Ирина Критская
Настасья

Глава 6

– Глянь, Ванечка, живот у меня какой, не на семь месяцев тянет, на все девять. Это ты у меня богатырь, богатыря зародил во мне. Век тебе благодарна буду за такой подарочек. Любимый мой. Что ты смурной такой? Не заболел ли?

Варя сидела на кровати, откинувшись на подушку, и её огромный живот, казалось просто придавил ее, распялив, как лягушку. Сейчас даже Ивану она казалась некрасивой, редко беременность так портит женщину, просто уродует. Фигура ладно, кто её сохраняет на седьмом – то месяце, а вот лицо… Бледное, все усеянное пятнами, с мягкими, расползшимися губами, опухшим носом и подглазьями – все это было нормально для её положения, страшно было не это. Самое пугающее таилось в Вариных глазах – тайная и беспросветная темнота, непроглядный омут из которого струилось зло. Иван ощущал эту черноту всем телом, он чувствовал, как она тянет из него жизнь. Но признаться в этом он не хотел даже себе – страшно.

– Нет, Варюша. Не болею, так, немного взгрустнулось. Вон погода какая, ни зима, ни осень, посредине. Вот и я посередине, ни туда, ни сюда.

Варя саданула в его сторону тёмным сполохом, с трудом встала, собрав свои широко расставленные ноги, взявшись за коленки руками, разогнулась со стоном.

– Ну ладно. Видишь я какая, в жизни в нашем роду женщины так трудно детей не носили, я первая. Пойду лягу на час, ты уж тут сам. Похозяйствуй…

Иван с облегчением вздохнул, оделся, чтоб идти к скотине, напялил шапку, и тут, у самой двери его догнала Настасья. Малышка потеребила его за штанину, вложила маленькую теплую ручку в его ладонь и потянула в сени, да так сильно, крепко потащила, вроде и не была крошкой, птичка-птичкой.

Иван послушно вышел за дочкой во двор, под проливным дождем, переходящим в снег они добежали до сарая, прячущегося между двумя холмами, покрытыми жухлой травой, спрятались под навесом между двумя копнами сена, до сих пор тёплого.

Иван посадил дочку повыше, заглянул в её светлое личико.

– Что хотела, маленькая? Важное чего?

Настасья уставилась Ивану в глаза, её взгляд был очень похож на взгляд матери, тянул душу, выматывая, вызывая оторопь и полузабытье, но в нем не было зла. Утонув в этом взгляде, Иван вдруг начал видеть картинки, как будто в диафильме, они менялись, мелькали, но все были знакомы, он их узнавал. И вдруг, как будто пелена спала с глаз, он все вспомнил. Настасья довольно покачала головой, шепнула.

– Ты иди, дядя Иван, домой. Я тебе тропку покажу, я ее только знаю. А то по дороге мамка догонит, а ту, мою она не знает. Пошли.

Настасья спрыгнула вниз, снова сунула ладошку в руку Ивана, и уже через минут двадцать, они нырнули в побуревшую осоку, пробежали вдоль болота и свернули в топь, в самое её сердце. У Ивана захолонуло сердце, но он не стал сопротивляться, страх покинул его.

– Смотри, дядь Ваня, вот она тропка. Узенькая, не сверни. Дойдёшь до дома, дверь запри, два дня не выходи, Богу молись. А там наладится все. Иди.

Иван прошёл пару шагов, обернулся посмотреть на девочку, но её уже не было на тропинке, как будто растаяла в тумане.

Дом Ивана выглядел совершенно брошенным, даже палисадник зарос цыганкой по самые окна, полуоткрытые ставни и калитку увила повилика, сейчас уже жухлая, чёрная. Иван зашёл в ледяные сени, задумчиво потрогал маленький деревянный паровозик, забытый на лавке и вдруг остро и больно понял – только он может спасти их с Татьянкой почти загубленную жизнь. И он это сделает.

Глава 7

На узкой койке, вытянувшись в струнку лежала Татьянка, но если бы Иван не знал, что это его жена, он ни за что бы ее не узнал. Тонкие, как спички руки, зеленоватая кожа, обтянувшая угловатые кости черепа, бугристый лоб, на который бессильно упали влажные пряди поредевших волос. Татьянка смотрела в потолок и чуть шевелила пальцами, как будто пыталась собрать в комочек гладкую сероватую ткань пододеяльника. Но у неё ничего не получалось, руки были настолько слабыми, что не справлялись с натяжением материала, и она корябала его снова и снова, стараясь собрать в складку. У небольшого столика, стоящего у окна палаты копалась сутулая бабка в белом халате, похоже готовила капельницу, брякала чем-то металлическим об стеклянный бок здоровенного флакона.

Иван на негнущихся ногах подошёл к кровати, несмело уселся на облезлый табурет, посмотрел на жену.

– Танюш. Татьянка. Я пришёл, глянь на меня.

У Татьянки не дрогнуло ничего в лице, даже ресницы оставались неподвижными, не затрепетали. Она все так же смотрела в потолок, как будто искала в нем что-то, известное ей одной.

– Не слышит она тебя. Никого не слышит. Не жилица. Прибрал бы Господь, что мучать девку. Вон, искололи всю, места живого нет. Подвинься в сторону, капельницу пора ставить.

Старуха двинула Ивана локтем, да так, что он чуть не свалился с табурета, подтащила ободранную стойку, на которой болтался флакон, и затянула хрупкую руку Татьянки жгутом. Синие вены, похожие на проволочки вздулись, бабка ткнула иглой и отпустила жгут. Татьянка даже не пошевелилась, лежала бревнышком, как будто и вправду уже умерла.

– Ты мужик её? Долгонько тебя не было, вон жена на нет сошла. Всё вы одинаковые, кобели.

Бабка пошла было к дверям, но остановилась, обернулась.

– Помрёт не сегодня – завтра баба твоя. Никто не знает чего с ней. Догорает, как свечка и болезни, вроде нет никакой. Ох, Господи….

Старуха скрылась за дверью, Иван посидел ещё с четверть часа, потом поднялся и, сгорбившись, как старик, побрел к выходу. Надо было ещё успеть на последний автобус, а то до единственной гостиницы на другом конце городка, часа полтора пешком.

…

Чёрное небо растянуло свое плотное и тугое полотно над городом, растянуло низко, сковало духотой и тяжестью. Иван нараспашку открыл окно, воздух, несмотря на последний месяц осени, был густым и теплым, откуда взялась такая теплынь одному Богу известно. Закурив (Иван вдруг начал курить, чтоб отвлечься от дурных мыслей), он сел на подоконник, сделал пару затяжек, посмотрел вниз и вздрогнул, как будто его ошпарили. Внизу в свете тусклого фонаря стояла женщина. Крошечная, стройная с распущенными волосами, казалось она парит над асфальтом, и лёгкая ткань её белого платья трепетала подобно крыльям. Женщина посмотрела вверх, увидела Ивана, улыбнулась.

– Жаль, Ваня все так закончилось. Но я тебя прощаю. Ты дитя неразумное в её руках, с тебя и взять нечего, хорошо, хоть одумался.

Женщина подняла голову и Иван узнал жену, она была сейчас точно такой, как раньше, в юности, когда маленькая, как куколка Танечка насмерть поразила сердце Ивана. Иван вскочил, хотел было бежать на улицу, но Татьянка отрицательно махнула рукой, и он остался.

– Прощаю я тебя, но об одном молю – сына береги. Прижми к себе, не отпускай, отводи лихо, ты теперь один у него остался. Помни мои слова.

Татьянка исчезла, и Иван не понял, то ли она растаяла дымкой, то ли просто исчезла среди деревьев парка, окружающего гостиницу.

… Больничный вестибюль был сумрачен, гулок и совершенно пуст, если не считать две фигурки, плотно прижавшиеся друг к другу. Подойдя ближе, Иван почувствовал, как сжалось его сердце – на лавке рядом с теткой сидел Алексашка. Увидев отца мальчишка вскочил, бросился навстречу, но тётка поймала его за руку, дёрнула к себе, усадила.

– Померла Танюшка. Ночью. Ты виноват, зараза. Сына не получишь…

И заревела-зарыдала в голос, причитая что-то звонким, булькающим голосом – не дать не взять плакальщица.

…

– Ладно, Ваньк. Мириться давай, девять ден отгоревали, жить надо продолжать. Алексашку заберёшь?

Тётка басила низко и трубно, на поминках она хорошо приложилась к самогону и была очень разговорчивой. Иван кивнул, прижал сына к себе, и, прижавшись губами к его шелковистой головенке, вдыхал нежный, молочный запах сына…

Глава 8

Алексашка, пыхтя, тащил здоровенный мешок, маленькие, но уже сильные ножки упруго тонули в горячей пыли, упирались в землю, и ноша продвигалась потихоньку, правда поднимая серые клубы на спиной мальчика. Июнь был жарким, засушливым, сенокос уже закончили, и теперь Иван добирал свое – косил молочай у дальних огородов, травка питательная, особо для гусей, растут от нее, как на дрожжах. Сынок помогал, Иван хоть и жалел мальчишку, но работать заставлял, спуску не давал, пусть мужиком растёт. Парнишка и работал старательно, надувая от натуги круглые щечки, выполнял все папкины задания от и до.

… Дотащив мешок с травой до калитки Алексашка перевёл дух, постояв в тени старой березы, потом вдруг увидел соседского кота, вытащил из кармана ситцевых штанишек рогатку, поднял камешек и нацелился было, но холодная цепкая рука ухватила его за плечо, остановила.

– Что ж ты делаешь, разве можно? Кот тебе чем помешал?

Алексашка скинул руку, повернулся и набычился. Незнакомая тётя – высокая, сутулая, худая с растрепанными и кое-как заправленными под платок волосами, стояла, слегка опершись большой, загорелой рукой об угол дома, смотрела на него странно – угрюмо, пытливо, вроде что-то знала и пыталась это увидеть. На груди женщины в грязноватом свертке, завязанном через шею, крутил круглой лысой головенкой толстый малыш. А позади, вцепившись в заляпанную, подранную в нескольких местах юбку, и прижавшись к материной ноге, жалась девочка – крошечная, с нежным бледным личиком и огромными тёмными смурными глазами.

Алексашка отошёл от незнакомой тёти подальше, на всякий случай оттащил в сторону мешок и буркнул, надувшись.

– А чо она? Пять цыплаков у нас уже утащила, гадюка. Папка сказал, поймает, вообще в обрыв скинет, поганку проклятую.

Он проводил глазами прыснувшую за забор кошку, деловито сунул в карман рогатку и серьезно, как взрослый спросил

– А ты кто, тётя? Ты к папке?

Настасья отпустила подол маминой юбки, подошла к Алексашке, поправила завернувшийся воротничок на его рубахе, смахнула сухую травинку с плеча, сказала тихонько.

–Здравствуй, Саша. Я Настюша. Давай помогу мешок тащить.

…

Иван молча кидал на стол миски, кружки, резал хлеб, доставал из печки чугунок картошкой, раскладывал из огромной сковороды шкворчащую яичницу по мискам, наливал простоквашу и молчал. Он не знал, что сказать… Выгнать Варю с маленьким сыном – да ещё и со своим сыном, он не мог. Ну не получалось у него сказать этой совершенно чужой женщине "Вон отсюда", не ворочался язык. Они сидели молча, друг напротив друга, и Иван смотрел, как Варя жадно, почти не жуя, глотая куски побольше, с хлюпом запивала их простоквашей и снова глотала. Настюша, прижавшись к матери, тихонечко, двумя пальчиками брала кусочек хлеба, ломала его на небольшие кусочки и стеснительно ела, чуть запивая из кружки, аккуратно облизывая розовые губки. Наконец, Иван не выдержал молчания

– Варь. Вы что? Голодали?

Варвара бросила ложку, которой накладывала мед в кружку, зло глянула, прошипела

– А ты чего думал-то? Что баба с двумя дитями, как сыр в масле катается? Ты, как ушёл, мы сами все с Настюхой – и на дворе, и на огороде и со скотиной. А я с пузом, много наработаю – то? Рожала плохо, не померла чуть, лежала месяц, скотина некормленная, от неё толку чуть. Иди сходи, хоть забери, кто живой. Хозяин…

Иван кивнул, встал, бросил на топчан у окна матрас, застрелил простыней, положил подушку.

– Тут будешь спать. Завтра парню люльку из сарая достану, Алексашкина осталась. А потом кроватку сделаю, чтоб побольше. Девку на печку положишь, там перина и простыню с одеялом дам. Утро вечера мудренее…

…

В окно всю ночь бился ветер, завывал волком в саду, давил в окна упругими, сильными кулаками, чуть не выдавливая стекла. Иван не мог уснуть до полуночи, лишь на какое-то мгновение провалился в сон, как в чёрный погреб, и проснулся от того, что горячее сильное тело прильнуло к нему, обжигая.

– Милый мой, милый. Истосковалась я по тебе, любимый мой… обними, не отталкивай меня. Всю себя отдам тебе до последней кровиночки…

Иван попытался встать, оторвать от себя руки Варвары, но темная сладость залила его тело, лишила воли, и женщина обвила его плющом, увлекая за собой.

Глава 9

– Ты, Ванька, очумел совсем, ведьмаку пригрел, дурак,чо ли. Вся деревня гудит, вон у Маньки Осташиной куры передохли все до единой, так она ревьми ревёт, что это баба твоя виновата. А у Петра, что у мельницы живёт, лошадь легла, неделю не подымается, так он говорит, что видел эту твою у реки, неподалёку. Чо ей там делать, там на пять верст боле ни одного дома, а затесалась. Гляди, Вань. Как бы наши не озверели, народ дикий, а ты с ней, как с полюбовницей живёшь. Нехорошо.

Николай присел рядом с Иваном на лавку, прикурил от его сигареты, дыхнул перегаром, прищурился недобро. Иван вздохнул, притоптал окурок, посмотрел на бывшего дружка.

– Ты, Колян, слухи-то не носи, как муха дерьмо. Бабы дуры с ума сходят, а ты мужик, вроде. Варька сына от меня родила, девка у неё маленькая, мне что – их на голодовку бросить? Прибилась баба, голову прислонила, так пусть живёт. Она вон к Сашку, как родная мать относится, жалеет его. А дуры эти пусть в своём дому разбираются, мы в своём сами разберёмся. Пошёл я.

Иван встал, обошёл нарочно выставленную ногу Коляна и поплелся на двор. Еле ноги он тянул сегодня, в голове гудело, сердце трепыхалось у самого горла, руки дрожали. Заболел что ли, черт знает, хоть бы до вечера дотянуть, работы ещё навалом.

– Ты что, Ванечка? Белый какой, прям как мелом обсыпали. Болит чего?

Варя подхватила Ивана, он почти уже падал в сенях, дотащила до кровати, а силы она оказалась прямо мужицкой, стянула с него одежду, уложила, прикрыла большой ладонью лоб.

– Горишь, милый. Прямо огонь. Ты полежи, я сейчас воды тебе принесу, а потом полечимся. Не боись, я помогу.

Варя метнулась в кухню, Иван прикрыл глаза, чувствуя как качается кровать под ним – туда-сюда, не хуже качелей. Он то проваливался в небытие, то выныривал, комната казалась ему наполненной чем – то густым и клейким, и это густое забивало ему рот и нос, не давало дышать, давило на грудь камнем.

Откуда – то издалека, как через вату до Ивана доносились глухие звуки – где-то плакал ребёнок, что-то падало, разбиваясь, лилась вода. Иногда звуки становились резкими, и тогда они били в воспаленную голову набатом, вызывая боль.

– Ваня. Послушай, Ванюша. Я ненадолго, меня ждут.

Иван с трудом распялил тяжёлые веки и с натугой всматривался в сгустившийся воздух. Там, в глубине комнаты у самого окна стояла Татьянка. Худенькая, в белом платье до колен, с пышными волосами, заплетенными в две косы, она казалась совсем девчонкой. Именно той девочкой – нежной, ласковой, милой, в которую когда-то встретил Иван и влюбился по самые уши.

– Таня… Тань…

Иван хрипел еле слышно, и Таня легко, как мотылёк пересекла комнату, подошла близко. Она положила маленькие ручки на горячие кисти Ивана, вздохнула и по комнате поплыл аромат цветов – ландышей, похоже, нежный, свежий, лёгкий.

– Это ты от дум заболел, Ванечка. От горя, от сомнений, от потерь. Ты винишь себя, в том что случилось, а ты не виноват. Ни в чем не виноват, верь мне. А вот около тебя зло – настоящее, чёрное, берегись её. Будь осторожен.

От каждого слова жены у Ивана как будто лопался ещё и ещё один обруч, удавом стягивающий тело, дышать становилось легче, он уже мог пошевелить руками, пытаясь удержать Таню. Но она потихоньку таяла, исчезала, и вместе с ней рассеивался плотный кисель, набившийся в комнату.

– Пей, Иван. Быстро, залпом, не медли.

Варвара поднесла к его губам кружку с неприятно пахнущим настоем, пихала ее край между его сжатыми губами, а сама всматривалась куда-то в сторону окна, принюхивалась, странно морща нос, как испуганная крыса. У Ивана аж повело внутри от отвращения, уж больно сейчас Варя была похожа на эту тварь.

– Пахнет чем здесь? Что это? Приходил кто?

Варвара рыскала взглядом по углам комнаты, отвлекшись на секунду от кружки, и Иван резко оттолкнул её от себя, и, почувствовав силы, встал.

– Уйди. Не суй мне гадость свою. Я сам.

Варя изумленно подняла брови, поставила чашку на стол, вскочила и вдруг взвизгнула высоко, как железом по стеклу.

– Она! Танька твоя! Неймётся ей там, бродит нежить. Моё хочет забрать. Щас! Не получит.

Варвара вдруг опять схватила кружку, кинулась к Ивану, но тот аккуратно и сильно взял ее за руки, отнял кружку, поставил на стол.

– Вот что, Варвара. Я слабость проявил, больше не повторится. Живи, коль живёшь у меня, живи постоялицей с дитями, ко мне не лезь. Не жена ты мне, а в любовь с тобой я наигрался. Нету больше любви. Выгнать не выгоню, а в постель не лезь. И по людям без дела не шастай, разное люди думают. А то беды не избежать.

Варя зыркнула исподлобья и выскочила в сени. Ее тяжёлый, нездешний взгляд был полон злобы и ненависти.

…

Дядь Ваня, я там блины тебе на столе оставила. С маслицем. Иди поешь.

Иван окончательно пришёл в себя, потряс головой, отгоняя тёмное наваждение, и почувствовал, как крошечная ручка нырнула в его ладонь. Настасья тянула его за руку, пыталась заставить идти и от неё пахло сладким тестом и молоком. Он послушно пошёл следом, и тут девочка увидела кружку. Отпустила Ивана, подошла, понюхала и, странно блеснув глазами, вылила настой в окно, в самые заросли шиповника.

Глава 10

Рубанув колуном огромный чурбан с такой силой, что кривая трещина разделила его корявую плоскость пополам, как будто его пробила молнияИван распрямился – кто-то мелькнул за штакетинами забора – темная такая тень, легкая, неоформленная. Так бывает, когда в глаз попадает соринка, и никак ее не вытащить, мотается где-то под веком, а смотреть не даёт, мешает. Но это все же была не соринка, тень материализовалась – бабка Василиса шла прямо к дому по тонкой тропочке среди муравы.

Иван бросил колун и пошёл навстречу, с бабкой этой шутки плохи, она хоть и родственница была какая-никакая, а палец в рот ей не клади, откусит. Да и глазливая старуха до жути, на кого глаз свой тяжёлый, чёрный положит – не сдобровать. Иван прям почувствовал, как внутри у него сжалось что-то, Василиса внушала непонятный страх всем сельчанам, и никто не мог понять почему.

– Баб Василис? Ты к нам, что ли?

Иван сам себе удивился, голосу своему елейному, просто мед лил. Но старуха дёрнула крошечной головой, туго затянутой чёрным платком, вроде от мухи отмахнулась. Проходя мимо Ивана, двинула его костлявым плечом, фыркнула басом

– Так к тебе, к кому ж. Не к ведьме ж твоей, чёртовой кукле. Где она, дома?

Иван вытянулся, как школьник перед учителем, сказал

– Нету, Баб Василис. В магазин пошла, за сахаром.

Василиса довольно кивнула, сморщила ещё сильнее щеки и так, похожие на перепеченые яблоки, хмыкнула.

– За сахаром… шоб ей яду насыпали, дьявольскому отродью. Пошли.

В доме бабка скинула меховую безрукавку, напяленную, несмотря на жаркий сентябрь, на толстую кофту, перевязала назад платок, показав жилистую птичью шею, уселась за стол, плеснула себе компоту из банки. Указала Ивану тонким, похожим на прутик пальцем на табуретку, неожиданно вздохнула.

– Дурак ты, Ваньк. И бабка твоя тоже дура была, даром что сестрица моя троюродная. Тоже с ними вязалась. С ведьмаком их, дедом этой Варьки твоей. Хорошо, Бог отвёл.

Иван тупо смотрел, как шевелится коричневая бородавка у старухи на остром подбородке и молчал.

– Они, Ванька, тут с испокон веков живут, идолы эти. Кружат вокруг села, мёдом им тут намазано. Один дом кидают, другой строят. Места меняют, то средь болот построятся, то на холме, под самой кручей. Вроде бегают от людей, да только никто из наших к ним особо не лезет, боятся. Вот и живут, как прозрачные, и вроде есть они, и вроде нет. Ведьмаки, одним словом…

Иван наконец очухался, дёрнулся, выпалил

– Так живут и живут, никого не трогают, вам что?

Бабка глянула на него, как на таракана, сообщила

– Нам что? Ведьмаки гадят везде, скот портят, кур да петухов холостят, а сейчас так и за коров взялись. Уж не первая пала, а вчера бык у Алешки сдох, у того, что у речки. Она, твоя эта, вдоль реки шлындрает, там и пакостит. Гадюка.

Бабка налила ещё компота, выпила залпом, как самогон, встала.

– Я тебя, в общем, предупредить пришла. Народ против твоей Варьки очень настроился. Гляди, дом пожгут… Все к тому идёт, ты про Кольку-то своего слыхал?

Иван пожал плечами, все что говорила старуха казалось ему жутким бредом, просто средневековье какое-то. Очумели все, честное слово.

– В больнице твой дружбан. Откачали с трудом, говорят какую-то водку не ту в центре купил.

Иван зло отмахнулся, ощерился.

– Хватит муть гнать. Колька вечно дрянь пил, первый раз что ли? Варька то тут причём

– Так люди видели, как Варька эта твоя ему мерзавчик сунула. Деньгу тяпнула, в карман сунула, а ему бутылку. Так в ту же ночь его и скрутило.

Иван смутно вспоминал, как рассказывал Варваре об их с Коляном разговоре, подшучивал вроде, а та слушала внимательно, дрожала ресницами…

– Так коли она на людей перешла, не сносить ей головы. Да и тебе попадёт с дитями. Ты вот что…

Бабка Василиса встала, повязала платок по подбородок, натянула шубейку

– Бабку твою тогда Господь спас, а ведьмака её полюбовника кольями забили. И дом их спалили, они тогда за лесом жили, у яра. Так бабка у всего села на коленях прощенья просила, простили её. Гони ты, Ваньк, ведьму эту от себя. И детей её тоже, семя бесовское. Не доводи до беды. Пошла я.

Василиса скрылась в сенях, а Иван ещё долго сидел, задумавшись. Он и не видел, что из-за занавески у печи, блестят тёмные глазки. И только когда он встал, Настасья отпрянула, спряталась в глубине тёмного угла, затаилась

Глава 11

– Иван, ты говоришь ерунду. Что за глупость такая, какие ещё куры? Ты что, всерьёз думаешь, что я кур порчу, ты баб этих неграмотных слушаешь? Я думала, что ты умнее.

Варвара сидела напротив Ивана, тяжело уронив большие кисти рук на стол. Она как – то резко постарела за этот год, ссутулилась, осунулась, и вдруг стало понятно, что она не так уж и молода, как казалось Ивану вначале. Даже та упругая сила, пружиной выпрямлявшая её крутую спину начала покидать ее тело, она уже даже не пыталась броском прыгнуть в седло, и даже их спокойная лошадь пугала её. Запрячь Дуську в телегу и то – звала Ивана. Тот видел, что что-то не так, но дикое, нутряное раздражение против женщины не мог побороть, скрипел зубами, терпел.

– Бабы бабами, а молва идёт. Куры эти, коровы какие – то, чёрный дождь над огородом Митрофанихи, молния Нестерчуку в баню попала. Все на тебя валят, а тут вон свиньи дохнуть начали. Чума, говорят. Ты вчера где шаталась? Я парня еле успокоил, он орёт, мамка по лесам ведьмует. Совсем ты очумела, Варьк.

Варвара с трудом поднялась, вытащила сонного сына из кроватки, сунула Ивану.

– Нет в нем силы никакой. Твой сынок, простой, челядь. Зря надеялась я, не вышло ничего. Слабое твоё семя, никудышное. А вот эта…

Варвара мотнула головой в сторону комнаты, там шустро шевеля худенькими пальчиками разбирала козий пух Настасья.

– Эта в силу входит. И из меня ее тянет, прямо высасывает. Скоро учить её надо будет, пора, пока я ещё что-то могу. А насчёт колдовства моего – чушь это все. Наша сила не в том, чтобы кур травить, мы другим живём. Потом поймешь… когда нибудь.

…

Ночью Иван уснуть не мог. Вдруг разом выпавший снег накрыл улицу и двор в сияющим покрывалом, и от этого в комнате было светло, как днём, высыпавшие после снегопада звезды пронзали лучами чёрное небо, казалось что эти лучи многократно отражаются от снежных сияющих накатов, и вся эта иллюминация бередила сердце, заставляя его колотиться у горла. Иван устал ворочаться в кровати, встал, глянул на часы (уж на четвёртый час повернуло), поправил одеяло у Алексашки, накинул полушубок и вышел на крыльцо. Странное чувство одиночества просто затопило его с головой, дом звенел.гулкой пустотой, пялился чёрными глазницами на белый сияющий мир и молчал.

Иван прикурил третью, но горло загорелось от едкого дыма, и бросив окурок в снег, хотел было идти в дом. Но в самом конце улицы показались какие-то люди. И их фигуры, дробно усеявшие белый простор были похожи на фасоль, брошенную в густую сметану.

Когда толпа приблизилась, Иван понял – заводилой компании был Петруха – двоюродный брат Коляна, противный, склочный мужичонка, с молодых лет бывший с Иваном в контрах. С ним в компании задорно прыгали ещё пара – тройка дружбанов, а позади топтались бабы во главе с Митрофанихой, толстой и неповоротливой, как свинья тёткой, соорудившей капитал на картошке, выращиваемой ею в размерах несусветных.

– Что, Ванек? Ты в курсах, что Коляна седни в ренимацию опять положили? Ведьма твоя постаралась, давай, кажи её на народный суд. Пусть ответит людЯм почто гадит, cyчкa.

Петруха одним прыжком вскочил на крыльцо, толкнул Ивана в грудь, пытаясь проскочить в дверь, но Иван здоровенный ручищей смел его вниз, деранул лом, приткнутый к стене, вертанул им перед собой, тыкая, как копьем.

– Пошли вон отсюда. Черти, носит вас по ночам. Завтра приходите, утром и поговорим. Детей мне перепужали, ироды.

И видно что-то в его словах и отчаянном тоне было такое нешуточное, что даже скандальная чертовка Митрофаниха, не боящаяся ни беса осадила, сплюнула через щелястую челюсть, махнула рукой.

– Завтра придём. Пусть готовится ответ держать. Нелюдь.

…

Когда последняя чёрная фигура скрылась за поворотом, Иван трясущимися руками закурил очередную, но снова бросил. Тихонько, стараясь не шуметь, пробрался в кухню, глотнул воды, заглянул за занавеску, где спала Настасья. И, чувствуя, как варом окатило сердце при виде её пустой, ровно застеленной кровати, бросился в комнату Варьки. И долго сидел на табурете, разглядывая идеальную чистоту совершенно пустой комнаты.

Раннее утро окрасило желто-оранжевым верхушки елей вокруг Варькиного дома. Иван думал, что он не найдёт её дом среди болот, кто-то недобрый стёр все, что было из его памяти, но он нашёл. Каким – то чудом, бес ли, ангел вывел его на тропу, и вот он – дом…

Вот только внутри его не было жизни. И лишь заблудившиеся снежинки тихонько ложились на подоконник приоткрытого окна…