Ирина Критская
Да воздастся каждому по делам его. Часть . Ирка
Глава 19. Яблоки
– Мам! А зачем ты тащишь-то их всех к себе на дачу? Мне кажется, они тянут из тебя что-то важное, жизненно необходимое. Силу, может. Здоровье! Оно и так у тебя… Сама знаешь!
Мама с трудом, тяжело опираясь на перила беседки, поднялась с кресла и посмотрела на меня. Зло посмотрела. Я редко видела её такой. В такие минуты её глаза вдруг выстреливали холодными огнями, а лицо становилось чужим. Сжатым…
– Я миллионы раз говорила с тобой на эту тему, Ира! Ты не понимаешь, потому что твоя душа постоянно мельтешит в мелочах. У тебя на глазах шоры, как у вечно бегущей, глупой лошади. А надо останавливаться, чтобы увидеть главное. Что может быть важнее ребёнка? КАК может ребёнок отнимать здоровье? Да я и живу- то только ради них.
Этот наш разговор был бесконечным и постоянно повторяющимся. Я видела, что мама очень изменилась, почти не занимается своим здоровьем, и винила в этом её работу.
***
Я помнила этот день. Тогда, в противный, холодный ноябрьский вечер, к маме заскочила семейная парочка. Мамин доктор, лечивший её больные ноги, красивый, чуть надменный дагестанец привел жену – смешливую полненькую русоволосую красотку с яркими, смеющимися глазами. Привел знакомиться и показать дочурку.
«Ольга», – представил он жену, – «И Инночка, наша младшая». Дружная семейка излучала такой свет, что в окно даже вроде заглянуло солнышко. Но, при ближайшем рассмотрении, оказалось, что солнышко держит мужчина. На руках у него сидел крошечный пупс такой красоты, как будто его нарисовали акварелью на тончайшей, дорогой белой бумаге. Наверное, только слияние гордой крови горных сынов и тончайшей русской нежности может породить такое чудо. Мы с мамой ахнули, одновременно прижали руки к груди и синхронно сели на диван, не отводя глаз от ребёнка.
– Слушай, дай подержать! – мама даже охрипла, встала, подошла, протянула руки.
Девочка сидела так же, она не поменяла позы, не отклонилась и не потянулась навстречу. Она даже не удостоила нас взглядом своих огромных черных глазищ в тени нереальных ресниц, и лишь слегка качалась на руках отца. Мама подошла поближе, всмотрелась. Взяла красотку на руки, чуть подбросила, играя. Потом снова глянула ей в лицо, внимательно и серьезно. Села на диван, посадила ребенка на колени. Помолчала.
– Вов! Поди, а?
В комнату заглянул папа, он вытирал распаренную лысину, на плече его висело полотенце, под мышкой он держал здоровенный поднос. Папа был на хозяйстве и варил гостям пельмени.
– Посиди с ребенком пару минут. Мне с ребятами поговорить надо.
Мы с папой долго сидели с девочкой в комнате. Я, замучившись от попыток привлечь её внимание и возненавидев бренчащую, как сумасшедшая, и совершенно бесполезную неваляшку, наконец сдалась. Я никогда не видела таких детей. Наверное, таким в детстве был Будда…
Из комнаты вылетела Ольга, злая, как фурия. Смущенный врач плёлся сзади, мама тоже казалась растерянной. Женщина схватила ребенка одним рывком и выскочила в коридор, ляпнув дверью так, что посыпалась штукатурка. Мы замерли, образовалось что-то вроде немой сцены.
Молчание прервала мама.
– Не обижайся, пожалуйста. Но ты же медик, присмотрись к ребенку. Я детей много вижу, я редко ошибаюсь. Сейчас ей сколько?
– Четыре месяца… немного до четырёх…
– Ну вот. Если я права, а я права, уже скоро всё будет видно. Но, что-то мне подсказывает, дорогой, что вы прячете правду сами от себя. Ольга ведь тоже врач? Мужчина дернулся, как будто его ударили по лицу.
– Ладно, Ангелина Ивановна. Мне кажется, вы преувеличиваете. Слишком. Замнем этот разговор.
Он остановился у порога, глянул резко, как выстрелил:
– Если вы правы, мне жить нельзя. Вы вот – знаете, что в этом нарушении виноват именно мужчина? Но этого просто не может быть, старшая, Ляля, у нас здорова, вы же её знаете. Или тоже скажете – ненормальная?
Мама вздохнула, подошла, чуть погладила его по плечу.
– Не скажу.
– И те мои девочки, от Гульнары? Абсолютно здоровы! Так что – вы ошиблись! Не подумали и сказали! Зря!
– Я извинюсь, если не права. Сама к твоей жене приду, с повинной. Но девочку – проверь! Вдруг, ещё не поздно!
***
– Ты посмотри, у тебя постоянный стресс, мам! Сколько они уже здесь живут? Месяц? Два?
Я настаивала несмотря на то, что видела, как мама злится. Я редко так поступала, но сейчас, когда начинала понимать, что она делает с собой, я вдруг стала переть, как танк, начавший очередную атаку. Но атака всегда успешно отбивалась сильной и, последнее время, злой волей мамы, настаивающей на свободе своих решений. Она всегда всё решала сама. Только сама!
– Отвали, моя черешня!
Фраза была привычной, не злой, но однозначной. Она всегда так говорила в качестве последнего резюме.
***
Девочка, высокая и стройная со странным, остановившимся, но удивительно красивым лицом, ловко спустилась со второго этажа дачи, и, не, глядя на нас с мамой, открыла холодильник. Я хотела было встать, но мама придавила меня к лавке, положив на колено полную, белую руку.
– Тихо! Смотри! Не мешай ей, просто – наблюдай. Ты видишь, какая она красавица?
Я послушалась и молча смотрела, как быстрым движением перехватив черные, струящиеся волосы и умело заколов их на затылке, маленькая красотка начала вынимать из холодильника продукты – огурцы, помидоры, лук, салат, майонез. Подумала, заглянула поглубже в холодильник, сунув туда голову, достала брынзу. Расставила все на столе, ровно-ровно, отошла, посмотрела внимательно, подравняла высунувшийся огурец. Оглянулась, бросив взгляд как-то мимо, быстро подошла, и, равнодушно отодвинув мою руку, как мешающее ей бревно, достала доску и нож.
Я хотела было нож отнять, но мама меня опять дёрнула:
– Не лезь! Особенно, когда у неё нож. Там знаешь, какая силища. Я как-то раз с ней в машине осталась, ребята на рынок пошли. Так, думала, не удержу, машина ходуном ходила. Страшно это, Ир. Как будто дьявол в неё вселяется. Знаешь же, что я не верю в эти вещи. Но, поверишь тут…
Девочка медленно и методично нарезала овощи. Ровненькие, тоненькие кусочки она колбасками укладывала в миску. Отходила, рассматривала, прищурив красивые глаза, снова подходила. И резала, резала… Мы с мамой смотрели, как завороженные, у меня было ощущение нереальности, неверности происходящего, даже свет на веранде казался нездешним, странным. Наконец, она дорезала последний огурец, швырнула нож в сторону, так что он вонзился в столешницу и запружинил, чуть зазвенев. Плюхнула из банки майонез, перемешала. Достала тарелки. Потом вдруг посмотрела на нас, резко, как будто только заметила. Мы затаили дыхание, и совсем замерли, обалдев. Наверное, сейчас я бы сделала всё, что она сказала, пошла бы за ней, как за Гансовой дудочкой. Но очарование разрушила Ольга, с силой грохнув чем-то у двери. Девочка вздрогнула и бегом пронеслась мимо, взлетела по лестнице, оставив за собой шлейф непривычного, острого в теплом утреннем степном воздухе, больного запаха.
– Представляешь, Оль. Ведь она сама сделала салат!
Мама смотрела на Ольгу большими глазами, она даже слегка побледнела от напряжения и веснушки на белой коже стали ярче, будто проявились.
– Так она много чего сама делает, Ангелина Ивановна. Может даже тесто замесить, если на неё найдёт. Откуда берётся, сама не понимаю.
– За тобой наблюдает, может… \
= Да вроде и не замечала. Хотя, может, конечно.
– Хозяюшка, смотри ты. Кто бы мог подумать…
– Да уж. Беда в том, что она делает только то, что сама считает нужным. Нас нет в её жизни, никого нет. Я всё время думаю – неужели она там одна, в своём мире? Или есть кто?
Ольга тяжело села напротив мамы, вздохнула. Она сильно изменилась за эти годы, постарела, осунулась.
– Устала я. Не могу больше. Хотела в интернат её отдать, муж наотрез. А с ней страшно становится, ей мысли не предугадаешь. Да и Ляля боится её. Уже дома с ней не остаётся, говорит – старше стану, уеду от вас.
Мама молча слушала женщину, чуть шевелила губами, как всегда, бывало, когда она очень хотела что-то понять.
– Вот и отдыхай! Пока нас здесь вон сколько, все помогут. И Рита так нежно к ней относится, и Борис. А уж Владимир Иванович совсем души не чает. Ей легче здесь, тебе не кажется? Живи до осени, не спеши. Успеешь в свою Москву!
На веранду вошла Рита, дядь Борина жена молча присела, пригорюнилась, погладила Ольгу по руке.
– Всё образуется, детка. Всё потихонечку. Вон, смотри, она с Борькиной кошкой как играет. Как здоровенькая. Всё будет хорошо.
Ольга смахнула слёзы, порывисто встала и ушла к себе.
***
Я вышла во двор, опасливо посмотрев в сторону девочки, прокралась в беседку и спряталась за увивающими навесы зарослями фасоли. Я боялась этого ребёнка, и мне было очень стыдно перед мамой. Но пересилить себя у меня не получалось, поэтому я старалась по максимуму избегать контакта и оберегать от него свою дочку. Мама же, наоборот, старалась девочек сближать. Это вызывало у меня жуткое неприятие, и мы скандалили, сильно и, часто, некрасиво. Кроме того, мне до слёз было жалко Ольгу, я просто на своей шкуре ощущала весь ужас её жизни. Но и по этому поводу мы не находили с мамой общий язык – она женщину не жалела. Навсегда расставленные приоритеты делали любого ребёнка в её глазах – только правым, без нюансов и отступлений. Я этого не понимала…
***
Кто-то постучал в ворота. Мы с дочерью увлеченно собирали малину и не собирались отвлекаться от своего сладкого занятия. Машкина физиономия была уже покрыта плотным малинным слоем, но это совершенно не мешало ей набивать рот все новыми и новыми горстями, попутно разжимая мне руку и засовывая теплую мордочку в мою ладонь, в поисках особо вкусных ягод.
На участке царило благополучие и нега, жаркое Саратовское солнце наконец плюхнулось за ивы, поближе к воде, и все облегченно вздохнув, занялись делами. Инна тихонько играла с кошкой, как всегда. Она тонкой палочкой прочерчивала идеально ровную линию на земле, ждала пока кошка попытается лапкой её схватить, быстро всё стирала и опять прочерчивала. Так они повторяли снова и снова, и мне начало казаться, что кошка тоже не совсем в себе.
Стук в ворота нарушил тишину и благость нашего вечера. К отцу, за какими-то инструментами, явились два соседа, расхристанные от жары и приличного шафе, видно с устатку. От них за километр несло пивом и воблой, в руках старшего была миска с красивыми, сияющими в вечернем свете, как лакированные, яркими яблоками. Что пришло в их прожаренные головы, трудно сказать, но один, пока отец возился в сарае, прямиком отправился к Инне.
– Привет, дитя! Яблочка дать тебе, красавица?
Ольга настороженно насупилась и двинулась было по направлению к дочери, но мама останавливающие приподняла руку.
– Подожди, Оль. Вы её совсем общения лишили, может ей его и не хватает. Не лезь, вдруг она отзовется.
Ольга промолчала, поморщилась, но послушалась. Мы смотрели, как Инна, насупившись и глядя в сторону, обошла яблочного благодетеля по кругу, и снова молча занялась кошкой. Но мужик был настойчив, так просто его было не обойти.
– Детка! У меня такие яблочки вкусные. На держи.
Он протянул яблоко девочке и подвинулся поближе. Инна резко саданула его по руке, так, что яблоко выпало и покатилось. Отошла и взяла за длинный нос большую железную лейку, стоявшую около садового крана. Яблочный дядька досадливо крякнул, вытащил из миски второе яблоко и пошел на девочку.
Ольга рванула с места, но не успела. В мгновение ока развернувшись, Инна со всей силы врезала лейкой дядьке по животу, так что он, упав на колени, скорчился и завыл. Девочка добавила ему ещё – уже по хребту, дико заорала, и бросилась прочь, ломая кусты смородины и хрусткие стебли маминых любимых циний.
***
Дядя Боря с отцом Инны еле скрутили бешено изгибающуюся, брыкающуюся девчонку. Кое-как ей сделали укол, кое-как уложили. На маму было страшно смотреть, бледная, с посиневшими губами, она глотала валокордин, который ей лили все по очереди. Наконец, все успокоилось. Мы ещё долго сидели на улице, приходя в себя. Мама держала руку Ольги, чуть поглаживая, и молчала.
Глава 20. Все уходят…
– Что случилось, мам? Что?
Я не перевариваю ночные звонки. Понятно, что их мало кто любит, но мне всегда казалось, что я ненавижу их особенно сильно, больше всех. Наверное потому, что за всю мою жизнь, ночью мне звонили всего лишь пару-тройку раз, не больше. И звонила только мама. И только из-за беды…
Когда среди ночной тишины раздался звук телефонного звонка, я заполошно вскочила, бросилась, очертя голову, как олень, попавший в западню, сама не зная куда, сбила какую-то мебель. Судорожно шаря в темноте в поисках трубки, я медленно соображала, где нахожусь, сердце колотилось у подбородка, и я долго не могла разобрать мамины слова. В ушах стоял ровный гул, вроде где-то далеко шёл поезд в тоннеле.
Голос у мамы дрожал. Моя железная леди редко позволяла себе такое, а тут не справилась, не совладала…
– Папа?
С ужасом ожидая ответа, я боролась с гулом и старалась удержаться, вцепившись в стенку.\
– Нет, Ирк. Рита умерла…
Стыдное облегчение нахлынуло, я вздохнула. Папа жив-здоров, мама тоже, слава Богу! Я даже не сразу поняла, о чём мама говорит. «Рита… какая Рита… А, господи! Жена же, дядь Борина. Что это она, здоровая была, как лошадь…»
Мама вдруг озвучила мои мысли:
– Она ведь такая здоровенькая была всегда… Знаешь, страшно мне, Ир.
Я почти не удивилась, мы часто думали в унисон, иногда я даже путалась, где её мысли, где мои. И сейчас я просто кожей почувствовала её страх, черный и безысходный. «Мам», – я было хотела сказать что-то успокаивающее, но она перебила меня:
– Ладно, я утром позвоню. Сейчас папа с Борькой в больнице, я тут одна сижу. Сердце давит. Лягу.
– Мам, ты корвалолу давай, накапай. И Галину позови, пусть с тобой переночует.
Галина – третья из «дачных мадам», как называли нашу золотую троицу мужчины. Красивая, толстая не безобразной, рыхлой полнотой, а упругой, белой, той, что называли «кровь с молоком» женщина управляла своим небольшим хозяйством легко, почти незаметно. Правда в её хозяйство входил и муж, худой, маленький, очкастый дядька, с вредным взглядом и нудным жужжащим голосом. И вот с ним у неё не получалось. Он мог спокойно уехать, например, с базара если Галина задержалась на минуту, и тогда ей приходилось тащить неподъемные сумки самой. Или он мог устроить жуткий скандал из-за десятиминутной задержки обеда. Ел он по часам, берёг желудочно-кишечный тракт. Правда это не мешало ему вжбанить литра полтора пива на халяву у гостеприимной мамы. Но халявное пиво тракт не портило. Только улучшало.
– Галина сейчас прибежит, её красавец мужиков повёз.
Мама уже немного успокоилась, говорила ровнее
– Да у Гальки самой давление триста! Ты же знаешь!
***
Действительно, Галина, при всей своей жизнеутверждающей внешности была очень нездоровой. Я сама была свидетелем, как прибежав к маме, вся взмыленная, она шмякнула на стол здоровенную миску соленых огурцов, разом махнула стакан ледяной колодезной воды и упала на стул, обмахиваясь газетой, как веером.
– Сёдня двадцать банок закрутила. Маловато, но чего-то голова кружится. Гель, давление что ль померь, а?
Мама, нахмурившись, достала аппарат, приладила на белую красивую руку.
– А что не пятьдесят? Или сто? Сама ж, говорила, тридцать банок не закроешь, день зря прошёл.
Она внимательно и в прищур посмотрела на стрелки. Накачала ещё. Потом ещё. Потерла вспотевший лоб и гаркнула:
– Вов! Скорую давай! Быстро.
Влетел папа. Галина смотрела на эту беготню недоуменно.
– Чего вы всполошились -то? Сколько там?
– Двести восемьдесят у тебя! На сто шестьдесят! = Мама почти кричала.,– Быстро ложись! На лавку прямо!
Галина встала, усмехнулась.
– Да если бы я по такому поводу всё время на лавку ложилась, я б так на лавке и лежала всегда. Все лавки бы пролежала до дырок.
И, не обращая внимания на окаменевших зрителей, ловко вертанулась на ножке, и павой отчалила к воротам.
–Миску из под огурцов не забудьте мне вернуть, доктора хреновы…
***
Я положила трубку и долго сидела, тупо глядя в стенку. Надо бы поехать, но тут и так проблем море. Дочь в институт готовится, свекровь вон кашляет, как коклюшная, денег нет не фига. Да ещё это… … зачем там я…? А! Хочется закрыть глаза и больше не открывать никогда, а тут похороны. От моего присутствия ничего не изменится, ртом на поминках меньше. Да и Рита эта… Мне ни о чём…
***
– Знаешь, Ирк, мы дружили очень. Я мало таких людей имела в жизни, чтобы вот прямо в душу, знаешь ведь. Там, в ней, всё дети больше. А тут… Хороший она человечек была, Рита. Козлу только досталась.
Мы с мамой сидели на кухне и, как в детстве, пили чай. Теперь уже я таскала им сладости, мама всё меньше и меньше выходила из дома, только на работу и обратно. Вес давил её, превращал медленно и безжалостно сильное, стройное тело в огромный, неповоротливый капкан. Она всё понимала, но не признавалась, не сдавалась. Да ещё и ноги… С каждым годом ноги у неё становились всё более отечными, вздутая кожа стала нависать над туфлями уродливыми складками, несмотря на ежевечерний и ежеутренний папин массаж.
– Пить ещё Ритка, дурочка стала… Я уже отнимать у них начала. Этот гад Борька зашился, а самогонку гнал, ради искусства. Рецептики подбирал… искусник, сука…
Я вдруг подумала, что, если не смотреть на маму, а просто слушать, никогда в жизни не поймешь, что ей – столько лет. Я вообще, её всегда представляла только в одном возрасте. Такой, какой она была тогда, когда мы пели про васильки. Веселой, ладно, сильной. И только такой.
Мама тяжело встала, достала из холодильника батон и масло. «Мам!», было вякнула я, но она предупреждающе подняла руку, так как она делала всегда, с детьми.
– Ну и вот. Мы с Ритой окна мыли. Ну, вернее, я снизу ей всё подавала, а она легкая, как молодка, по лестнице – туда-сюда. Белка прям. Потом занавески притащила, сама всё постирала, мне не дала. «Сиди», – крикнула на меня даже, – «Со своими ногами, не лезь».
Я смотрела, как мама говорит. У неё появилась новая манера разговора, совсем несвойственная ей, той – резкой, быстрой, красиво-рыжей. Тягучая манера, медленная. Совсем мне не нравящаяся, похожая на паутину. Она тянула слова, чуть прикрыв глаза.
– Потом, бутылку достала. Я ей говорю, – " Ритк, может вечером, что ты прямо среди бела дня?»
А она, так посмотрела на меня странно, бутылку поставила. «А и ладно», – говорит, – «После баньки, тогда». Отец баню ей натопил, аж до жути, она так любила. Первая всегда шла. Борька за ней…
Я почти воочию представляла саратовский вечер, запах пыли и речной свежести, сплавленный жарой в единый аромат, который меня всегда удивлял, и по которому я так тосковала в противные московские зимние вечера. Веранда, пронизанная солнечным вечерним светом, отблеск стираных занавесок, расшитых люрексом, на белой кружевной скатерти, резная тень большого букета на темной деревянной стене. И смешливое, доброе лицо тёти Риты, и большое, яркое лицо мамы и такой теплый покой…
– Из бани она пришла, веселая, румяная. Опять бутылку достала, рюмашку налила и за яблоками полезла. Потом, что-то качнулась как-то, на лавку села. Смотрю, побледнела. Я говорю ей: «Ритк. Тебе что, нехорошо?» А она: «Да нет… устала я просто. Пойду, лягу». И к себе, наверх. Да легко так взбежала, быстро.
Мама уже говорила отрывисто, резко, было видно, как ей неприятно вспоминать. И страх какой-то в глазах появился. В жизни я страха в её глазах не видела. Она отхлебнула чай, отодвинула в сторону бутерброд, который за минуту до этого любовно сооружала – тот самый, из детства. Хлеб, масло, сверху слой сахарного песка. Я долила чай, снова заглянула в ей в глаза. Страх был там, он никуда не делся, от него даже зрачки стали большими, дрожащими.
– Я задремала. Чувствую, трясёт меня кто-то за плечо. Смотрю – Борька! Рожа испуганная, эта его идиотское вечное шутовство пропало сразу, смотрит с ужасом. Говорит -«Алюсь, Ритка какая-то странная. Иди, глянь». Я наверх, как птица взлетела, вроде и ноги мне подменили разом. А она… Слюна уж текла. Перекосило всю… довезли её ещё живую. Ну и …всё.
Мы помолчали. Я отвернулась к раковине, чтоб не всплакнуть, начала мыть посуду. Мама вытирала.
– И ведь, гад. Полгода прошло, уже бабу привел. Да симпатичную, где взял только. Кобель был, кобелём и помрет! —
Мама швырнула полотенце на стол, с трудом встала и ушла в спальню…
***
Кто-то страшной, безжалостной рукой изломал эту девочку, вывернул крошечные шарнирчики рук и ног, вернее, даже не выломал, а вывернул неправильно и швырнул прочь, как ненужную пластмассовую куклу. Так она и осталась сломанной. Вот, правда, ненужностью Бог не наказал её, наградил мамой и папой, любящими, преданными, замечательными. Они сидели сейчас на кухне, пили крошечными рюмочками коньячок, вернее пила Света, а Лёня, улыбаясь своей обезоруживающей улыбкой, чуть щурил синие глаза из под больших, слегка дымчатых очков, слегка подтрунивал над поддавшими женщинами и периодически грозил распоясавшейся жене пальцем.
Девочка же пыталась ползать по огромной маминой кровати и всё заваливалась в сторону, беспомощно и жалко. Я сидела с ней, пыталась как-то её занять, но она смотрела на меня огромными, страдающими глазами, умными и всё понимающими, и всё ползла, ползла по направлению к двери. Искала своих…
Я знала эту историю. Своей обыденной жутью она обходила и оставляла далеко позади самые страшные голливудские триллеры. Я только не понимала, почему нелюдям, которым свыше доверено спасать, не отрезают руки-ноги, когда они равнодушно проходят мимо беды, цинично сплёвывая в сторону. И почему, та компания выродков, которая бросила рожавшую Свету одну, позволила ей залиться кровью и залить ею своё дитя, до сих пор ходит по земле, убивая дальше…
– Мы схему с тобой выстроим. Она обязательно сработает! Не может не сработать! Мозг, он же, как любой другой орган, ему тренировка нужна.
Мама чуть поддала коньячку и говорила громко, возбужденно. Они со Светой разложили на диване какие-то книжки, тетрадки, яркие, странные игрушки, чудные и непривычные.
– Вот, глянь! Я привезла специально. У нас конгресс был в Швеции по таким детям. Я всё собрала для тебя, весь комплекс. Ежедневно будем работать, тут нельзя пропускать не одной стадии. А лекарства…
Мама развернула здоровенный лист, весь исписанный мелкими иностранными буквами, разгладила его.
– Не нюнь! Всё достанем!
У Светы лицо вдруг стало таким просветленным, в нем засияла такая надежда, что я даже посмотрела на окно. Солнце, что ли выглянуло?
– Ангелина Ивановна! Я знаю, что всё получится! Я знаю, что она и школу закончит и в университет поступит. Мы с Ленькой разобьёмся, а её вытащим. Спасибо вам!
Лёня молча смотрел на жену из под дымчатых очков и у него был взгляд старой, мудрой черепахи.
***
– Ты что! ЕГО осуждать вздумал? Я тебя дисквалифицирую. Будешь вон, мой сад поливать, червяков с роз собирать, олух!
Мастер Мер был разозлён не на шутку. Его белые пышные усы покрылись чем-то серо-пыльным, похожим одновременно и на пепел, и на патину, мех на безрукавке вздыбился, и он стал уже не пасечником, а злым котом. Кот держал за шкирку того, кто был похож на воробья, и потряхивая его, как нашкодившего котенка, выгребал из карманов серые шары.
– Ты о нас подумал? Тыщи! (Мастер мер никогда не позволял себе коверкать речь, а тут забылся, даже начал брызгать слюной, как торговец рыбой, у которого украли мелочь). Тыщи веков мы соблюдаем правила. ОН – неподсуден! Запомни! ОН – всегда прав! А ты что? Кто надоумил тебя швырять эти шары не вниз, а вверх? А если бы попал? Сгинь!
Те, кто распределяли шары, попрятались по углам, забились за занавески, превратились в разноцветные тени. Они не видели Мастера мер таким. Это было ужасно…
А тот, похожий на воробья, сгорбился, медленно подошел к краю и заглянул вниз. У него текла слеза из левого круглого глаза, он подбирал её шершавым кулачком и всхлипывал втихаря. Потом, отвернувшись так, чтобы никто ничего не понял, прошептал вниз, глядя сквозь серое облако:
– Ты всё равно получишь свой самый лучший и яркий шар. Не бойся. Ты самая лучшая… Я с тобой…
