громко зазывал посетителей. А когда к тротуару подъезжало авто, распахивал дверцу и пропускал в заведение гостей, получая за свою услужливость щедрые чаевые.
Ему было около 50-ти, настоящего имени никто не знал. Сам же он называл себя Жаном и всем говорил, что французский язык был для него родной. Прибыл он в Одессу много лет назад на одном из иностранных судов, где служил юнгой. И, познакомившись с пестрым колоритом портовой Одессы, решил в ней остаться.
Быстро выучив русский язык, Жан стал карточным шулером и получил известность в определенных кругах. Следующим этапом стало воровство и скупка краденого. Очень скоро Жан стал довольно состоятельным человеком и жил припеваючи, до тех пор, пока не загремел по уголовной статье и на долгий срок не отправился за решетку.
Советская власть отобрала все его сбережения, и блудный Жан возненавидел ее, можно сказать, до бледности своего темного лица. Когда Одессу заняли румыны, он находился все еще в заключении.
Потом румынский комендант Одессы отворил тюрьмы и разрешил выпустить всех, кто ненавидит советскую власть и готов сотрудничать с румынами. Жан вышел одним из первых.
Он быстро восстановил старые криминальные связи и устроился в «Парадиз» на высокооплачиваемую работу. Эта работа позволяла ему удовлетворять две огромных страсти, которые и владели его жизнью: деньги и женщины, много и того и другого. Причем женщины ему были нужны все равно какие, без разбору. Эти две страсти съедали всю его жизнь, из-за них Жан словно сгорал на медленном огне. А с приходом румын он смог наконец получить все сполна.
Отбоя от женщин не было – впрочем, это были в основном дамы легкого поведения, девицы полусвета, таскавшиеся по немецким и румынским офицерам. Но Жан не был разборчивым. Ему было абсолютно все равно, что это за женщина, что ее волнует, какой у нее характер… Главное, чтоб она была. В общем, шлюх из ночных заведений ему хватало вполне.
Что же касается денег, то он научился увеличивать свой заработок, торгуя исподтишка сигаретами и дорогим алкоголем. А потому металлическая коробка, спрятанная под полом в жалкой клетушке его обиталища, постоянно наполнялась. Жан внимательнее всех читал сводки с фронта и очень радовался успехам немцев, прекрасно понимая, что до возвращения в город большевиков еще очень далеко.
В случае чего он был твердо настроен сбежать в Германию или Румынию, тем более, что завел неплохие знакомства среди высших офицерских чинов.
А пока каждую ночь он вышагивал по Ланжероновской, позволяя всем любопытным вдоволь на себя поглазеть.
Второй достопримечательностью «Парадиза» был куплетист Антон Кулешов, один из самых лучших эстрадных артистов в Одессе. Красавец Кулешов выступал в огненно-красной рубахе-косоворотке навыпуск, и яркий шелк отлично оттенял его иссиня-черные вьющиеся волосы, собранные в хвостик на затылке.
Да, Кулешов был невероятно красив! Высокого роста, атлетически сложенный, со смуглой цыганской кожей, с бархатистыми, темными, как терновые ягоды, влажными чувственными глазами, точеным лицом, которое словно просилось на медальный профиль своими гордыми, остро высеченными скулами, и полными алыми губами, которые чаще всего кривились либо в сатирической, либо в плотоядной ухмылке… Для завершения картины в ухе его сверкало золотое кольцо… Словом, от Антона глаз было не отвести.
Но, помимо яркой внешности, Антон Кулешов действительно был обладателем совершенно потрясающего голоса и огромных артистических способностей. Дамы просто млели и чуть ли не падали в обморок от его сочного, чувственного пения. А исполнение каждого романса он превращал в удачный актерский этюд.
Прославился Кулешов исполнением цыганских романсов. Послушать его «Очи черные» съезжалась половина Одессы. И тот, кто хоть раз слышал этот романс, звучавший в исполнении талантливого артиста, забыть его не мог уже никогда.
Однако, помимо цыганских романсов, Кулешов пел и юмористические, сатирические и часто даже просто неприличные куплеты. И было это зрелище не менее выдающимся.
Тут в игру включалось его потрясающее чувство юмора, и от смеха покатывался целый зал, когда Кулешов по-актерски обыгрывал фразы, звучавшие как минимум грубо и даже непристойно, если бы их произнес кто-то другой.
Куплеты пользовались еще большим успехом, чем романсы, потому что в часы тревоги, которую испытывали абсолютно все, люди почти забыли, что такое смех.
Каждый день знаменитого артиста был расписан по минутам. Кроме понедельника, он выступал по вечерам в разных заведениях города. Именно Антон Кулешов был звездой новогодней ночи в ресторане «Румания». Он пел и в кабаре Лещенко «Норд», и в других разных местах. Но три раза в неделю – в пятницу, субботу и воскресенье – он выступал в кабаре «Парадиз», чаще, чем в любом другом заведении Одессы. И в эти дни очереди из посетителей, желающих попасть в «Парадиз», растягивались почти на половину Ланжероновской.
Биографии его никто не знал. Каким-то образом пошел слух, что Антон Кулешов – не настоящее имя артиста, а творческий псевдоним. Но никто не знал, как его действительно зовут. Сам же артист скрывал это очень тщательно.
О нем вообще ничего не было известно: откуда он приехал в Одессу, как долго живет здесь… О Кулешове ходило множество слухов. Впрочем, все они сводились к одному – к цыганскому происхождению артиста. Были люди, которые утверждали, что артист родился в цыганском таборе возле села Нерубайское. Но, опять же, это были лишь слухи, а сам Кулешов поддерживал интерес к себе тем, что ничего о себе не говорил.
Так же, как и Жан, Кулешов обожал женщин, но в своих отношениях был куда более разборчивым. И все романы заводил в основном с артистками, а не со шлюхами. Впрочем, большинство этих артисток выступали в ночных заведениях.
Когда у него спрашивали, Кулешов всегда подчеркивал, что не женат. А публика видела его то с одной, то с другой артисткой, и было ясно, что с этими женщинами у него отнюдь не дружеские отношения.
Новость разлетелась по Одессе мгновенно: после триумфального празднования Нового года в дорогой ресторации Антон Кулешов даст дополнительный концерт в «Парадизе» 4 января.
Очередь начала выстраиваться часов с пяти. В этот раз хвост ее тянулся далеко за саму Ланжероновскую – к Пушкинской. Стояли в ней в основном женщины. Некоторые даже совсем скромно одетые, без положенных для дорогого заведения мехов.
Дамочки стучали по асфальту каблуками, пытаясь согреться на жестоком морозе, который в ночь со 2 на 3 января неожиданно сковал город. Губы их синели, несмотря на красную помаду, а изо рта шел пар.
Вышагивая в своей неизменной ливрее вдоль очереди, Жан изо всех сил пытался урезонить отчаявшихся фанаток артиста.
– Да не стойте на морозе, глупые! – смеялся он, сам весь сморщенный от холода. – Вы ведь понимаете, что зал не резиновый. Совсем мало мест!
– Ты бы посодействовал, а, Жанчик? – время от времени выкрикивал озорной голос из толпы. – А мы уж тебя отблагодарим!
Жан с презрением косился на стертые каблуки старых ботинок, немодные, вытертые пальто, на вязаные шапочки с вылезающими из-под них жалкими кудряшками от папильоток и с презрением сплевывал сквозь зубы.
Уже с утра он провел время с двумя дорогими, роскошными и бесстыдными проститутками, которые обработали его совершенно бесплатно, чтобы попасть на заповедный концерт. И теперь чувствовал приятную расслабленность во всем теле, усталость, от которой даже не хотелось ходить и зарабатывать деньги.
И ему не было никакого дела до того, что проститутки эти накануне вечером обслуживали нескольких высокопоставленных немецких офицеров. А еще раньше просто служили подстилками для румынских солдат.
