Ирина Лобусова
Букет из Оперного театра
Серия «Ретророман» основана в 2015 году
Художник-оформитель Е. А. Гугалова
Глава 1
В павильонах кинофабрики «Мирограф». Синяя орхидея. Последняя сцена мадемуазель Карины. Кража алмазов Эльзаканиди
Одесса, весна 1918 года
Яркие лампы съемочных камер выключили, и по павильону кинофабрики тут же разлилась пленительная прохлада, пришедшая с моря. В перерыве между съемками стоял такой шум, что сложно было не только понять какие-то слова, но и перекричать этот оглушающий, пестрый и все же пленительный хор. Стая девушек-статисток в шелковых шальварах толпилась вокруг помощника режиссера, пытаясь шутками привлечь его внимание.
Снимали восточную драму из жизни персидского шаха под рабочим названием «Любовь и смерть», и съемочные павильоны были разукрашены разноцветными шелками костюмов актеров, которые, тем не менее, все равно нельзя будет разглядеть в фильме, ведь там были только два цвета – белый и черный, и пестрые, многоцветные в жизни одеяния статисток сливались в фильме в единую темную полосу.
Актрис, изображавших наложниц шахского гарема, было не много – большая массовка еще не помещалась в кадр, несмотря на то что некоторые экспериментаторы изо всех сил пытались расширить возможности камер, работая и с движением, и с ракурсом. Однако это было достаточно сложно. Из-за дороговизны киносъемочной пленки сцены снимались сразу набело, без всяких подготовительных дублей и кадров, а потому делать это приходилось с того самого ракурса, который был самым удачным в предыдущий раз. Фильмов снималось много, и работа операторов была доведена почти до автоматизма, чтобы не тратить лишнее количество драгоценной пленки, а сразу выдавать готовый качественный результат.
Больше всего все актеры, участвующие в сценах фильма, обожали момент, когда на съемочной площадке выключали лампы-прожектора, которые были такими горячими, что могли обжечь кожу. От них немилосердно растекался грим, и лица сразу становились похожими на подтаявшую восковую маску. И его снова и снова приходилось поправлять.
Когда же выключали лампы и камеру, и режиссер подавал знак, что сцена снята, в воздухе тут же разливался благодатный шум того неповторимого мира, который навсегда изменял жизнь тех, кто хоть раз прикоснулся к нему.
Это за стенами павильонов кинофабрики свирепствовали разруха, голод, война, погружая рухнувший мир в пучину отчаяния и хаоса. Здесь же царил мир совершенно другой – живущий по своим собственным законам, не имеющий ничего общего с печальной реальностью.
Двое мужчин прогуливались вдоль дорожек сада, окружавшего стеклянный павильон. Стояла середина весны, воздух был кристально чистым и свежим, в нем только-только появился аромат распускающейся зелени, особенно остро и пряно чувствовавшийся именно здесь. Павильоны кинофабрики специально были построены в самом красивом месте, над морем, с тем, чтобы внутри всегда был самый лучший свет. А полоса далекого моря с обрывом казалась сказочным царством вдохновения, способным побудить к любым подвигам. В том числе и к самым тяжелым в новом виде искусства, которое только пришло в мир.
Но несмотря на красоту, мужчины были сосредоточены и хмуры, и, судя по выражениям их лиц, они не замечали ни красивого весеннего дня, ни моря, сверкающего, как драгоценность в свете солнца, ни даже стайки кокетливо одетых в восточные костюмы девиц, которые все норовили специально попасться им на глаза.
– Не нравится мне все это… – хмурился деловитый и серьезный режиссер фильма, молодой мужчина с растрепанной черной как смоль бородой. Несмотря на молодой возраст, он уже успел прославиться благодаря множеству картин, снятых на фабрике. Среди всех режиссеров кинофабрики «Мирограф» он считался одним из лучших.
– Не нравится мне все это… – повторил он, – говорите, что хотите, но она мне не нравится! Дрянь баба! Так и задушил бы своими собственными руками! Из-за нее уже столько пленки испорчено. Запорет она весь фильм, вот сами увидите.
– Дорогой мой, я деньги не печатаю, и с неба они ко мне не падают, – снисходительно улыбнулся мужчина постарше, в котором можно было узнать владельца кинофабрики «Мирограф» Дмитрия Харитонова, – на сегодняшний день эта Карина – лучший вариант. Она стоит дешево – потому что местная. Известна в городе по выступлениям в кабаре. И люди с удовольствием придут на нее посмотреть.
– Да она вообще не актриса! – вспыхнул режиссер, – так, подстилка бандитская! С кем она там шляется, с Котовским? Ее просто в шею надо отсюда гнать!
– Ты язык-то придержи, – нахмурился в ответ Харитонов. – Мне неприятности не нужны. Доснимешь картину – и выгонишь, куда захочешь. А пока…
– Над нами будут смеяться, – угрюмо тянул свое режиссер, – она ничего не понимает. Ни пластики у нее нет, ни грации. Двигается, как корова. Глаза тупые. Один гонор. А гонор в пленку не впихнешь.
– Не грусти, – Харитонов покровительственно похлопал молодого режиссера по плечу, – есть у меня один план – пальчики оближешь! Я скоро буду добираться до Москвы. Потолкую кое о чем с Луначарским. И, если получится, привезу тебе тех, о ком ты и мечтать не можешь! Вот погоди!
– Я догадываюсь, кого вы хотите привезти! – засиял всеми красками режиссер. – Это будет удача так удача! А вы уверены, что получится? Вы разве знаете Луначарского?
Харитонов только ухмыльнулся. Но в тот же момент их беседу нарушили громкие женские крики, доносящиеся из стеклянного павильона. Выделялся визгливый вульгарный женский голос, судя по всему, выкрикивающий ругательства, – из-за расстояния они были неразборчивы.
– Вот видите! – сокрушенно вздохнул режиссер, – ну как, скажите на милость, все это выносить?
Харитонов и режиссер поспешили на крики. В стеклянном павильоне ругались две девицы. Они потрясали кулаками, выкрикивая самые грязные простонародные оскорбления знаменитых одесских торговок – тут они звучали уже очень разборчиво, к вящему удовольствию присутствующих при этом спектакле.
– Мадемуазель Карина, держите себя в руках! – Зычным голосом режиссер попытался урезонить яркую брюнетку с пышной грудью, вызывающе проступавшей сквозь шелковый восточный костюм.
– Да она… да халамидница проклятая… да к моим вещам… своими зараженными кривыми руками… – загудела брюнетка, – она мои сережки пыталась стырить, вошь вороватая!
– Шо? Да засунь ты свои сережки ослу в жопу! – завизжала блондинка. – Кому они надо? Дрэк подзаборный, а не сережки! Сама халамидница! Родилась за базар, торговка привозная, а строишь за себя за невесть шо! Кура ты недощипаная, блоха безглазая! Шоб у тебя патлы с зубами все повылазили, как я буду за это смотреть!..
Без лишних слов режиссер велел своему помощнику (тому самому, который возился с лампами) увести разбушевавшуюся блондинку. И тот, хотя и с трудом, справился с этой задачей, удалившись вместе с ней и со стайкой вызвавшихся сопровождать их статисток.
– Нельзя так, мадемуазель Карина, – попытался режиссер, но брюнетка сразу на него вскинулась:
– Шо? Да я тебя в виду имела, щвицер недоделанный! Знаю, что я за тебе не нравлюсь, смотришь на меня, как солдат на вошь!
Режиссер нахмурился и хотел было резко ответить, но в этот момент к ним подошел один из сотрудников кинофабрики и отрапортовал Харитонову, который, стоя в стороне, наблюдал всю эту сцену.
– Господин директор, драгоценности привезли!
Фраза донеслась до брюнетки, и всю ее ярость как рукой сняло. Глаза ее засверкали, она двинулась к Харитонову.
– Это за правда, господин директор? Те драгоценности, за которые вы вчера говорили?
– Они самые, – подтвердил Харитонов, – сцена смерти будет сниматься в знаменитых алмазах Эльзаканиди. Я специально попросил их.
– Алмазы Эльзаканиди… – Глаза режиссера недобро сверкнули. – А говорили, что нет денег на лишние расходы…
– А это никакие не расходы, – сказал Харитонов, – я взял их на один час. Одолжил напрокат. Эльзаканиди мне одолжение в карты проиграл. Вот я и попросил алмазы для съемок. Они будут очень удачно смотреться в финальной сцене фильма, когда шах надевает свои самые роскошные украшения на мертвую наложницу.
– Можно взглянуть на них, господин директор? – Брюнетка наступала на директора кинофабрики, словно старалась протаранить его своей пышной грудью. – Ну хоть одним глазком! За них ведь говорит весь город!
– Вот на съемках и увидите, – Харитонов с явной неприязнью отстранился от нее и обернулся к своему служащему: – Вели посыльному занести шкатулку ко мне в кабинет. Я уже иду.
С разными выражениями лица Карина и режиссер фильма смотрели в спину удалявшегося Харитонова. Наконец режиссер тяжело и облегченно вздохнул:
– Ну что, мадемуазель Карина, будем репетировать? Идите в комнату за павильоном, там уже приготовлены декорации для съемок сцены смерти, и ждите меня там.
Зло фыркнув, Карина удалилась. Мужчина еще раз тяжело вздохнул и скорбно воздел очи горе.
Между тем павильон уже заполнился актрисами-статистками, играющими в фильме. Их громкие голоса, как птичий щебет, весело, по-одесски звучали под крышей:
– Софа, ой, у тебя вся морда растеклась! Щека синяя не по сезону!.. Замотай шпильки за уши, как на рот!..
– От этих белил у меня синяк под глазом, как будто с таким фраером поздоровкалась за так, шо все завидовать будут!..
– Не тот фасон мне на голову твой бант на заднице, так шо лучше его в уши впрячь как за дохлую ночь с двухкопеечным шлепером, который за сто грамм вместо коня в пальте!..
Девицы шумели, шутили, громко смеялись. Ни у одной из них не было плохого настроения: будучи статистками одесских театров, варьете и кафе-шантанов, они были безмерно счастливы уже тем, что попали в манящий и загадочный мир кино.
Как ни странно это звучит, но неожиданным подспорьем для развития киноиндустрии в Одессе стала… Первая мировая война. Именно из-за нее полностью прекратился поток иностранных кинофильмов, которые до 1914 года главенствовали на всех экранах. Место осталось свободным, и на него сразу же устремился отечественный кинематограф, который начал развиваться с невероятной скоростью.
Но особенной удачей для развития кино в Одессе опять-таки неожиданно стало то, что дела на фронте для российской армии складывались не совсем удачно. Сложно представить, но между тем фактом, что войска были вынуждены оставить Варшаву, и развитием в Одессе кинофабрики «Мирогаф» была самая прямая связь.
Дело в том, что именно сюда из Варшавы эвакуировался вместе со всей своей семьей руководитель известных польских кинопредприятий «Сила» и «Космофильм» Мордко Товбин. Этот город он выбрал потому, что купил часть акций крупного одесского банка – Южного банка. В Одессе он решил стать компаньоном владельца студии «Мирограф» Мирона Гроссмана, взяв на себя управление всеми финансовыми вопросами и вложив в дело солидные деньги.
В период с 1916-го по 1917 год «Мирограф» снял около 15 фильмов, среди которых были серьезные, мастерские работы.
Февральская революция, развал страны, разруха, бесконечные уличные волнения – все это никак не сказывалось на кинематографе. Опытный специалист Товбин стал привлекать в «Мирограф» уже сформировавшийся класс кинопрофессионалов – режиссеров, операторов, осветителей, гримеров. Все это подняло киностудию на новый уровень.
Но очень скоро Гроссман покинул «Мирограф», продав свою часть владения кинофабрикой предпринимателю из Харькова Дмитрию Харитонову. А еще через время Харитонов выкупил долю Товбина и стал единственным владельцем «Мирографа».
Харьковчанин действовал с размахом. Он вложил в «Мирограф» гораздо больше денег, чем Товбин и Гроссман, вместе взятые. Именно Харитонов выстроил несколько качественных съемочных павильонов на участке над морем.
Кинематографическая фабрика «Мирограф» находилась на дачном участке № 16 по Малофонтанской дороге. Купив участок № 33, Харитонов стал строить на нем стеклянные павильоны, что являлось новым словом в развитии кинопроизводства.
Новые фильмы на кинофабрике выходили каждые три недели – вот такими темпами работал «Мирограф». Их тут же как горячие пирожки раскупали прокатчики. Кинозвезды становились героями общества. Фильмам аплодировали люди самых разных слоев и социальных положений – налетчики и полицейские, бандиты и богатые купцы, солдаты и гимназистки, уличные девицы и почтенные матери семейств, банкиры и биндюжники, дантисты и босяки, модистки и воровки…
Кино прочно заняло свое место в обществе, покорив целый мир с легкостью, невиданной ни для одного из видов искусств. И очень скоро стало единственной радостью для тех, кто жил в тяжелые времена разрухи и смуты, не зная, что принесет завтрашний день.
Но кино полюбили не только зрители. Все актеры стремились попасть туда – несмотря на то что за съемки платили сущие копейки. И как правило, попадали, так как при таких темпах кинопроизводства необходим был постоянный и достаточно большой приток новых лиц, которые могли оживить и освежить фильм. Именно «Мирограф» впервые стал широко использовать массовку, то есть несколько людей, одновременно попадающих в кадр, пусть даже в виде фона для действий главных героев.
И это еще больше раскрыло двери кино для актеров всех видов и способностей, которые почти штурмовали ворота кинофабрики и с легкостью могли попасть в фильм.
Перерывы между съемками длились недолго. На съемочной площадке старались максимально использовать световой день. И очень скоро, позабыв смешной конфликт двух актрис, снова здесь засуетились люди, готовясь снимать подряд целых три сцены окончания фильма. Он был практически закончен.
Все с нетерпением ждали заключительной сцены – смерти любимой наложницы персидского шаха, ведь именно для нее были приготовлены роскошные драгоценности, чтобы создать мощный финальный аккорд: к вопросам костюмов, реквизитов, грима на студии «Мирограф» всегда подходили очень детально.
Дмитрий Харитонов шел по коридору к своему кабинету, когда его внимание неожиданно привлекла чья-то тень. Он нахмурился – вход в эту часть кинофабрики был строго запрещен артистам, статистам и прочему обслуживающему персоналу. Здесь находились кабинеты владельца, финансового управляющего, нескольких режиссеров, с которыми у студии был длительный контракт, и всех тех, кто осуществлял на кинофабрике высшее, верховное руководство. А чья-то мелькающая тень означала, что запрет был нарушен и в святая святых посмел проникнуть посторонний. Куда только смотрят эти охранники?..
Харитонов нахмурился. Наверняка опять придется выгонять старых и нанимать новых. Эти босяки привыкли выполнять свои обязанности спустя рукава. А тень – наверняка одна из девиц, обнаглевших до такой степени, что решилась подкарауливать его в запретном коридоре. Эти артистки из массы для всего руководства были бичом божьим. Они были готовы на что угодно, лишь бы попасться на глаза. Их даже не останавливал тот факт, что за подобное поведение их просто вышвырнут со студии. Они буквально преследовали владельца студии, впрочем, не вызывая у него ничего, кроме усталости и отвращения.
Харитонов ускорил шаг и завернул за угол, стремясь поймать нахалку с поличным.
И точно: сразу за углом он разглядел девицу в съемочном костюме, улепетывающую со всех ног. Харитонов увидел ее только со спины, но в глаза ему сразу бросился темно-синий шелк ее восточного костюма и длинные черные волосы под вуалью, по восточному обычаю наброшенную на голову. Волосы были распущены и развевались во время бега.
Все это ни о чем не сказало владельцу студии: в синий шелк были одеты почти все статистки, которые должны были участвовать в одной из последних сцен. Длинные черные волосы были у половины из них. Харитонов не видел ее лица, а то, что увидел, абсолютно выветрилось из памяти – обычная, ничем не примечательная девица из киносъемочной толпы.
Конечно, было в ней что-то странное – например, то, почему она убегала со всех ног после того, как пробралась в запретный коридор? Бежала вместо того, чтобы встретиться с ним? Но этому объяснение Харитонов нашел очень быстро: видимо, статистка потеряла смелость и перепугалась, что ее уволят. Духу ее хватило только на то, чтобы пробраться в коридор, а на остальное – нет. Мало того, что дура, так еще и труслива. В раздражении Харитонов передернул плечами, полностью выбросив незадачливую девицу из головы.
Он продолжил путь к своему кабинету, как вдруг, не доходя до него буквально пару шагов, обратил внимание на то, что посередине коридора лежит цветок с синими лепестками, странного, необычного для цветка окраса…
Нагнувшись, Харитонов поднял с пола небольшую синюю орхидею. Цветок явно оторвался от стебля. Держа в руках находку, он буквально застыл.
Студия никогда не покупала подобных цветов для съемок, довольствуясь более экономным вариантом. Орхидеи стоили дорого, да и не продавались они на каждом углу, особенно такого редкого сорта. Что же мог означать этот цветок? Кто уронил его в коридоре? Неужели девица? Да подобная орхидея могла стоить больше, чем статистка заработала бы на кинофабрике за целый месяц!.. Тогда кто?
Ломая голову над этой странной загадкой, Харитонов машинально сунул цветок в карман и, открыв запертую дверь ключом, вошел в свой кабинет. На его письменном столе стояла большая шкатулка из сандалового дерева, где и лежали знаменитые алмазы. Отодвинув ее в сторону, Харитонов сел к столу и занялся финансовыми документами. Он погрузился в сложные переплетения схем и цифр, и странное происшествие с цветком и статисткой полностью вылетело у него из головы.
Итак, все было готово к съемкам трех завершающих сцен, не было только звезды. Взбешенный режиссер бегал по съемочной площадке и клял мадемуазель Карину на все лады. Несколько девиц были отправлены на розыск – обойти весь сад возле павильонов, заглянуть в уборную актрисы и обязательно в буфет. Блондинка, ругавшаяся с Кариной, ехидно прищурилась:
– А ведь именно вы видели ее последним! Куда же вы ее дели?
– Куда там видел! – Режиссер только махнул рукой. – Так, пытался показать парочку жестов. Да разве с ней нормально порепетируешь? Чтобы не разругаться с ней вдрызг, я и ушел.
– Ну-ну, – хихикнула блондинка. О конфликте режиссера с Кариной знали все, даже самые последние сторожа кинофабрики и уборщицы.
Девицы вернулись, наперебой тараторя о том, что Карины нигде нет. Положение становилось катастрофическим. Последние сцены фильма необходимо было доснять сегодня. На завтра уже была назначена презентация нового фильма, на которую успели пригласить всех маститых акул пера. Даже выгнать за самоуправство беглую артистку было невозможно. Тогда пришлось бы переснимать весь фильм, а за такие лишние расходы никто по головке не погладит. Режиссер в отчаянии заламывал руки и клял себя за то, что не выгнал Карину после первой же сцены. Тогда ее выходки обошлись бы гораздо дешевле.
Кто-то предложил заглянуть в комнату, где был приготовлен реквизит к последней сцене. Там стояло огромное восточное ложе, по сценарию, на эту кровать шах должен был перенести мертвую наложницу, убившую себя из-за любви, и там украсить ее бездыханное тело самыми роскошными драгоценностями.
Режиссер нахмурился – предложение показалось ему странным, ведь комната была заперта на ключ. Но, тем не менее, он взял ключ и в сопровождении свиты из девиц и технического персонала со съемочной площадки отправился туда.
Когда же двери открыли, перед глазами присутствующих предстало страшное зрелище. Единственное окно комнаты было закрыто плотным фанерным листом, чтобы в комнату не проникал дневной свет. Но внутри темно не было: возле огромного ложа были зажжены две толстых свечи. На кровати же, вытянувшись во весь рост и молитвенно сложив руки на груди, лежала мадемуазель Карина. Это все было по сценарию: она лежала почти в точности так, как должна была лежать в последней сцене фильма. Лицо ее было закрыто черной вуалью с блестками. А по кровати и на самой актрисе были рассыпаны охапки цветов. На груди Карины лежали синие орхидеи…
Она лежала неподвижно, не шевелясь. Замерли и все, кто протиснулся в комнату. В этом зрелище было что-то столь пугающее, настолько жуткое, что в первый момент никто даже не смог ничего произнести, всех сковал какой-то первобытный, леденящий кровь ужас.
Чувствуя, как ужас охватил и его, режиссер дрожащим голосом, запинаясь, произнес:
– Мадемуазель Карина… Вам нехорошо? Вы больны?
– Она спит? – с придыханием всхлипнула за его спиной какая-то статистка.
– Немедленно позовите Харитонова, – скомандовал режиссер помощнику, и тот со всех ног бросился выполнять приказ, радуясь возможности поскорей сбежать из страшной комнаты. В ожидании владельца студии все столпившиеся внутри комнаты были похожи на перепуганных овец, никто не осмеливался приблизиться к лежащей актрисе.
Харитонов появился достаточно быстро. Растолкав толпящихся в дверях, он бросил через плечо режиссеру: «Что это она еще вздумала?» и быстро подошел к кровати. Режиссеру не оставалось ничего другого, кроме как буквально поползти за ним.
Харитонов откинул с лица Карины вуаль, цветы при этом рассыпались по кровати. И заметно вздрогнул, разглядев на ее груди синие орхидеи.
Под откинутой вуалью было черное, перекошенное лицо с белыми выпученными белками глаз…
– Она задушена… – Голос Харитонова дрогнул. – Нужно сообщить властям…
Кто-то вскрикнул. Одна из статисток шумно упала в обморок. Режиссер увидел, что на шее Карины намотан черный женский чулок, которым, по всей видимости, ее и задушили.
– Матерь Божья… спаси нас… – Он не особо верил в Бога, но просто не находил других слов в такую страшную, отчаянную минуту.
Внезапно Харитонов вздрогнул, словно что-то вспомнив, и бегом бросился в свой кабинет. Режиссер последовал за ним. В кабинете владелец студии быстро открыл сандаловую шкатулку. Глазам всех присутствующих открылся пустой черный бархат, которым была обита шкатулка.
– Алмазы исчезли! Они похищены! – во весь голос крикнул он.
Только тогда на студии началась паника – все принялись куда-то бежать, что-то кричать, поднялся невообразимый шум.
– Это женщина. Девица с синими орхидеями, которую я видел в коридоре, – зло произнес Харитонов. – Вот что она делала – воровала драгоценности! Карина, возможно, случайно увидела это. Девице пришлось ее задушить. А потом она инсценировала всю эту жуткую сцену. Наверное, задушила Карину в комнате, чтобы не тащить труп. Не забывайте, ее удавили женским чулком. Значит, убийца женщина. Воровка драгоценностей. Та самая…
