Ирина Лобусова
Две недели у моря
Он пользовался женщинами исключительно как вещами, для удовлетворения физиологических потребностей, так же, как пользовался душем и унитазом. Но не признавал за ними право на собственное выражение других, отличных от его собственных, мыслей. Его слишком избаловало то количество женщин, которые падали в постель только от одного его вида, и то количество людей, беспрестанно, бесконечно, суетливо и вечно поющих ему дифирамбы, так, словно он был не человек из плоти и крови, а минимум полубог.
Если бы я согласилась, я бы мгновенно превратилась в одну из множества бывших у него женщин. И для него это было бы понятно и спокойно. Но я почему-то оказалась другой, и это раздражало его, как нарыв на заднице. Не нравилось, а именно раздражало, и справиться с раздражением он не мог.
Всё это я поняла в тот момент, когда серые струи рассвета ударили в раскрытые окна его студии, заставив меня сесть в кровати, прислушиваясь к дыханию спящего рядом со мной Рубинова, что настраивало на глубинный философский лад.
Распрощались мы холодно. Он снова заказал мне такси, и снова заплатил таксисту, а потом безразлично чмокнул в щёчку, не пообещав ни звонить, ни писать, ничего, что обычно говорят друг другу люди, хоть немного перешагнувшие грань равнодушных обыденных отношений. И не дожидаясь того момента, когда такси отъедет от дома, скрылся в парадной, даже не подумав махнуть мне рукой.
В аэропорту я заплакала. Мои слёзы никто не видел. Может быть, их даже не было, мне только показалось, что я плачу, или же слёзы текли изнутри по щекам, если такое может хоть как-то происходить. Отвернувшись к иллюминатору (моё место оказалось с ним рядом), я застыла на несколько секунд, сражаясь с этой невидимой болью. А потом так же быстро, как на меня это нахлынуло, всё прошло, и я даже сказала самой себе: всё прошло.
И действительно: Рубинов, Москва, разрыв отношений с двоюродной сестрой – всё это превращалось в крошечные огоньки телевышек, еле-еле различимые на огромной земле, похожей на бесконечное одеяло из лоскутков, каждый из которых был намного больше по размеру, чем моя крошечная, почти воробьиная жизнь. Но ни один из этих лоскутков, конечно же, не давал мне ответа, люблю ли я Рубинова или нет. И если не люблю, то что тогда такое любовь?
Мы были слишком не равными, и нашу неравность подчеркивала даже не 26-летняя разница в возрасте 20 и 46 – что тут сказать?). Всё дело заключалось в том, что Филипп Рубинов был великим художником. Он действительно был великим художником. Я же была никто. Никто, и звать никак. И точно такое же «ничего» ожидалось в моём будущем. И всё это был самый неприятный, реальный, но факт.
Но в то же время какая-то часть меня, какая-то крошечная частичка, которой я не могла подобрать ни определения, ни названия, нашёптывала, что я всё-таки необходима Рубинову. Есть во мне что-то, что необходимо ему. Что именно? Почему? Я не знала. И дело было совсем не в том, что я любила бы его и безвестным, и нищим, и больным. Любила… Время от времени я всё-таки произносила про себя проклятое слово. Мне было не избавиться от этого словесного паразита, даже если из последних сил я запрещала себе так говорить.
Перед моими глазами всё время стояла его картина, увиденная в мастерской. Он был одинок. Я тоже. И, наверное, только мы двое, мы с ним могли это понять.
Через два часа этого выматывающего душу полёта я приземлилась в прошлой жизни. Родители встречали меня в аэропорту. И по дороге, в машине, мама спросила, пригласит ли меня сестра ещё в Москву. Я сделала ангельское выражение лица, закатила глазки и честно сказала: «Не думаю». Это были мои самые честные слова с того момента, как приземлился самолёт.
Через три дня я сидела в кафе с моей лучшей подругой. Подруга ковыряла вилкой салат и злилась от голода. Я плевала на всех и поедала горячий бутерброд. То, что я ела, раздражало её невероятно. В конце концов, подруга не выдержала:
– Что там с тобою произошло, в этой Москве? Ты вернулась оттуда совершенно другая! Всё время ходишь подвеянная. И такая смутная, что хоть тучи с тебя сгоняй. У тебя неприятности? Со своим поссорилась?
– Конечно, нет. Как можно поссориться через два океана?
– Тогда с предками поругалась?
– Нет. У меня золотые родители, ты же знаешь.
– Тогда что?
– Жизнь. Просто жизнь. Полная всяких несуразностей. Вот скажи, мы с тобой правильно живём?
– Поясни, придурошная! Ты что, без меня напилась?
– Нет, просто философствую.
– А конкретней?
– У моей сестры, кажется, новый роман. То есть был новый роман. Она влюбилась, а он её бросил. Вот скажи: ты могла бы быть счастливой с мужчиной, который старше тебя на двадцать шесть лет?
– Без проблем! Тоже мне вопрос. Но только с одним условием: если бы он был миллионером, а не нищим зарплатником. Тогда, в случае нищего зарплатника, который вообще в таком возрасте скоро станет импотентом, это не жизнь и не счастье, а каторга. Старый мужчина обязан быть богатым. Только в этом случае можно простить и возраст, и то, что он уже не очень в постели. Если же старый мужчина бедный, нужно бежать к психиатру.
– Ты жуткая материалистка!
– Дурочка, я реалистка! Слишком хорошо знаю жизнь. Богатого терпеть можно. От бедного старика волком взвоешь. Я знаю – насмотрелась на некоторых. Вот моя соседка по лестничной клетке. Любовь, любовь, а у него инсульт. И денег ни хрена. Уже три кредита взяла в банке. А он, старый пердун, ни хрена заработать не может, только лекарства жрёт пачками. Да на молоденьких во дворе засматривается, …йло старое! Вот тебе и любовь. Нет, берёшь старого пердуна – так исключительно за бабки. Будет хоть на что инсульт вылечить!
Мы расхохотались. Я обожала мою подругу за приземлённый юмор и неистребимое чувство реализма. То самое чувство реализма, которого не хватало мне.
– А всё-таки… – Я была решительно настроена на философский лад. – А если большая любовь? Ну вот если мужчина старше на двадцать шесть лет, и вдруг – огромная, настоящая, да просто большая любовь?
– Ты это какую любовь имеешь в виду – когда у него куча детей, жена старая, постаревшая от родов, да от дурацких его выходок, а он вдруг начинает кобелиться и лезет к молоденькой девке, как будто изо рта не воняет и седины в башке нет? Так я тебе скажу, что девка молодая, которая такую сволочь от старой жены отобьёт, до конца жизни проклята будет, в жизни ни одного счастливого дня видеть не будет, всё зальют слёзы жены. Ты имеешь в виду такую любовь?
– Да ну тебя! – Я даже рассердилась. – Нет, конечно! Что я, сама не понимаю? Я имею в виду, когда всё по-честному. Ни от какой жены с кучей детей никто никого не отбил и не ушёл. Когда он вообще не женат. Не был, к примеру.
– Не был женат в таком возрасте? Да это либо псих, либо голубой! Может, он на учёте в психушке стоит, скрытый шизофреник? Или такой подарочек, от которого через пару месяцев на четвереньках улепётывать будешь…
– Нет, с тобой невозможно разговаривать серьезно!
– Да ты что! Я же абсолютно серьёзно говорю! Как профессор.
– Короче, отвечай: ты могла бы выйти замуж за человека, который старше тебя на 26 лет, с очень скверным характером и не миллионера?
– Я что, по-твоему, больная на голову?
– А за миллионера?
– За две секунды! Где?
– Что где?
– Где старый миллионер?
– Да иди ты!.. – Мне снова захотелось смеяться, но подругу сложно было сбить с толку.
– У тебя что, кто-то появился на примете? Новый, в смысле?
– Ты что, конечно нет! Мне-то зачем? Я просто спрашиваю.
– Просто не бывает! Колись, подруга.
– Не в чем колоться, правда.
– Тогда выбей из своей башки такую дурь! Отдавать себя даром старику – все равно что вешать себе хомут на шею. Жить нормально не сможешь, остается только повеситься. Да и то, с хомутом на шее неудобно будет. Так что не вздумай делать глупости!
– При чём тут я?
– Ой, не ври, зараза! Я же вижу – после приезда ты совершенно изменилась. Что-то тебя мучает. Тяжело мучает. И я очень надеюсь, что не вздорный старик с нищенской зарплатой.
– Тебе показалось. Всё хорошо.
Но это не было правдой. Я уже пять раз отказалась от вечеринок в модных ночных клубах, и два раза не перезвонила своему жениху. А потом отправила ему письмо по электронной почте: «Извини, мое отношение к тебе изменилось. Я уже не могу быть прежней. Между нами всё закончено. Пожалуйста, оставь меня в покое. Я не выйду за тебя замуж. Я не хочу тебя больше видеть. Прости».
Прошла зима. Снег, покрывающий белым полотном институтский двор, размылся и стал грязным. В аудиториях потеплело. Сквозняки, ледяные зимой, стали свежей и уже несли в себе ароматы расцветающей природы. На деревьях появились первые почки. На каждом углу продавали подснежники. Весна принесла что-то своё всем, кроме меня. Я и не знала, что наступила весна.
Мне было не до подснежников, не до весны. За всё время после моего возвращения из Москвы не было никаких звонков: ни от моего жениха, ни от Филиппа Рубинова.
Однажды на институтском углу я купила у старушки тоненький, чахлый букетик подснежников. Прижалась лицом к тонким хрупким лепесткам, вдыхая нежный, едва уловимый запах. Моя душа таяла, как этот запах, существующий буквально несколько секунд. Прохладные на ощупь лепестки цветков обволакивали меня теплом. Я прижала лепестки к лицу и заплакала. Я плакала не о цветах, даже не о себе. Я плакала о том потерянном времени, о тех ушедших навсегда днях, в которые я не знала, что на свете существует такой человек как Филипп Рубинов. Ещё о том, что в том январе самолёт, не задержавшись даже на 10 минут, вылетел в Москву.
Я плакала о потерянной нежности и о том, что со мной так и не случилось великой любви, которой я утешала себя всё это время. Я мечтала об изменениях в жизни, но ничего не произошло.
Не правда. Произошло. Изменения были к худшему. Теперь я тосковала не только по Филиппу Рубинову. Я тосковала по своему жениху. По моему уютному, спокойному, не задающему лишних вопросов мужчине, который с такой легкостью постарался меня забыть.
Родители не восприняли мой разрыв с женихом всерьез. Папа только махнул рукой – мол, как поссорились, так и помиритесь, не велика беда. А мама начала философствовать: что-то о том, что никогда не ссорятся только безразличные друг к другу люди, что ссоры – первый признак любви, и ещё о том, что поссориться до свадьбы совершенно нормально, после свадьбы не придётся умирать от скуки. Создавалось ощущение, что я нахожусь в каком-то абсолютном вакууме, в котором была огорожена от окружающих не пропускающим звуки стеклом – меня никто не слышал, мои чувства не замечал.
Они пытались утешить меня, обязательно обещая быстрое примирение, а мне хотелось кричать, бить посуду, рвать на себе волосы… Впрочем, даже при таком поведении меня вряд ли бы кто-то услышал. Скорей всего, они просто отвезли бы меня к дорогому врачу.
Конечно, я ни за что не могла рассказать им о Филиппе Рубинове. Родители мои всё-таки были людьми другого поколения. К тому же, для них я всё ещё оставалась маленькой девочкой с розовыми бантиками и белыми гольфиками, которой самое лучшее утешение мог подарить стаканчик мороженого и любимый плюшевый мишка. К сожалению, позже жизнь подтвердила мои мысли, возникшие уже тогда. С родителями не всегда можно поделиться своими любовными, а тем более сексуальными горестями. Для большинства родителей ты и в сорок остаешься грудным младенцем. Конечно, есть исключения из правил. Счастье, если это так.
Я затосковала сразу же, как только вернулась из Москвы. Я тосковала о глазах Филиппа Рубинова, о его горячих руках на своём теле. Я тосковала о том, как он смотрел на меня, а, главное, о том, как смотрела на него я. Мне очень не хватало этого человека.
Однажды, это случилось к концу зимы, в феврале, когда особенно острыми были признаки моей тоски, пожирающей, как людоед, не только мой мозг, но и мое сердце, я решила ему позвонить. Сама. И будь что будет! Храбрая, и жутко довольная собой, я набрала его номер. Телефон был поставлен на голосовую почту – на англоязычную голосовую почту. Я плохо знала английский, и потому не поняла, что именно мне было сообщено. Скорей всего, что российский оператор сейчас не действителен. Я поняла, что Филипп Рубинова вернулся в Калифорнию. И в Америке у него совершенно другой мобильный телефон. Его американский номер телефона я не знала. Мой звонок так и остался без ответа. Он мне не перезвонил.
Потом я нашла его страничку на Фэйсбуке. Послала запрос добавиться в друзья. Подтверждение получила почти сразу – Рубинов подтвердил, что мы являемся друзьями на Фэйсбуке. От автоматического текста этого подтверждения я чуть не разрыдалась. Его страничка выглядела слишком официально – только информация о выставках, фрагменты творческой биографии, немного о работах в кино. Никаких личных фотографий, к примеру, в домашних условиях. Никаких личных постов. Я поняла, что страничку в Фэйсбуке ведет не он, скорей всего, кто-то из его менеджеров. Так делают многие знаменитости. Сами они не занимаются такими вещами. Чаще всего страницы в социальных сетях ведёт их сотрудник. Сами же они часто даже не заглядывают туда.
Потом пришло время прописных истин. Почти каждый день я твердила эти истины, заученные давно, такие избитые, что мне казалось – их говорит кто-то другой, за меня. Не удивительно, что перед этими прописными истинами двери моего сознания захлопывались автоматически. Автоматически, как московское метро.
Без усилия. Без стандартов. Хлопок – вход закрыт. Прописные истины создавались веками. Но среди них не было только одной – о том, что я не могла без него жить. Я ни за что бы не призналась лично Филиппу Рубинову, что так сложилась моя судьба. Мы провели всего две ночи. Всего два раза мы были вместе. И после этого я не могу без него жить. Он не поверил бы в эту дурь. Ни за что. Так же, наверное, как не поверили бы очень многие, если бы я всё-таки решилась рассказать.
Но я ничего никому не рассказывала. Никогда. Как партизан в подполье. Это была только моя боль. Моя личная боль. И я не могла без него жить. Весна стала тёмной бесконечной ночью. Мне хотелось найти выход. Но я прекрасно понимала, что выхода нет.
Я прокручивала в уме каждый разговор с ним сотни, тысячи раз. И постоянно изобретала таблетки, уничтожающие память. Я мечтала о полной амнезии как мечтают о божьем даре. Воспоминания причиняли мне мучительную боль. Но я не могла уже без них обойтись, как не может наркоман обойтись без своей ежедневной дозы. Эта истина убивала меня, как убивает выстрел. Мне хотелось забыть. Но никто не научил меня забывать.
Ещё там, в Москве, я поняла, что уже не смогу жить так, как раньше. Это понимание было пророческим. Как-то так само произошло, но я полностью изменила свой образ жизни. Закончились парни, гулянки и друзья. Я не ходила в клубы и на дискотеки. Я ни с кем не встречалась. Вечера я проводила за компьютером в своей комнате. Смотрела фильмы по Интернету, играла в игры мне нравились исключительно стратегии, квесты). Или болтала с подругой в чате Фэйсбука, ничуть не смущаясь тем фактом, что уже утром мы вместе будем сидеть на лекциях. Другого времяпрепровождения у меня не было.
Я стала антиобщественным существом. Я не отвечала на звонки парней, которые, прослышав о моей размолвке с женихом, пытались куда-то меня пригласить. Мне казалось, что я забилась в какой-то глухой угол жизни. И я словно не живу, а сижу на подоконнике и смотрю в окно.
Я бесконечно смотрела в стекло, которое не доносило до меня ни одного звука. Мысли заплетались, а губы произносили только одно имя. Только одно… Это было имя всей моей дальнейшей судьбы. Я надеялась на него. Я не могла не надеяться. Мне так хотелось его тепла, даже если на самом деле никакого тепла от него нет. Что бы я себе не выдумала – всё это было похоже на правду. Я понимала, что Филипп Рубинов может быть разным. И надеялась, что один из этих Филиппом Рубиновых когда-нибудь вспомнит обо мне.
Но, конечно, никто не вспоминал. Постепенно это стало совершенно ясным. Тогда моя душа попала в ледяной омут отчаяния, состоящего исключительно из не реализованных надежд и придуманных иллюзий. Душе хотелось, чтобы её любили, а вместо этого её собирались утопить.
Человек не может жить без любви. Жизнь так устроена, что люди – общественные животные. Постепенно моё оцепенение стало проходить. Я как будто высунулась из своего угла жизни, как будто приоткрыла окно, и вдруг поняла, что за этим толстым стеклом отчаяния и одиночества всё же существует жизнь.
Мне вдруг страшно, истерически, до какого-то безумия захотелось, чтобы меня любили. Не обязательно взаимно. Главное, чтобы был кто-то, с кем можно показаться в знакомой компании, кто будет шептать красивые слова… В такие моменты можно выдумать любовь. И обычно выдумываешь, обманывая всех, с блеском в глазах и пустотою в душе.
Мне не надо было выдумывать. В один из таких вечеров, когда полностью омертвела душа и не осталось сил ни на что, я позвонила своему жениха. Этому способствовало ещё одно тайное обстоятельство: мое самолюбие не могло допустить, что меня так легко бросили. Что от меня отказались вот так, просто, даже не сделав попытки побороться за меня, меня вернуть.
Если бы я была немного более опытной, если бы за моими плечами был груз прожитых воспоминаний и женского возраста, я бы, наверное, поняла, что человек, который отказывается от тебя так легко, не стоит борьбы. Не следует звонить тому, кто тебе не звонит. Это закон жизни. Как правило, такое насильственное напоминание не принесёт ничего хорошего. Если от тебя с лёгкостью отказываются, зачем нужен такой сомневающийся, трусливый, не любящий тебя человек? Я поняла бы это, если бы была более опытной. Но никакого опыта у меня не было. Не было рядом и человека, способного всё это подсказать. Конечно же, мой звонок брошенному жениху был ошибкой. Но я поняла это только через множество лет.
А тогда – тогда мне было плохо до такой степени, что я уже не понимала, что делаю. Мы договорились встретиться в кафе. Он пришёл с цветами, сказал, что понимает моё состояние: наверняка я нервничаю из-за поспешности свадьбы. Он и сам думал, что мы сильно спешим. Бла-бла-бла… Слово за слово… Мы помирились. Только спустя множество лет я поняла, что все слова, звучавшие тогда, и подтолкнувшие меня к этому примирению, были просто бла-бла-бла…
Я опять стала с ним спать. Родители были счастливы, видя, что грозовые облака исчезли с нашего горизонта. Единственное, чего мне удалось добиться этим примирением – я добилась небольшой отсрочки свадьбы. Мы решили отложить свадьбу хотя бы на год. Оба набора предков аплодировали стоя в твёрдой уверенности, что в этот раз мы решили правильно. Я же вообще не была уверена, что выйду за него замуж. Мне почему-то показалось, что свадьбы не будет никогда.
Боль немного отлегла, и всё вернулось на круги своя. Я стала сомневаться в своей душе и в своём прошлом. Однажды я всерьёз задумалась о том, а вдруг я ошибаюсь, и он действительно и есть моя судьба? Может, он принц, любимый, родной, и т. д., и т. п.? И неважно, что он привычный, знакомый, скучный и тошнотворный, как старые разношенные тапочки. Может, любовь и должна быть именно такой?
А если так, если любовь должна быть спокойной и уютной, как плед, как диван, тогда что мешает мне быть счастливой? В конце концов, миллионы людей живут именно так, примирившись со своей второй половинкой как с тапочками, как с диваном. Может, дикие страсти и оргазмы как раз и не нужны, они только отравляют жизнь своим сокрушительным привкусом горечи, которая остается пепелищем, когда полностью прогорает пожар? Этого я не знала. Более того: этого никто не знал. Даже Филипп Рубинов, который добавил меня в друзья на Фэйсбуке. Такая знаменитость! Обалдеть!
По всем понятиям я обязательно должна была быть счастливой. Но такой я себя не чувствовала. Хуже того: я совершенно не ощущала никакого счастья. Я по-прежнему забивалась в угол жизни и произносила одно имя. Только одно. Не принадлежащее моему жениху.
Впрочем, это было абсолютно бессмысленное занятие. Мне пришлось выучить истину, которую многие знают и так, без меня. Если кто-то тебе не звонит, если кто-то не хочет с тобой общаться, есть только один выход: идти дальше, и больше не растрачивать себя, думая о не раздавшемся на твоём телефоне звонке.
А потом – потом, в конце мая, нас пригласили в гости. Я даже запомнила дату: 27 мая. Из рейса вернулся близкий друг моего жениха ещё по мореходке, с которым он вместе учился на одном курсе. И нас пригласили праздновать его приезд. Как правило, пьянка по поводу возвращения моряка – святое дело. Первые недели возвращения домой в семьях, в которых вернулся моряк, постоянно накрытый стол, ходят толпы каких-то знакомых, друзей, знакомых друзей и общих дружественных родственников, и всё это время пьют, бесконечно пьют.
Очень сложное и неблагодарное дело быть женой моряка. Подобную жизнь выдержит не каждая. Мало того, что каждый день нужно накрывать стол, значит, постоянно готовить, так ещё и в твоём доме постоянно толпятся люди, приходящие попить и поесть за твой счёт. И мало того, что нужно готовить на них всех, и пить с ними вместе, так ещё не дай бог выразить недовольство по поводу ежедневных гулянок. Тебя просто никто не поймёт. Моряцкая пьянка на берегу – дело святое. Всё это могло бы быть весело, если бы не было так грустно. Я с тоской думала о том времени, когда мне придётся стать женой моряка и такие вот столы накрывать самой.
Друг моего жениха недавно купил квартиру в хорошем, престижном районе и ещё не успел как следует её обставить. Он был женат, и в семье росла маленькая дочь. Жена друга никогда мне особо не нравилась. Это было взаимно – я тоже не нравилась ей. По дороге, в машине, я всё время думала: зачем, собственно, я туда еду, если я терпеть не могу ни эту семью, ни своего собственного жениха?
Как всегда, людей было много, и я забилась в какой-то угол гостиной, где стоял недавно приобретённый диван и стеклянный кофейный столик, внушающий мне страх. На вид столик казался таким хрупким, что, казалось, он может развалиться буквально от одного взгляда. Я ни за что не села бы к нему в нормальных условиях, но, так как все места были заняты, мне пришлось забраться туда.
Я аккуратно, стараясь не задевать столик ногами, села на диван, и рассмотрела пачку дорогих иллюстрированных журналов, лежащих сверху, на хрупком стекле. Это немного меня успокоило. Если столик мог выдержать такое количество макулатуры, значит, он состоял не из одного воздуха.
Я расслабилась, и взяла в руки первый попавшийся журнал. Это было гламурное женское чтиво как раз из той категории, что я терпеть не могла. Но он вполне соответствовал духу хозяйки дома, главное занятие которой, как мне всегда казалось, состояло только в том, чтобы наращивать и полировать ногти. Я ни за что не купила бы такой журнал в нормальных условиях, и, конечно, не стала бы его читать, но мне уж очень не хотелось участвовать в общем разговоре, поэтому это был просто отличный повод изобразить занятость.
Журнал назывался вроде «Женские секреты» или что-то похожее. На обложке красовалась полуголая красотка с чёрными, как смоль, волосами. Когда же я прочитала подзаголовок статьи, вынесенный, разумеется, на обложку, как хитовый материал, то просто не поверила своим глазам!
«Темпераментная голливудская звезда рассказывает о своём новом романе с известным русским художником. Читайте все подробности на странице такой-то».
Я так и не поняла, почему мгновенно у меня стали дрожать руки, и даже потемнело в глазах. Я быстро нашла нужную страницу. В самом начале статьи я увидела огромную фотографию Филиппа Рубинова с такими знакомыми искорками-чёртиками в распутных зелёных глазах. Он улыбался в объектив, прищурившись с уже знакомым мне выражением хитрости, волосы его развевались на ветру, а загорелая кожа отлично контрастировала с берегом океана, на котором он был снят. Он выглядел таким красивым, что от одного его вида захватывало дух! Объектив камеры сумел превратить его в красавца, которым он не был в жизни, и я не понимала, как это на самом деле-то ли он действительно сейчас так отлично выглядит, то ли это качественный фотошоп.
Статья была о том, что известный художник Филипп Рубинов встречается с киноактрисой, голливудской звездой. Папарацци застукали влюбленную парочку в ресторане на пляже, где 46-летний художник и 25-летняя звезда ужинали при свечах, а потом держались за руки и мило целовались при выходе из ресторана. 25-летняя актриса латиноамериканского происхождения родом из Мексики, Хуана Бародо, на сегодняшний день считается одной из самых красивых и темпераментных актрис последнего поколения. Её последняя роль в фильме, ставшем мировым хитом, принесла ей не только миллионные гонорары, но и мировую славу. Известная многочисленными любовными романами, в последние месяцы актриса остановилась на русском художнике. По словам очевидцев, парочка встречается уже несколько месяцев, и в их отношениях царит полная гармония.
Неделю назад Хуана Бародо начала съёмки в одном из фильмов известного режиссера. Съёмки происходят на Карибских островах. Филипп Рубинов прилетел вслед за подругой. Фотографы застукали парочку на пляже и в дорогих ресторанах острова. Удалось даже сделать снимки на вилле, где поселились влюблённые – одной из самых дорогих вилл в Доминикане, которую арендовала Бародо на период съёмок. Надо ли говорить, что Филипп Рубинов поселился именно там.
Статья иллюстрировалась огромным количеством фотографий. Хуану Бародо можно было рассмотреть со всех сторон. Высокий рост – почти такая же высокая, как Рубинов. Идеальная фигура. Большая налитая грудь, тонкая талия, изящные бедра, ни грамма лишнего жира и просто идеальные пропорции. Большинство мужчин предпочитают именно таких. Длиннющие чёрные волосы ниже пояса, как шёлковый плащ. Действительно, исключительно красивые, даже если это искусная имитация – всё равно хороши. Экзотический разрез чёрных глаз. Кожа медового оттенка. Резкие скулы и узкие губы. На лице следы пластических операций и дурного характера. Словом – несусветная красота.
По сравнению с такой женщиной, как эта богатая мексиканка, я, наверное, не считалась женщиной вообще. Я, со своими 165 сантиметрами и 62 килограммами веса, бесцветными волосами, которые мне всегда они казались тусклыми, будто мышиными, и я красила их в каштановый цвет, короткой стрижкой, так как я терпеть не могла длинные волосы, поэтому стригла их как можно короче, так, чтобы они торчали непослушными вихрами во все стороны, толстыми ногами и слишком полной грудью казалась по сравнению с актрисой каким-то кувшином. Дело не могла спасти даже молодость. Тем более, что молодость – товар скоропортящийся. Мигнёшь один раз – и всё, пройдет.
Я знала по опыту, что большинство мужчин терпеть не могут женщин с короткими стрижками. Но это никогда меня не пугало, тем более, у меня всегда хватало поклонников. Но поклонники мои были обычными земными парнями, а не такими небожителями, как Филипп Рубинов. Страшная правда настойчиво лезла в мозг: ради такой женщины, как эта Хуана, большинство моих парней, и в том числе и мой жених, с радостью переступили бы через меня.
Фотографии из журнала не внушали оптимизма. Рубинов и красотка-мексиканка на пляже. Рубинов в закатанных джинсах и белой рубашке навыпуск, девица – в полуголых шортах, обнажающих её сексуальные ягодицы, и с распущенными волосами. Парочка, обнимаясь, идёт по кромке моря, под пальмами. Мексиканка в вечернем платье, Рубинов в смокинге, выходят из какого-то ресторана. Платье мексиканки огненно-алое, просто умопомрачительное, и она настолько яркая по сравнению со мной, как может быть только оранжерейная сортовая роза по сравнению с придорожным простеньким лютиком, чудом выросшем в гудроновой дорожной пыли.
И почти на каждой фотографии Рубинов обнимал её – то за талию, то за плечи, и, казалось, вовсю наслаждался этим процессом. Голливуд. Карибские острова. Кинозвезда-миллионерша. Мало того, что миллионерша, так ещё и писаная красавица. Я вдруг поняла, что это конец. Теперь Филипп Рубинов был потерян для меня навсегда. Более чем смешно было бы думать иначе. Только человек, полностью лишившийся рассудка, мог бы подумать о том, что после такой женщины, как эта изломанная Хуана, можно вернуться ко мне. А я не была сумасшедшей. Я всегда гордилась – по крайней мере до зимы – тем, что живу в реальности. И реальность заключалась в том, что рядом с Рубиновым на пляже нежилась красотка-мексиканка. Не я.
Я тупо смотрела в иллюстрированные страницы, закусив губы, чтобы не заплакать. Изо всех сил кривила в улыбке рот. Мне казалось, что меня ударили. Наверное, это действительно было именно так.
Я всё смотрела и смотрела, не переворачивая страницы, и не заметила того момента, как рядом со мной возникла хозяйка дома. Она пролепетала – мол, это старый журнал, если хочешь, можешь его забрать. Я натянуто улыбнулась и отказалась. Тогда она, стараясь быть любезной как, скорее всего, строго приказал её муж, вдруг вспомнила, что у неё есть альбом репродукций Филиппа Рубинова. Ей кто-то подарил.
Знаете, есть такая хорошая поговорка: бутерброд всегда падает маслом вниз. Дальше всё произошло именно по такому закону подлости. Мало того, что я изо всех сил держалась, чтобы не разрыдаться, так вдруг, как по мановению «волшебной» палочки, все в комнате услышали наш диалог с хозяйкой, и обернулись к нам. Мгновение – и все в голос заговорили о Филиппе Рубинове, о его известности и, конечно, о его богатстве. И сразу отреагировали на статью, которая была открыта мной.
– С ума сойти, какая красотка! А этот Рубинов хитрый бес, такую девку отхватил.
– Был бы поумней, сразу бы на ней женился, всё-таки миллионерша. Хотя ради такой фигуры и нищую можно вытерпеть.
– Рубинов? А мне никогда не нравились его картины! Они какие-то искусственные, как будто он фотографии раскрашивает. Абсолютно никакой жизни! Стоит безумно дорого – а, спрашивается, за что?!
– Рубинов? Да обычный мазила! Шарлатан! Рисовальщик мёртвого искусства! Но жутко хитрый бизнесмен. Научился втюхивать свою мазню разным лохам на Западе, тем и прославился. У нас на арт-рынке на каждом углу по пятьсот штук таких рубиновых, копии с «Трёх богатырей» Васнецова продают. И эти копии, если по-честному, намного лучше бездарной и дешёвой мазни Рубинова.
– Точно! Эти бизнесмены от искусства не имеют ни вкуса, ни мозгов. А Рубинов вообще хуже их всех. Я и то лучше нарисовать могу!
