Ирина Критская
Настасья

Глава 12

Март закрутил метелями так, что село завалило по крыши – плотное тяжелое покрывало легло на истосковавшуюся по весне землю белым саваном. И задохнулась бы она под ним, наверное, если бы не вдруг грянувшее после череды снегопадов солнце – сияющее, мощное, всепобеждающее. С самого утра начинало оно победное шествие по высокому, ярко голубому небу, и, несмотря на мороз, снег сдавался, проседал к полудню, истаивал украдкой, сверкал хрустальными корочками. И девчонки-старшеклассницы, возвращаясь с уроков, поднимали эту сияющую кружевную красоту, смотрели сквозь ледяные скорлупки на солнышко, щурясь, хохоча в предчувствии весны и любви…

Алексашка тащил санки по еле заметной тропке между заборами крайней улицы к околице, тащил с трудом, вяз валенками в начавшем подтаивать снегу, но упирался, хмурил высокий лобик, и приплюснутая шапка-ушанка сползла набекрень, открыв одно красное оттопыренное ухо. Там, куда так упорно пробирался парнишка, ребята соорудили горку, да высокую, почти с дом, залили склон к реке водой, натасканной ведерками из проруби, и катались с гиканьем, горка получилась что надо. Вот только Иван Алексашку на эту горку не пускал – мал больно, да и река рядом, и не уговоры, не плач, не послушная помощь по хозяйству, ничего мальчишке не помогало – отец был непреклонен. Зато сегодня папка уехал в город, строго – настрого приказал сыну не выходить из дома до его приезда, а лучше курам да уткам зерна отнести, да козам сена. Да разве настоящего парня дома – то удержишь?

Алексашка сделал все, что велел отец, исписал красивыми буковками целую страницу по заданию учительницы Анны Петровны, подкрепился молочком с пряничком, да и выскочил из дома, озираясь, чтоб никто не увидел, да отцу не сказал. Добрел, забрался на горку, уселся на санки поплотнее, натянул верёвку, оттолкнулся и покатил вниз, сжавшись от ужаса – уж больно быстро мелькали ветки по бокам горки и зло свистел ветер в ушах…

Резкая боль оглушила парнишку – он выкатился с перевернувшихся санок кубарем, нога попала точно на корягу, торчащую из под снега, в ноге что-то хрустнуло и мутная чернота заменила слепящую белизну берега.

…

– Иван, слухай. Ко мне внучка седня приехала с городу. Хорошая она у меня девка, умная, да вот мужик дерьмо попался, пьющий гад. Ну и бросила она его, сюда к нам решила, учителкой будет. Так ты того… Приглядись…Чего бобылем жить-то? Иль ведьму свою ждать станешь?

Василиса уцепилась за Иванов рукав костлявой щепотью, дышала водочно-селедочным духом, покачивалась, но держала крепко, не оторвать. Иван, усмехаясь, кивнул, чтоб отстала, но старуха – крепкий орешек, так просто своего не уступит.

– Ты не кивай. Не кивай. Ладно, сам кулюкаешь, уж и не юнец, так о сынке подумай. Он вон – санки потянул один куда-то к реке, неслух, ты небось не разрешил. А мамка была бы, так проследила б. Сашка-то дома твой? Темнеет уже, мороз будет в ночь.

Иван оттолкнул Василису, даже испугался, что сильно, влетел в дом, позвал Сашку. В доме стояла тишина, на вешалке, куда аккуратный маленький мужичок всегда вешал свой тулупчик и шапку – пусто. Ивана варом окатил, ошпарило все внутри, он метнулся по двору к сараям, к курятнику – везде прибрано, зерно подсыпано, сено козам задано, а вот сына и след простыл.

Кое-как нахлобучив шапку, в распахнутом полушубке Иван понесся по темнеющей улице к околице, не помня себя от ужаса.

Село опустело к вечеру, тучи наползали из-за леса чёрные, тяжёлые, как тюки ваты, и над верхушками дальних сосен уже запуржило, встало белое марево – не мороз собирался в ночь, снегопад. Слава Богу следы Алексашкиных валенок ещё можно было разглядеть в сумерках, и Иван летел по ним, даже принюхивался, как волк в поисках волчонка. Уже на спуске к берегу он увидел чью-то тёмную тень – невеликую, худенькую, явно женскую. Женщина шла на лыжах и тянула за собой какой-то груз, тянула с трудом, чуть не падая. Иван одним прыжком подскочил к женщине, выхватил из санок сына, укутанного поверх тулупа в яркую городскую куртку, на весь лес пахнущую духами, замирая от страха глянул ему в лицо.

– Да все нормально с ним. Ногу вывихнул, я вправила. Визжал поросенком на весь лес, думала оглохну. Ну а на самом – то деле рановато такого малыша в лес одного отпускать. Хорошо я мимо на лыжах шла… Я – Дина, кстати. А вы кто, мой лесной друг?

Иван спохватился, стащил полушубок, накинул на плечи женщины. Она стояла перед ним в одном тоненьком ярко – синем свитере с воротником под горло, из под нежно-голубой шапочки на узкие плечи падал водопад очень светлых волос, и в уже плотном сумерке они сияли золотым огнем. И сверкали белоснежные зубы – Дина улыбалась весело и явно успокоенно.

– Ну, спасибо, мой рыцарь. А то я уж боялась, что не дотащу вашего медвежонка, так и замерзну где-нибудь под ёлкой. Сейчас хорошо бы коньяку. У вас есть коньяк?

Иван немного ошалел, положил сладко спящего сына в санки, буркнул.

– Самогон есть. На ягодах настоянный. Коньяку нет.

Дина хмыкнула, сунула руки в рукава полушубка, запахнулась поплотнее и проскользила впе      рёд, легко отталкиваясь палками, которые до сих пор тащила под мышкой. Потом обернулась, сверкнула глазами

– Самогон? Тоже неплохо. Согреемся получше…

Глава 13

Иван не копался в своей душе, не умел. Хотя и болело в ней что-то, саднило навязчиво, но не сильно, неприятно, тошнотно, Он гнал от себя эту боль, не принимал во внимание, прятался от неё. Глупость какая, каприз бабий шебуршание это в душе – о ребенке думать надо, да о семье, остальное наносное, ненужное.

А дитю нужна мать…

… Тогда Дина осталась у Ивана ночевать. Как-то сразу и легко у неё это вышло – вместе растёрли Алексашку самогоном, укутали, посидели у кроватки, пока он не уснул, вместе развели самовар. Потом Иван пошёл к скотине управится, а когда вернулся, то на столе исходила паром горка оладий, разрезанные пополам яйца манили затейливо украшенными сметаной яркими желтками, тоненько, по городскому нарезанный хлеб стопочкой лежал около солонки, а пара луковиц, превращенных в изящные колечки, пышным цветком венчали пиршество. Дина, раскрасневшаяся, до почти огненного состояния – тронь, обожжешься, в лыжных штанах и тоненькой маечке, плотно обтягивающей стройную талию и тяжелую грудь, шуровала у печи, неумело ворочая ухватом что-то тяжелое. Иван скинул тулуп, шапку, аккуратно отнял у девушки ухват, вытащил чугунок.

– Готова картоха, небось. Печка горячая с обеда, быстро в ней. Отдохни, сядь.

Дина послушно и зазывно изогнулась, и сейчас Иван уж не мог вспомнить, как все случилось. Помнил только, что Дина была податливой и бесстыдной, и от воспоминаний о том, что она делала, у него до сих пор приливала стыдная кровь к паху и жаром пыхало в голове.

Ну, а потом завертелось… Алексашка от Дины не отходил, таскался за ней хвостом, бабка Василиса с внучкой драили дом к свадебке, и скоро Иван и думать по другому не мог – лучшей жены и матери для паренька и не придумаешь.

… Весна пролетела, как один день. Навалилось все разом – и посевная, и работа по дому, Дина развила бешеную деятельность, и за месяц у Ивана на подворье появились куча цыплят, утят, гусят, кроликов и даже цесарок – этих дивных птиц он в жизни не видал, но будущая жена говорила – надо! Для здоровья мальчика, яйца ценные, богатые этими, как их, микроэлементами, настоящий клад. Иван ничему не возражал, есть хозяйка, ей и решать. И Дина решала – откуда взялась у горожанки такая сила – дом и двор сияли чистотой и порядком, мальчик щеголял в наглаженных рубашонках, а соседи прикусили языки – девушка за словом в карман не лезла, могла отбрить так, что шапка с головы падала от изумления.

– Ванюша, как тебе такая идея? Стол накроем на берегу, там, где старая груша. Место красивое, прохладное, да и комарья уже будет поменьше, август все же. А во дворе у нас тесно, скотина рядом, духота. Что скажешь?

Иван смотрел, как Дина, красиво напрягая загорелые, пополневшие руки, мешает здоровенным половником вишнёвое варенье в тазу, потом плавно везёт деревянной ложкой по вспенившейся кремово вишнёвой гуще и плюхает пенки в миску. А потом хватает хохочущего Алексашку, обтирает замызганную мордочку фартуком и грозит ему пальцем. А тот, обегая девушку сзади, снова сует палец в пенки, облизывает его, сладко щурясь и пытаясь увернуться от её хлесткой руки. А Иван не испытывал счастья, почему то. Того, мужского, истинного, от которого кругом голова. Он чувствовал только удовлетворение и покой, и это его полностью устраивало.

– Дин, вот как скажешь, так и сделаем. Под грушей, так под грушей. Народу-то сколько позовём? Лавки мне какие сбивать?

Дина накрыла варенье полотном, устало разогнулась, потерев поясницу.

– Человек пятьдесят будет, Вань. Учителя ещё. Мне на работу выходить, знакомится надо. Я что спросить тебя хотела.

Дина странно посмотрела куда-то в сторону, даже как-то по – птичьи скосила глаза.

– Я про жену твою знаю. А вот эта… Варька… Ты что, любил её?

Иван вздрогнул, вроде его хлопнули по голой спине чем-то холодным и мокрым. Глянул на странно побелевшее лицо Дины, пожал плечами и пошёл к сараям. И ничего не сказал. Не нашёл слов.

…

– Вань, а Вань… Ты что ж свою бесстыжую, городскую на ярмарку не взял? Стесняешься, небось, уж вторая у тебя в дому такая живет. А первая – вон, по рядам лазит. Страшная, как ведьма.

Зинуша, круглая, как мячик вдова с соседней улицы, давно все глаза проглядевшая через Иванов забор, игриво толкнула его в бок, вроде случайно наступила новой тапкой на его ботинок. Иван чуть не закашлялся , так запершило у него в горле от сладкой волны вдовьих дешевых духов, смешанной с маслянистым духом помады и еще чего-то, облаком окутавшей плотную, потную женскую плоть, но сдержался, спросил

– Ты это про чего, Зин?

– Так про чего… Про Варьку – ведьмачку, в хлебном ряду ее видала, согнулась вся, как старуха. А зыркает, туда же. Мало их жгли. И девку таскает свою, уж не знаю с кем мальца твоего оставила. Сучки.

Иван отодвинул шар Зинкиного тела в сторону и пошел к хлебным рядам. Вроде сила его какая потянула.

Варвара задумчиво рассматривала корзину с баранками так, вроде никогда не видела эту диковину. Она и вправду стала почти неузнаваема, постарела, седые лохмы были не аккуратно заправлены под нечистую косынку, землистые щеки стали дряблыми, рот ввалился. Настасья стояла рядом с матерью, держала большую матерчатую сумку, тоже не могла оторвать взгляд от корзины. Иван кивнул продавцу, кинул деньги в металлическую тарелку на прилавке, тот, отняв у девочки сумку, всыпал туда пол корзины баранок. Варвара подняла голову, глянула на Ивана, криво усмехнулась.

– Ну, здравствуй, Ваня. Благодетель мой…

Глава 14

– Здравствуй, Варя. Уж думал, не встретимся боле. Сбежала тогда, не попрощалась даже. И дом бросила.

Варя подняла корзину, с трудом выпрямилась, и не усмехнулась даже – оскалилась, иначе и не назовёшь эту гримасу на ее худом, темном лице.

– Дом бросила, говоришь? Так они, деревенские твои дружки да соседушки спалили бы меня вместе с домом моим. Сколько уж так было! Деда, мать мою, тетку. Мать родами померла, снасильничали её деревенские когда мне три года было, тётка утопла, когда мы весной через Хопер переправлялись, тоже с места снялись, в селе рядом клуб сгорел, так нас и обвинили. А его алкашня местная подпалила, с перепоя. А, ладно! Что говорить, все равно не поймёшь. Я вон хотела жизнь себе нормальную наладить, не вышло. Настасья, что стала? Иди молока у Степановны возьми, обещала даром дать. Не стой.

Иван мельком глянул на девочку. Она здорово изменилась за это время – вытянулась, похудела, стала эфемерной, невесомой, чем-то похожей на стрекозку. Так и взлетит, вот – вот оторвется от земли, побежит маленькими ножками по мураве и взмоет в небо, только держи. Вот только взгляд у неё не лёгкий, смотрит чёрными глазищами прямо в душу, цепко смотрит, до боли. Глянула на Ивана, выхватила у матери из кармана полотняную сумку и побежала в сторону молочных рядов, быстро, как будто улетела. Варвара вздохнула

– Быстро больно растёт. Прямо по часам. Взрослеет. А как брат помер, а я заболела, так по минутам.

Иван вздрогнул, как будто его хлестнули по лицу

– Помер?

– Помер сынок твой, да Ванечка. Грудь застудил, когда мы бежали, не спасла я его. Вот так вот, дорогой мой Ванюша. Вот так вот.

Засупонив поплотнее старую вязаную кофту, укутавшись в пуховый платок, Варя знобко поежилась, несмотря на жару, глянула тоскливо, жалко.

– Я тоже помру скоро. Червь внутри гложет, мочи нет. Жалко Настьку, пропадёт девка. Ладно. Пошла я. Не поминай лихом. Слыхала, женишься? Невесту даже видала, на лыжах она по лесам носится. Красивая. Щука! За свое счастье всех сожрёт.

Варвара пошла было между рядами, совсем сгорбившись от тяжести корзины, но Иван удержал её, тронув за костлявое плечо.

– Варь… Может, помочь чего? С Настастей, в школу бы ей надо. А? Где искать – то тебя?

Варвара неожиданно сильно и злобно дёрнула плечом, выкрикнула

– Искать? Не вздумай. Будешь лезть, порчу наведу, невестушка твоя жабьими бородавками пойдёт. Сгинь. Пропади!

…

Невесомая пряжа паутинок светилась серебром и золотом в тяжёлых, кряжистых ветвях старой груши, тёплое, ласковое солнце в этот день светило, как будто по заказу, красило в жаркие тона белый песок пологого берега, томило поздним теплом траву .От его лучей томные свечи цветков бешеного огурца, росшего по берегам Карая, исходили сладким ароматом, и у сельчан, собравшихся на свадьбу томно ныло нутро. Дина все сделала так, как задумала, стол – длинный, скорее даже бесконечный, украшенный кружевными белоснежными скатертями накрыли на берегу, вдоль установили лавки, крытые коврами, и теперь бабы, хихикая, шушукаясь и толкаясь носили блюда и тарелки, полные до краёв – такого здесь ещё не было.

Венчаться Дина отказалась наотрез, хоть бабка Василиса рвала на своей плешивой голове волосы, да Иван и не настаивал, время такое, веры истиной все равно нет. А вот в ЗАГСе, в райцентре, красивей невесты, наверное, не было – Дина подать свою красоту умела. Шёлковое платье цвета топленого молока, совершенно простое, нежное, как дым, свободно струилось к узким щиколоткам, слегка вырисовывая стройные бедра, тонкую талию и большую грудь, и как будто истаивало у изящных туфелек с высокими каблуками – шпильками. Волосы светлыми волнами ложились на плотно обтянутые шелком красивые плечи, и единственным украшением была сверкающая золотом нить, перехватывающая лоб и сдерживающая водопад густых локонов. Иван, когда увидел будущую жену, аж онемел на мгновение, замер, прижмурившись, он, наверное, даже бы её и не узнал, если бы не Алексашка, крепко держащий новую маму за руку, чтобы не потерять.

– Красивая ты, Дин. Прямо глаз не оторвать, принцесса.

Иван сказал это искренне, но слова прокатились камушками холодно и звонко, и в сердце не отозвались. Дина улыбнулась, погладила жениха по руке, чуть прижалась.

– Для тебя, милый. И это…

Она стала боком, не обращая внимания на народ, толкающийся в вестибюле положила руку на живот, выразительно его погладила.

– И это… Для тебя…

Глава 15

Дина с силой захлопнула окно, да так, что задребезжали стекла – опять эта попрошайка с дурацким именем припёрлась за мукой. Сколько раз она говорила Ивану – не поважай всякую шваль! Ходят, клянчат, нет, чтоб работать, как следует, а он каждому готов кусок сунуть. Благодетель.

Анфиса, вздрогнув всем щуплым телом, отскочила от окна, и, не удержавшись на обледнелой тропинке так и полетела бы в сугроб, встала прямо в глубокий снег одной ногой. Но сзади старуху поддержал Алексашка – невысокий, но крепкий парнишка легко удержал легкую, как перышко бабку и не дал упасть.

– Сейчас, баб Анфис. Вынесу. Тебе чего – мучицы?

Старуха вылезла из сугроба, потопала рваными валенками, чтобы стряхнуть снег, поправила съехавший набок косматый пуховый платок, глянула по-птичьи подслеповатыми глазками на мальчишку, проблеяла тоненько

– Мучиицы, родной, Сашочек. Стакашек, на хлебушко. И яичка, хоть битого. Может, мамка даст… Скажи тока, что другому кому, а то мне не даст. Злющая.

Алексашка зло зыркнул в сторону окна, кивнул бабке, нырнул в калитку.

– Чего ты шаришь там, как мышь? Вот я мамане скажу, конфеты таскаешь, наверное.

Светка, противно прищурившись, отвесив влажную пухлую розовую губу, прислонилась плотным бочком к резной стенке ларя, и буравила сводного брата острыми узкими зрачками, как гвоздиками. Девке исполнилось пять, но за отвратительный характер взрослой девицы ей можно было дать и восемь. Да и разумом она была старше, хитрая, злая, быстрая и умная, несмотря на свой вид толстой девочки – одуванчика.

– Молчи, вредина. Нет там никаких конфет, конфеты в буфете. И не ем я их, это ты жрёшь конфеты, как хлеб, а фантики за диван бросаешь. Как бы я матери не пожаловался.

Светка норовисто дёрнула толстым плечом, буркнула

– А чего тебе там надо? Лазишь зачем?

– А он старухе попрошайке муку ворует. Он же зерно покупал, на мельницу возил, в ларь прятал, хранил. Вот теперь и разбазаривает…

Ребята в пылу перепалки даже не заметили, что вошла мать. Дина, выпятив вперёд сильно пополневший живот, стояла на пороге и насмешливо смотрела на парня. И глаза у матери и дочери были совершенно одинаковыми – в совершенно небесной, нежной сини, как дула чернели узкие, злые зрачки.

Сашка смутился, сунул бумажный пакет в карман, и брюки с этой стороны моментально стали седыми, как будто их припорошило снегом.

– Муку высыпь назад. Моду взял нищету приманивать к дому. И чтоб я её не видала здесь больше.

Дина хотела было залезть пухлой пятерней в карман Сашки, но на её локоть легла смуглая рука мужа, и она отпрянула, даже вскрикнув от неожиданности.

– Оставь парня. Пусть отдаст старухе муку, та хлеб спечет хотя бы. Ей помочь некому, а ты от жадности лопнешь ведь, куда в тебя лезет. Твоей жадностью уж люди мне в глаза тычут. Откуда что взялось….

Дина ещё раз злобно стрельнула из своих дул, но перечить не решилась, отстала. Повернулась, толкнула в толстый бок Светку и пошла, раскачивая плотный торс – настоящая корова, которую гонят с пастбища, крепкая, сытая, исходящая молочным духом.

Иван достал из сундука пакет с пряниками, сыпанул в кульки гречки, пшена, отнял у сына муку, сложил все в авоську.

– Яиц ещё возьми десяток. И молока банку – там, на погребице есть. Да сам отнести, бабка прыснула уж отсель, бежала, как курица со страху. Вот ведь…

Алексашка кивнул, сайгаком скаканул в сени, и был таков.

…

– Иван.. Вот ты мне поперёк все время, а я ради нас стараюсь. Все в дом. Будем раздавать направо – налево, так скоро и сами голодать начнём. Думать надо…

Иван молча смотрел на крепкую спину жены. Она сидела перед зеркалом, пристраивала последнюю бигудину на затылке – в последнее время Дина, срезав свои шикарные локоны напрочь, освоила новую причёску "белокурая овца", и старательно накручивала волосы каждый вечер на бигуди. Откуда взялась эта жадная, не очень умная баба в его жизни? Как она вылупилась такая из кокона, ведь была же лёгкая, светлая бабочка, куда она делась? Улетела, наверное, туда же, куда и все… куда и Татьянка…

– Я в своём дому сам решу, как и что мне думать. Сашку не трожь. Парень добрый, у него душа светлая. Пусть помогает, от нас не убудет.

– Да? Ну-ну…

Дина вдруг резко развернулась, аж подпрыгнула, бигудины дрогнули, но удержались на круглой, белобрысой голове.

– Ты думаешь, я не знаю, почему ты старухе этой помогаешь? Анфиске этой поганой? Да потому, что она родня твоей зазнобе этой, ведьмаке страшной. Как там её? Варька, что ли? Какая-то пятая вода на киселе, троюродная тётка, вроде. Как её не убили? А надо бы….

Иван вздохнул, вытащил свою подушку, пошёл к дверям.

– В бане переночую, я с рассветом на рыбалку. Клюёт, говорят, хорошо. Весна на носу.

Он хлопнул дверью, и, пока не вышел в сени, слушал постепенно глохнущий, возмущенный крик жены.

Глава 16

Иван, отмахав километров десять по целине, вдруг ощутил свинцовую тяжесть в ногах – возраст, как не крути, уже не двадцать. Озеро уже чувствовалась поблизости по особому колдовству большой воды, то ли запаху её, несмотря на морозный воздух, то ли по высокому небу, в котором играли отражением водные блики, то ли по встревоженным крикам каких-то птиц, чей зимний покой был нарушен незваным гостем.

Иван не зря прошел такой трудный зимний путь, именно здесь, на этом озере было у него тайное местечко, рыба здесь шла на удочку, как заколдованная. Чуть отдышавшись, Иван скинул рюкзак, смел снег с здоровенного бревна у самого берега, притоптал снег, чтобы развести костер, достал топорик и побрел вниз по реке к небольшой берёзовой роще, жарче, чем берёза ничего не горит. Роща встретила Ивана молчаливо и торжественно, берёзки приветливо качали тонкими ветвями – сколько они не видели здесь человека, года три, больше? Иван свое место держал в тайне, а сам уж давно здесь не появлялся, все некогда. Солнце уже выглянуло из-за дальних деревьев на том берегу, приласкало озябший берег, окрасило синий лёд в нежно – розовый, и Иван с удивлением заметил тоненькую тропку через реку на ту сторону. Даже не тропку, намёк, так бывает, когда на уже давно проторенную дорожку много дней падал снег, а потом пригрел солнышком, и белое покрывало просело в этом месте, предательски выдало чей-то путь. Иван потряс головой, думал привиделось, никакой тропки в заросли плотного колючего терна на том берегу просто не могло быть, но все осталось по-прежнему, след был. Устало крякнув, Иван оттолкнулся палками, съехал вниз на лёд и начал подъем на обрыв к кустарнику, матерясь на свою дурь – сквозь вековые заросли пробраться вряд ли возможно, его фантазия, похоже, сыграла с ним шутку.

Но тропка привела Ивана к чудному месту – кустарник размыкал здесь свою адскую стену, образовывал незаметный с той стороны тоннель и тропинка ныряла внутрь. Миновав кустарник, Иван очутился в светлой дубраве, прошел по следу дальше и минут через пятнадцать ошалело встал у низкой, щелястой двери крошечной землянки.

– Вот, мать твою. Сколько здесь рыбачу, в жизни такого не видал. Пацаненком ведь сюда бегал, от всех прятался, в каждую нору нырял – не было. Черти, что-ли выстроили?

Иван вдруг понял, что он разговаривает сам с собой, осадил себя, достал папиросы, закурил. Мысли потихоньку успокоились, прекратили свой бег по кругу и, аккуратно вдавив окурок в снег, Иван поставил лыжи, приперев их к стволу упавшего дуба, почесал лоб, и, решившись, толкнул дверь.

Внутри землянка оказалась больше, чем снаружи – две комнатки, отгороженные друг от друга невысокой перегородкой, выложенная диким камнем крошечная печка в углу с трубой, выходящей в круглое окошко-бойницу под потолком. Две кровати, больше похожие на нары, по одной в комнате, колченогий, кое-как сбитый стол и два пенька вместо табуреток – жилье было не богатое, бедное, скорее. Но кастрюльки, миски, кружки и ложки, тщательно начищенные, похоже песком, стояли опрятным рядком на полке около печки, кровати, застеленные домотканными покрывалами и украшенные взбитыми подушками выглядели нарядно, а старенькая, рваная, но тщательно зашитая скатерть гордо топорщилась пожелтевшими от времени кружевами.

Домик был пуст. Но он не был мёртвым, такая пустота бывает в хорошо обжитом месте, когда хозяева вышли совсем недавно, ненадолго, на пару дней по делам и собирались вернуться. И дом еще хранил их тепло, их запахи, ждал и скучал.

Иван открыл небольшой сундучок у печи, покрутил засохший пряник, тронул оледенелую буханку, со странной тоской погладил ладонью треснувший глечик в котором явно недавно было молоко и вышел на улицу. Он только сейчас заметил, что снег вокруг землянки явно чистили, и чистили часто, поэтому площадку окружали высокие сугробы, подобно защитной стене. И Иван вдруг ясно, чётко и с чёрным отчаяньем понял, куда он попал – чуть поодаль от домика, посреди полянки, окружённой молодыми елками, высился крест, неумело сделанный из толстых прутьев, связанных разорванным на ленты полотном. И на темной коре ножом было вырезано имя – Варвара…

Домой Иван добрался к четырём пополудни обессиленный и опустошенный. Дина молча накрыла стол, налила рюмку, такое состояние мужа она чувствовала сразу и не вязалась. Молча поели, и когда жена ушла задать корм скотине, Иван поманил Сашка, притянул к себе, с удовольствием ощутив крепость сильных мышц сына, шепнул

– Ну, что? Отнёс бабке поесть? Взяла?

Алексашка кивнул, прижался к отцу, шепнул

– Там, батя, бабка не одна живет. Там девчонка у неё поселилась. Прячется, не показывается. Но я её валенки видал и пальтишко.

Иван усмехнулся, пальцем погрозил

– Ну, выдумщик. Уж девки ему чудятся. Мало ли, соседка к старухе пришла поболтать Я тебе, гляди, жених.

Алексашка хмыкнул, помотал головой.

– Не, бать. Я её видел, мелькнула в дверях. Черненькая… и волос длинный, гладкий. Есть там девчонка…