Ирина Богданова
Три Анны
Анна напряжённо вслушивалась в каждое слово оратора, во всём соглашаясь с ним. Ну как не признать, что мастеровые трудятся порой по двенадцать часов в день, а их жёны едва сводят концы с концами. Разве справедливо, что она, Анна Веснина, училась в закрытом пансионе, а дочка стряпухи Матрёны Люба с трудом окончила три класса церковно-приходской школы.
«К слову молвить, Любушка ни в какую не хотела учиться, и почти каждый вечер Матрёне приходилось таскать дочку за волосы, силой вколачивая науку», – со скепсисом припомнила Анна, но тут же подумала, что баронесса фон Гук наверняка справилась бы с Любкиным обучением. Она умела заинтересовать даже самых тупых воспитанниц.
– Учиться, учиться и учиться экономической борьбе, – энергично взмахивая рукой, говорил рабочим Алексей. – Грамотность – вот наше оружие в борьбе за власть. Грамотный рабочий не пойдёт на поводу у фабриканта, он будет отстаивать свои права до тех пор, покуда сам не превратится в полновластного хозяина производства.
Алексей говорил красиво, убедительно, и Анна видела, что его речь доходит до самых сердец взволнованных слушателей. Их перепачканные краской жилистые руки то сжимались, то разжимались в такт веским доводам Свешникова, рисующего им светлое будущее российского пролетариата. В том, что оно будет именно таким, каким обещал Алексей, Аня не сомневалась.
Идея о всеобщем равенстве целиком захватила её мысли. Она казалась ей ясной, чистой и светлой, подобно весеннему небу после затяжного ненастья. Как хорошо будет жить в обществе без бедных и богатых. Исчезнут голод, раздоры между людьми, исчезнет преступность! Ну, зачем разбойникам грабить на дорогах и губить свои души, если у них будет всего вдоволь? Внутренним взором она уже видела просветлённые лица людей на улицах Ельска, чистеньких детей, идущих в новые школы с черепичными крышами, видела даже пьяницу и распустёху Сидорку Яковлева, обнимающегося с полицмейстером Потаповым. Хотя во времена всеобщего благоденствия полицмейстер будет и не нужен вовсе.
Между Аниными размышлениями о народном счастье мимолётно проскользнула крамольная мысль, что душегубцы на дорогах разбойничают отнюдь не от голода, а Сидорке Яковлеву денег сколько ни предложи, он всё пустит по ветру. Стараясь сосредоточиться на словах Алексея, Аня отогнала сомнения прочь. Всеобщее равенство – вот лекарство от российских бед.
Правда, Алексей сказал, что для этого придётся пострадать. Что ж, она готова! Ради народного счастья она согласна пойти в огонь и в воду. Только бы знать, что выбрана верная дорога, и не сбиться с пути.
Анна так размечталась, что не заметила, как беседа закончилась, и рабочие с Алексеем поднялись с мест, торжественно выпрямившись. Ласково взглянув на Аню, Алексей расправил плечи, поднял подбородок и полушёпотом запел незнакомую для Ани песню:
«Вихри враждебные веют над нами,
Тёмные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут»[1].
Чеканные строки волновали, настраивая мысли на новый лад, неизвестный доселе, сулили перемены в судьбе, предвещая то ли горечь поражения, то ли радость победы.
Песня смолкла, а люди так и стояли, словно слова окутали их воедино незримой паутиной.
Первой опомнилась Анна.
– Что это за песня?
– «Варшавянка», – Алексей развернулся к ней лицом и теперь стоял напротив, требовательно глядя ей в глаза.
– Анна Ивановна, ответьте по совести, вы с нами?
«Как? Он ещё спрашивает? – подумала Аня, силясь шевельнуть губами. – Неужели он не видит по моим глазам, что я всем существом хочу разделить с народом его радости и тяготы, рассеять тёмные силы, о которых пелось в песне и быть полезной людям?»
Алексей нетерпеливо шевельнулся, ожидая ответа.
– Да. Я с вами, – твёрдо ответила Аня, увидев, как на лицах рабочих замелькали улыбки. – Конечно, я с вами. Как все порядочные люди.
* * *
Вечерами над Ельском ручейками разливались соловьиные трели. Чуть склонится к закату солнце, заполощет небо сероватым маревом и, сперва робко, неуверенно, из купы деревьев раздаются свистящие звуки. Постепенно они разрастаются, взлетают, дрожа переливами птичьей страсти, и к ночи полностью заполняют собой умиротворённую тишину уездного городка.
Выйдя в сад, Аня прислонилась к скамейке и, прикрыв глаза, воротилась в милое сердцу детство, осиянное любовью дорогой мамушки. Однажды, когда она была маленькой, родители ездили на богомолье в дальний монастырь, взяв с собой пятилетнюю Аню. Путешествовали три дня, останавливаясь на ночлег, где придётся. Извилистая дорога привела Весниных на маленький хуторок, окружённый фруктовым садом. Бегая за бабочками от яблони к яблоне, Аня так разгорячилась и разыгралась, что к ночи её залихорадило.
– Поспи, поспи, моя девочка, – уговаривала её матушка, поя дочку грушевым взваром на меду. – Ночка придёт, хворобу уведёт, ангелы прилетят, крылами сон нагонят. Проснёшься здоровёхонька!
Мамина рука приятно холодила лоб и успокаивала. Аня чуть забылась, а когда проснулась, то услышала под окном сказочное пение соловья. И так хорошо лежалось под дивную музыку в той комнате, пахнущей яблоневым цветом, так славно…
При воспоминании о маме по Аниным щекам начинали катиться слёзы. Она их не стряхивала, боясь спугнуть драгоценный матушкин образ.
Тяжело быть безматерниной сиротинкой: не с кем посоветоваться, не с кем поделиться девичьими секретами, некому открыть сердце с зарождающейся в нём любовью.
– Пой, соловушка, пой, – приговаривала Аня, когда птаха над её головой ненадолго умолкала, – потешь душу.
В темноте сада было видно, как в полуоткрытом окне кухни, освещённом тусклым пламенем масляной лампы, стряпуха Матрёна вздувает самовар, что-то рассказывая скрытому от Ани собеседнику. Хорошо в саду, покойно. Так бы и сидела в темноте под окнами своего дома, перебирая в памяти отрадные минутки своей жизни.
Рассеянным взглядом Аня заметила, как Матрёна сдвинулась в сторону, начав выкладывать на тарелку пироги, и стало видно, что разговаривает она с белошвейкой Проклой.
– Ох, распалила самовар не на шутку. Открой, Прокла, окно пошире, – скомандовала кухарка, и почти сразу створки окна с треском разошлись по сторонам. – Так-то оно лучше. – Матрёна прикрыла пироги чистым полотенцем, сунув один швее: – Отведай, не солоно ли?
– Не солоно, в самый раз, – одобрила Прокла, откусывая изрядный кусок, – большая мастерица ты на пироги.
Матрёна горделиво хмыкнула:
– Как иначе? Сызмальства к поварскому делу пристроена. А уж сколько начинок у меня перестряпано – не счесть!
– Говорят, ты у богатых господ прежде служила?
– Верно. У банкира жила. У них в Петербурге особняк недалеко от Невского проспекта. Так главная улица называется, – пояснила она слушательнице. – Какая в том особняке кухня наиважнейшая! Плита изразцовая, с тремя духовками: большой для пирогов, средней – для гарниров, и малой – десертной.
– Да ладно тебе, Мотря, про плиту мне байки баять, ты лучше опиши, какова на внешность банкирша? Злая, небось, да старая.
– Типун тебе на язык, Прокла, – замахала полотенцем Матрёна, задохнувшись от возмущения. – Банкирша – такая лапушка, лебедь белая. Молодая, хорошенькая. И сынок их, Арнольдик, добрый мальчик, без гонору. Бывало, вырвется от своего гувернёра на волю, забежит в кухню, и ну по столам шарить, кусочек хлебца с постным маслицем просить.
– Ишь ты, хлебца с постным маслом, – восхитилась Прокла. – Я девчонкой тоже хлебушек с льняным маслом уважала. Да если ещё соличкой покруче посыпать…
Анна заметила, как Матрёна одобрительно взглянула на Проклу, похваливающую пирог, и услышала новый вопрос, заданный любопытной кухаркой:
– Скажи, Прокла, откуда ты родом? Смотрю на тебя и признать не могу. Говоришь пришлая, а выговор местный.
Аня увидела, как от незатейливого вопроса лицо портнихи на миг приняло кислое выражение, словно в пироге ей попался кусок ревеня, но тут же полные губы дрогнули в слащавой улыбке:
– Нет, Матрёнушка, я не местная. Я из Новой Ладоги. Моя семья там испокон века жила.
– Не местная, а людей сторонишься. Я заметила, что ты в город стараешься не выходить, а как к нам люди заходят, сразу за шитьё садишься в дальней каморке. Уж, думала, хоронишься от кого, – понизив голос, сказала Матрёна, понимающе кивнув в сторону дома полицмейстера.
Прокла стыдливо потупилась:
– Права ты, Матрёнушка, ох и права. Хоронюсь. Я когда у Рыковых в швейках жила, ко мне один приказчик ходить начал. Всяческие знаки внимания оказывал, а на Пасху, не поверишь, коробку конфект-бонбоньерок подарил. А когда я ему от ворот поворот сделала, обещался поймать и ноги переломать. Вот я на люди и не показываюсь, от греха подальше. Но ты уж меня не выдавай.
– Ох, темнишь ты, девка! – недоверчиво хмыкнула Матрёна. – Ну, да ладно! Мне-то что за дело!
– И верно, Матрёшенька, и верно, – зачастила Прокла, оглаживая кухарку по мощному плечу. – В чужие дела нос совать – хуже нет. Ты уж свои словечки-то при себе держи. Они ведь, словечки, сама знаешь как: вылетят – не поймаешь.
Уловив в Проклиной интонации визгливые нотки, звучащие с явной угрозой, Аня подумала, что, пожалуй, в отношении Проклы нянюшка права – швея не так проста, как старается казаться.
В такой чудный, тёплый вечер размышлять о Прокле совершенно не хотелось, и Аня снова прикрыла глаза, вслушиваясь в наигрыш гармони у реки. Когда гармонист переиграл все «страдания», высокий девичий голос завёл хороводную песню. Хрустнувшая под сапогом веточка выдала присутствие человека рядом. Аня оглянулась.
– Хорошо поёт девица, – сказал отец, отводя рукой низко нависшую ветку яблони, – ноги сами в пляс просятся. – Он грузно опустился на скамью, скрипнувшую под его тяжестью, и накинул Ане на плечи тонкую шерстяную шаль, разукрашенную крупными розами – подарок Анисьи. – Тоскует, сердечко-то?
– Тоскует, тятенька.
Аня благодарно завернулась в шаль, окунаясь в нежное тепло мягкой ткани, и внимательно посмотрела на отца, замечая, что он тоже растроган воспоминаниями. В косом лунном свете его лицо выглядело молодым и чистым, без единой морщинки. Аня бережно взяла руку отца в свои, ощутив ответное пожатие:
– Тятя, расскажи, пожалуйста, как ты познакомился с мамушкой?
– Обыкновенно, на смотринах, – отец выпрямился, проведя рукой по лбу, словно стряхивая прошедшие годы, и его голос зазвучал по-молодому весело. – Мне лет двадцать было, когда тятя меня женить надумал. Он у нас крутенек был, рассуждений наших с матушкой не слушал. Как-то раз вызвал меня и сказал: «Женю и баста. Хватит, мол, тебе, сын, балбесничать, да вокруг девок картуз ломать. Приищу тебе невесту на ярмарке».
Как посулил он мне это, я ночи не спал, переживал. В те годы отцы парням жён не по красоте выбирали, а по достатку да по ремеслу в руках. Работящую девку вмиг высватывали, будь она с лица не краше самовара.
Жду, значит, батюшку с ярмарки, а сердце, как заячий хвост, выстукивает. Приехал он, я на него и глаз не поднимаю, спросить боюсь. А тятя и говорит:
– Собирайся, Ваня, к послезавтреву – едем невесту смотреть. Понравится – не понравится, и спрашивать не буду. С её отцом мы уже уговорились.
Что делать? Я к маменьке:
– Пожалей хоть ты меня, родимая, пропала моя холостая головушка.
А матушка мне в ответ молвит:
– Не кручинься, сынок, скоро Покров, будем молить Богородицу и на тебя хоть малый краешек пелены накинуть.
«А и впрямь, – думаю, – что я, человечишко, переживаю? Едина правда, что судьбой нашей лишь один Господь ведает, да Божия Матерь».
Вот, значит, приехали мы на смотрины в село Логиново. Огромное село, богатое. Батюшка остановился, шапку снял, на церковь перекрестился и спрашивает прохожих:
– Скажите, люди добрые, где тут у вас Василий Охотников проживает.
– А вот, – говорят, – его дом.
И показывают на высокую избу в пять окон.
Подъехали мы, хозяева нас с поклоном встречают, в горницу ведут, а там уж стол накрыт, от закусок и заедок ломится. Бутыль вина, как положено, приготовлена. Хлеб-соль в красном углу. Сели мы, закусываем, беседуем о торговлишке, о ценах на пшеницу. Я и дышать боюсь, а ну как вместо невесты мне пугало огородное выведут.
Только вдруг замечаю, что и отец смурной сидит. То так, то этак на хозяина поглядывает. А тот соловьём разливается. Не знает, чем гостей и ублажить. Да и хозяйка хороша. Дородная, степенная. Наконец, когда я уже всякое терпение потерял, выводят нам девушку. Стоит она, голубушка, бледная как смерть, платочек в руках теребит, вот-вот заплачет. А как подняла она голову, поглядели мы друг на друга – и словно мёду хмельного по чаше хватили. Век бы смотрелись – не насмотреться… Отцы наши по рукам ударили, день венчания назначили, а уж когда о свадебном пире рядиться начали, отец понял, что заехали мы не к тому Охотникову, с которым батюшка на ярмарке дружбу свёл, а к его сроднику, тоже поджидавшему сватов.
До сих пор понять не могу, как наши отцы друг друга не узнали! А другие сваты опосля нас приехали – в лесу заплутали. Глядь, а невеста уже просватана.
Вот как бывает!
Помогла мне матушкина молитва. Защитила меня Пречистая. А та девушка, которую тятя мне в жёны наперёд прочил, вскоре с пастухом из соседней деревни сбежала.
Отец умолк, горько сморщившись, и согнутым пальцем согнал слезинку с уголка глаза.
– Крепко, Анечка, мы с твоей матушкой любили друг друга, потому и не неволю тебя с замужеством. Хочу, чтоб и тебе такое же великое счастье досталось – по согласию в супружество вступить. Но так скажу: лучшего мужа, чем барон фон Гук, тебе не найти. Помяни моё слово.
Лучше бы он не произносил этого имени! От одного упоминания о бравом майоре с картинно-красивой физиономией у Ани испортилось настроение. Она внезапно почувствовала озноб, да и соловей пел уже не так переливчато, как прежде.
– Не пойду за фон Гука, не люб он мне, – выдохнула Аня, от волнения путаясь пальцами в бахроме шали, – лучше в девках останусь.
Она ожидала, что отец будет возражать, уговаривать, и уже приготовила, что ответить, но он молчал, опустив голову, задумчиво разглядывая клумбу с побегами георгинов.
– Ты – девушка умная, образованная, как решишь – так и будет, – сказал, наконец, Веснин. Чувствовалось, что эти слова давались ему нелегко, и Ане в который раз стало стыдно за своё непокорство.
– Папенька, я вообще не хочу замуж, – тихо пробормотала она, предчувствуя новые укоры родителя, – я хочу учительствовать.
Неожиданно для неё отец оживился и крепко пристукнул рукой по коленке:
– Это дело, дочка! Сам об нём думал. И вот что скажу: присмотри домик под школу, набери ребятишек и открой там классы. А то наша церковно-приходская школа уже не справляется. Мне на днях отец Александр жаловался, что детей рассаживать некуда.
Аня просияла и принялась осыпать поцелуями отцовские руки, сухие и горячие:
– Батюшка! Родной! Ты самый лучший!
– Полно, Аннушка, трудись, благотворительствуй, а за хлопоты твои, глядишь, и устроит тебе счастье Господь по великой милости Своей.
* * *
Целый июль Аня летала как на крыльях. Она откроет свою школу! Это ли не высшее счастье служения людям! Лёгкой ногой она ежедневно бегала за советами в церковно-приходскую школу к отцу Александру, горячо обсуждала с тятей нужды народного образования, разговаривала с местными купцами о пожертвованиях, а по ночам, вместо сна, Анна представляла начало занятий. Ей казалось, что это произойдёт в необыкновенно ясный, тёплый осенний день, напоённый запахами скошенных трав и цветущих флоксов, которые она обязательно посадит возле школьного крыльца.
В мечтах ей виделась невысокая крепенькая изба с широкой надписью над входом «Школа». Внутри дома – просторная комната с печкой, парты в три ряда на двадцать учащихся и учительский стол. Дверь в задней стене ведёт в крошечную комнатку учительницы, точно такую, какую Аня видела в селе Иссад, куда они с отцом ездили к дальней родне.
Иссадская школа стояла неподалёку от их дома, и приветливая молоденькая учительница пригласила Аню в гости выпить чаю и поболтать. Пришкольная комнатка оказалась столь мала, что её смело можно было назвать каморкой: миниатюрная печурка с попыхивающим медным чайником, простой столик, укрытый кружевной салфеткой, венский стул с гнутыми ножками и узенькая кровать под лоскутным покрывалом. Вся обстановка выглядела столь милой и уютной, а вещи такими чистенькими и аккуратными, что Ане невольно захотелось остаться здесь навсегда и учительствовать. Она так же, как юная учительница, сидящая напротив неё, взахлёб рассказывала бы об успехах своих школяров, а долгими зимними вечерами зажигала керосиновую лампу, слушала завывание вьюги за окном и проверяла бы тетради. Покупка подходящей избы для школы – вещь серьёзная, её наугад не сделаешь, надобно сперва подыскать удобное место. Но кроме самого помещения, для занятий необходимо предусмотреть множество других мелочей.
По нескольку раз за день Аня открывала амбарную книгу, куда батюшка приказал записывать все расходы и нужды, и сосредоточенно принималась перечитывать ровные строки, расположенные в столбцы:
«Деревянные парты – 10 штук.
Керосиновые лампы – 4 штуки.
Стол учителя – один.
Стулья – 25 штук.
Доска на стену.
Мел».
Аня всплёснула руками:
– А аспидные доски для школяров?! Как можно про это забыть?!
Торопливо скрепя пером, она втиснула между строчек новую запись:
«Малые аспидные доски – 25 штук.
Азбука – 11 экземпляров.
История в рассказах госпожи Ишимовой – 1 экземпляр.
Учебник арифметики – 11 экземпляров.
Учебник Закона Божиего – 1 экземпляр.
Ещё надо попросить у батюшки кружки для ребят. На большой перемене детей будут поить чаем. Купец Варфоломеев, владелец хлебопекарни, обещал каждый день присылать по корзине хлебного лома. Хорошо бы прикупить тетрадей для письма, и лучшим ученикам позволять писать не мелом на дощечке, а пером и чернилами…»
Аня невероятно гордилась тем, что ей одной из первой в классе строгая госпожа учительница выдала тетрадку, перо и чернильницу.
– У вас, Веснина, вырабатывается очень хороший почерк, – заявила учительница на уроке чистописания, кладя перед Аней тоненькую тетрадку, украшенную тиснённым узором. – Обратите внимание, девочки, как мадемуазель Веснина выводит хвостик у буквы «п»! Замечательный хвостик!
Аня вспомнила, как уловила на своей новенькой тетради завистливый взгляд соседки по парте, и стала ещё старательнее работать над хвостиками прописных букв, непослушно расползающихся во все стороны под её неловкой детской рукой. «Да, для новой школы непременно нужны тетради», – бесповоротно решила Анна, приписывая их к длинному списку, перевалившему на третью страницу.
Никогда за всю свою восемнадцатилетнюю жизнь она не чувствовала такой ответственности за порученное дело, как сейчас. Даже на выпускном спектакле в пансионе, где присутствовал сам великий князь Константин Константинович, она волновалась куда меньше, хотя исполняла одну из главных ролей – роль музы Клио – покровительницы истории.
Открывать новую школу оказалось так трудно, что Аня даже решилась отпроситься у батюшки в Олунец с визитом к своей наставнице, баронессе фон Гук. Наверняка она подскажет что-то дельное, ведь десять лет назад Матильда Карловна сама, будучи молодой дамой, открывала пансионат для девиц. Не остановила Аню даже мысль, что в гостиной баронессы она рискует столкнуться с бароном Александром Карловичем – благородное дело превыше всего. В противовес общению с бароном фон Гуком, в глубине души вызрела надежда на встречу с Алексеем Свешниковым. Ей не хватало бесед с ним, тем более что со времени их последней встречи накопилось немало событий и новостей. Да и не выказать почтение любимому учителю Евгению Петровичу Свешникову казалось ей крайне невежливым.
Хоть при упоминании Олунца на лице батюшки появилось выражение тревоги, отпустить дочь к баронессе он согласился, оговорив, что с ней поедет Анисья и вооружённый провожатый.
– Тятя, милый, ничего со мной не случится, даю слово, – умоляюще сложила руки Анна, но отец был непреклонен: только так или никак.
Волей-неволей Ане пришлось смириться. Если бы месяц назад ей сказали, что по городу придётся передвигаться с вооружённой охраной, она подняла бы болтуна на смех. Но нынче, когда на дороге разбойничали злодеи, ездить поодиночке народ остерегался. Анина двуколка ехала за обозом купца Сальникова, состоявшим из трёх подвод. Сальниковские мужики выглядели сурово, за плечами у каждого торчал заряженный дробовик, и Аня подумала, что напасть на них отважится только умалишённый.
Разбойник, орудующий на их дорогах, на сумасшедшего не походил, и она, незаметно для себя, принялась мысленно представлять свою встречу с Алексеем. Она не видела его больше месяца – с того самого дня, когда, не спросясь разрешения, сходила с ним к рабочим сукноваляльной мастерской. Один раз с утренней почтой ей принесли от Свешникова короткую записочку. Аня выучила её наизусть.
«Милая Анна Ивановна!
Спешу сообщить, что постоянно думаю о нашей с Вами встрече! К сожалению, обстоятельства вынуждают меня оставаться в Олунце, что не мешает мне мечтать вновь увидеть Ваши прекрасные глаза.
Алексей».
– Увидеть ваши глаза, – шевеля одними губами, чтоб не расслышала сидящая рядом нянюшка, повторила Анна.
Ей тоже хотелось бы увидеть весёлые серые глаза Свешникова и услышать его глубокий голос, умеющий быть и твёрдым, и нежным. Аня представила, как Алексей удивится и обрадуется, когда она сообщит ему о своих хлопотах по открытию школы. Она докажет ему, что тоже думает о нуждах простого народа. А ещё Аня объяснит Свешникову, что в Ельске у него много единомышленников, радеющих за народное просвещение. Она принялась перечислять в уме благотворителей:
в первую очередь, её батюшка, на свои деньги покупающий избу под школу, затем булочник Варфоломеев, без слова согласившийся присылать школярам завтраки, и лесничий господин Одувалов, пообещавший снабжать школу дровами, и ещё многие и многие, принимающие в открытии школы живейшее участие.
Хотя, нет. Она повременит хвастаться, а порадует Алексея, когда школа будет полностью готова. Тогда она пригласит его с дядюшкой на открытие и докажет, что если упорно трудиться, то можно изменить мир к лучшему и без кровавой борьбы классов, а миром и любовью…
Копыта лошадей мягко постукивали по хорошо накатанной дороге, высекая монотонную мелодию, навевающую сон на няню, медленно клонившую голову на Анино плечо. Маячившие впереди спины обозников с ружьями тёмными силуэтами выделялись на фоне еловых ветвей, свисавших на дорогу. И люди в обозе, и сумрачный лес, и отдалённый гул речного порога сегодня казались Ане ненастоящими, выдуманными неведомым сказочником, уж больно чист и прозрачен был сегодняшний воздух, казавшийся неподвижным.
Пару раз Анне показалось, что далеко позади промелькнул всадник на коне. Она протёрла глаза, вглядываясь в густой ельник, но там никого не было.
– Барышня, не растрясло? Олунец ещё через пять вёрст, – повернулся к ней извозчик Степан, славящийся среди работников Веснина недюжинной силой.
– Спасибо, Степан, всё хорошо.
Откинув назад шляпку и зажмурив глаза, Анна подставила лицо солнечным лучам, полосами пробивающимся сквозь лесную чащу. Через пару часов она вновь пройдёт по улицам Олунца и впервые на равных побеседует с баронессой фон Гук. Хотя Аня уже перестала быть пансионеркой, одно лишь упоминание имени госпожи директорши вызвало священный трепет. Матильда Карловна всегда казалась девочкам существом изысканным и недосягаемым, а уж о чашке чая в её гостиной и мечтать не приходилось.
«Вдруг она меня не примет? – в который раз забеспокоилась Аня. – Кто я ей? Бывшая ученица».
Но Анины опасения оказались напрасными. Баронесса фон Гук, жившая в просторной квартире при пансионате, находилась дома и приказала привратнику немедленно пригласить Аню в гостиную. Высокая, сухопарая, Матильда Карловна была поразительно похожа на своего брата. Но если черты барона носили печать несравненной красоты, то те же линии на женском лице выглядели всего лишь миловидно, и не более того.
Увидев Аню в дверях, Матильда Карловна поднялась навстречу, гостеприимно распахнув руки:
– Мадемуазель Веснина, безмерно рада вашему визиту!
Скромное домашнее платье кофейного цвета с многочисленными пуговками по лифу подчёркивало благородство осанки баронессы и нежную теплоту её лица, обрамлённого двумя прядями волос, выпущенных из причёски.
Матильда Карловна указала Ане на кресло и позвонила в серебряный колокольчик, стоявший на подносе. Аня знала наверняка, что на звук колокольчика из двери появится горничная Марфуша – огромная неуклюжая девица с двумя тощими косицами и побитым оспой лицом. Девочки шутили между собой, что на самом деле Марфуша не девка, а переодетый солдат-гренадёр. Одна пансионерка даже взялась это доказать и тайком бегала подглядывать за Марфушей в людскую: будет горничная брить бороду или нет. Девушек ждало жестокое разочарование – Марфуша бороду не брила, и, когда бы пронырливая наблюдательница ни взглянула на горничную, всегда дула чай из литровой кружки.
Аня не ошиблась. В приоткрывшейся двери показалась Марфушина голова:
– Что изволите, барыня?
– Марфушенька, принеси нам чай с печеньем. Тем, что привёз Александр Карлович из Петербурга.
– Александр Карлович – мой брат, майор, – пояснила баронесса, кладя на подлокотник кресла изящную руку с тонким резным кольцом красного золота. – Он приехал в отпуск по ранению. Жаль, что ты уехала, не дождавшись выпускного бала. Александр перетанцевал на нём со всеми выпускницами.
Аня вспыхнула:
– Я знакома с господином бароном.
– Знакомы? Но, впрочем, чему я удивляюсь? Александр Карлович очарован здешними местами и успел перезнакомиться со многими местными жителями. Сегодня он в отъезде.
Матильда Карловна дождалась, когда Марфуша сервирует чай, серебряными щипчиками положила в Анину чашку два кусочка пилёного сахара, кивком испросив разрешения, подлила густых сливок и только тогда поинтересовалась, что за дело привело к ней дорогую гостью.
Обрадованная, что далее разговор не коснётся барона, а пойдёт по нужному руслу, Аня заторопилась с рассказом:
– Матильда Карловна, я к вам за советом.
После слов баронессы об отъезде брата она чувствовала себя легко и уверенно, словно пришла к своей лучшей подруге.
Ей захотелось немедленно поведать госпоже фон Гук о своих начинаниях.
Видимо, Матильда Карловна уловила её настроение, потому что отставила в сторону официальный тон, ласково коснулась пальцами Аниной руки и задушевно произнесла:
– Внимательно слушаю тебя, Анечка.
Ане показалось, что баронесса видит её всю, до донышка. Она всегда предполагала, что школьники, как ни стараются, никогда не могут укрыть от преподавателей свои мысли. Ей зримо представилось классное помещение и певучий голос учительницы, обращённый к ней:
– Веснина, я знаю всё, о чём ты думаешь…
Но сейчас вместо строгой наставницы перед ней сидела доброжелательная слушательница, изящно отхлёбывающая маленькими глотками чай из тонкостенной фарфоровой чашки. Её глаза, так похожие на глаза брата, заинтересованно глядели в Анино лицо, как бы говоря: «Доверься мне, не стесняйся…»
Сначала сбивчиво, но затем всё увереннее и увереннее, Аня принялась рассказывать о задуманной новой школе, о детях, которых родители не пускают учиться, и о рабочих, которые, напротив, очень хотят учиться, но не имеют такой возможности.
– Особенно меня волнует образование девочек, – горячо заключила Аня. – Пока мальчики учатся, девочки остаются совершенно неграмотными и не могут прочесть даже своё имя.
Матильда Карловна слушала, не перебивая, изредка покачивая головой в знак согласия.
– Я всегда знала, что ты замечательная девушка, – сказала она, когда Аня, окончила свой рассказ. – Ты задумала необыкновенно нужное и полезное дело. Можешь всегда рассчитывать на нас с братом. Будем рады помочь и делом, и финансами. Кстати, о тебе справлялся господин Свешников. Навести его.
– Алексей? – сорвалось с языка у Ани.
– Почему Алексей? – удивилась баронесса. – Твой учитель истории, Евгений Петрович.
Так оплошать! Если бы Аня могла провалиться сквозь землю, то она бы с удовольствием это сделала. Опустив голову, Анна украдкой глянула на Матильду Карловну, но та безмятежно улыбалась и, казалось, не обратила внимания на её реплику. Но Аня знала, что от проницательной наставницы никогда не ускользала ни одна мелочь, а её поведение – лишь результат безупречного воспитания. Не зная, как скрыть свой конфуз, Аня неловко начала прощаться.
– Ты, не пропадай, Аннушка, – расцеловала её Матильда Карловна, – заглядывай ко мне попросту. Мы ведь теперь с тобой коллеги.
Проводила её горничная Марфуша. Бесстрастно глядя на Аню малюсенькими глазками с монгольским разрезом, она шевельнула толстыми рыбьими губами и ткнула пальцем в голубой дом на углу улицы:
– Свешниковы теперя там обретаются. На днях переехали.
* * *
Слова Марфуши о Свешниковых стыдно ожгли крапивой.
«Да она подслушивала! – вдруг поняла Аня, наблюдая, как лицо горничной медленно расплывается в улыбке, становясь похожим на плохо испечённый скомканный блин. – Теперь в ближайшее время вся Олунецкая губерния будет извещена о моём отношении к Алексею. Ну и пусть! На каждый роток не накинешь платок».
Анна независимо повела плечом, словно скидывая с себя липкий Марфушин взгляд, и неторопливо перешла улицу, одновременно увидев, как следом за ней двинулась двуколка с похрапываюшей на сиденье Анисьей.
– Нянюшка, я быстро. Только навещу господина учителя, – пообещала ей Аня, от души надеясь, что спросонья Анисья не разглядит предательского румянца на её щеках.
– Иди, иди, милая, – зевнула няня, – а я, пожалуй, пока в лавку заверну, наберу ситцев девкам на платки. То-то им радости будет.
По сравнению с пансионом, добротно выстроенным из кирпича, дом господина Свешникова выглядел скромным, если не сказать бедным. Аня припомнила, что прежде здесь жила семья отставного полковника Весёлкина – забавного седого старичка, любившего умильно помахать сухой ручкой мелькавшим в окнах пансионеркам. Каждое утро похожий на сушёного таракана Весёлкин облачался в парадный мундир и важно прогуливался по улице, заложив руки за спину, словно принимая важное решение о штурме неприятельской крепости. Иногда, в хорошую погоду, он выводил на прогулку дородную жену, страдающую одышкой, и тогда уж в сторону пансионерок даже головы не поворачивал.
«Умерли, наверно, старички Весёлкины», – грустно предположила Аня, с замиранием сердца взглянув в чисто вымытые окна, украшенные розовыми геранями.
Сердце колотилось быстрыми толчками, отдаваясь в горле.
