Ирина Безуглая
Запах горячего асфальта
Никто уже не протестовал. Дело даже спорилось. Злые мужики вошли в раж и без остановки бросали и бросали черную горячую массу на земляное полотно, где земли и не было видно. Вместо нее лежало несколько плотных мерзлых слоев снега, покрытых кусками льда.
Я теребила книжечку нормативных актов, прижимая ее к груди, страстно, как согрешивший монах свой потрепанный молитвенник. Было понятно, что с первыми лучами весеннего солнца вся дорожка полетит к черту, разойдется и разъедется. Зайцев ушел далеко вперед от бригады, прогуливался, уже не делая даже попыток расколоть хотя бы верхний слой льда. Я подбежала к нему и, задыхаясь, перебивая сама себя, бормотала что-то о недопустимости такой укладки, о грядущих весенних проблемах. Зайцев слушал меня, не перебивая, а потом вдруг спросил:
– Как ты сказала, называется преимущество по-иностранному? Прерогатива, говоришь? Верно? Так вот, у меня она, эта хреновина, имеется, чтобы сделать эту хренову дорожку сейчас. И мне до хрена, что с ней будет весной или летом, понятно? Кстати, ты нашла в своей книжечке параграф о том, что зимой можно укладывать холодной смесью? Так дешевле. Привезли горячую, ну и хрен с этим. Иди, Лен, погрейся. Мы быстро закончим. И вообще, чего ты раздетая по морозу бегаешь? Заболеть, на хрен, хочешь?
Явно бригадир Зайцев был слабак по части ругательств, а может быть, не пользовался всем своим арсеналом, сосредоточившись только на безобидном хрене. Больше я ничего не говорила. Просто я действительно почувствовала пронзительный до костей холод и поплелась в бытовку. Я надела все, что сняла до того, – свитер, шарф, куртку, шапку, но согреться никак не могла. Меня трясло от озноба, голова раскалывалась от боли, очень раздражал однообразный шум непонятного происхождения. Возможно, его источник находился в моей собственной голове. Тогда я просто легла на лавку у печки, натянула на себя чью-то телогрейку и заснула.
Меня разбудил громкий топот, голоса и обращение, относящееся прямо ко мне, произнесенное бригадиром:
– Маэстро, принимайте работу.
Я с трудом поднялась и очень неохотно вышла из теплушки. Мне стало как-то совершенно безразличны и эта дорожка, и качество укатки, и вообще вся эта хреновая, как правильно сказал Зайцев, работа. Но я с преувеличенным вниманием осматривала объект, а сама с содроганием думала, что завтра нужно ехать на новый объект, недалеко отсюда, асфальтировать автостоянку у телецентра.
Но мне не пришлось туда выезжать. Я серьезно заболела какой-то особенной ангиной. Тетка вызвала скорую, врач предлагал лечь в больницу, но мы не согласились. Я лежала дома с высокой температурой, пропадая в забытье сна и возвращаясь в полубредовое состояние в часы бодрствования.
Кроме физического недомогания, меня одолевали болезненные терзания о смысле жизни, не в философском, а конкретно в личном формате. В моей жизни просто-напросто не было никакого смысла. «Надо найти лом и точку опоры, надо найти лом, чтобы разбить, чтобы перевернуть…», – повторяла я в горячечном бреду, а тетка, став ласковой, как мама, которую я, правда, едва помнила, склонялась надо мной и все спрашивала, что бы мне хотелось поесть-попить. Она была очень испугана и просила меня открыть глаза. «Мне скоро двадцать три года, а я ничего не умею, ничего не знаю, ничего могу. Все уже поздно, поздно. Все кончено», – отвечала я, не открывая глаз, и тетка пугалась еще больше и снова вызывала скорую.
Я оклемалась, но не без осложнений. Тетка категорически настаивала, чтобы я ушла из строительно-монтажного управления, устроилась куда-нибудь в НИИ или в проектную организацию. Моя сестра-«сталевар», как ее с гордостью звал собственный муж-гуманитарий, согласилась с этим мнением, а моего никто и не спрашивал, да у меня и не было его, собственного мнения. Мне опять было все равно.
Я поехала в СМУ, чтобы получить расчет, но в бухгалтерии мне сказали, что за мной должок: незакрытые наряды для рабочих моей бригады, которые были очень недовольны, что до их пор не получили зарплату.
Меня воспитали человеком ответственным, каким и полагалось в то время быть пионерам и вожатым. И я поднялась, покачиваясь немного от слабости в чреслах, поехала домой, взяла теткин сантиметр, которым она пользовалась, когда шила нам с сестрой юбки и платья, оделась потеплей и поплелась к Останкино.
Снег валил всю неделю, не переставая, и я с трудом различила не только очертания дорожки вокруг пруда, но и сам пруд. Все было занесено сугробами. По пути туда в вагоне метро с двумя пересадками я внимательно, опять же, впервые, читала любопытную брошюрку – методику расчета нарядов строительно-дорожных работ. По этой теме у нас в институте никакого курса лекций или даже семинара не было, или я просто пропустила это, как и многое другое. Но я поняла, что мне нужно рассчитать длину и ширину объекта, получить площадь, умножить на рубли и копейки, полагающиеся за один квадратный метр дороги, потом это число разделить на количество рабочих. В расчет включаются и работы по подготовке земляного полотна: расчистка, уборка, вынос строительного мусора и т. п.
Я достала теткин сантиметр, но, взглянув на дорожку, поняла, что портняжный инструмент здесь неуместен. Инженерная мысль работала на полных оборотах, и я стала мерить объект шагами, предварительно приноровившись делать каждый шаг в метр длиной. Так же измерила и ширину. Очень довольная собой, я вернулась домой, выпила горячего чая с малиновым вареньем, после чего быстро произвела нехитрые арифметические действия и получила результат: каждый рабочий у меня заработал по одному рублю и семнадцать копеек.
Утром я приехала в контору и положила на стол бухгалтеру заполненный бланк нарядов. Она долго смотрела на него, потом на меня, потом подняла свое могучее тело, переваливаясь, подошла к двери, плотно закрыла ее и тихонечко сказала:
– Я этого не видела и никому не покажу. Иди и считай заново, да так, чтобы у тебя каждый получил бы не меньше трех рублей за день, а бригадир – пять, а работали вы не один день, а три, например. Считать умеешь? С такими нарядами, товарищ мастер, ты нам всех рабочих разгонишь.
И я снова поехала на объект, прямо из конторы. На улице уже начало темнеть: день короткий в зимней Москве. Пока я доехала до Останкино, стало совсем темно. Я брела вдоль своей дорожки и снова мерила ее шагами, стараясь делать шаги короче, но считать как бы все равно за метр. Получилось на пять метров длиннее. Ширину я, осмелев, вообще не стала мерить, а сразу решила сделать ее не два с половиной, а три с половиной метра. Я присела на ящик, оставшийся на том месте, где стояла наша теплушка, закурила и неожиданно заплакала. Мне снова стало обидно за свою неинтересную, убогую жизнь, жалко себя, оставленных устремлений быть художником, ездить на этюды, сидеть в мастерской и рисовать, рисовать. Я докурила, судорожно вздохнула и почувствовала запах горячего асфальта из пронесшейся невдалеке машины. Она направлялась к телецентру. И я зачем-то, как кошка на валерьянку, пошла вслед за запахом асфальта, туда, где остановилась машина.
Я подошла к стройке и оценила разницу масштабов. Во-первых, не только сама будущая автостоянка, но и вокруг на несколько метров все было освещено мощными фонарями. Во-вторых, там работали малогабаритный асфальтоукладчик и два катка разного типа. Я остановилась у края площадки, с восхищением глядя на иностранное чудо техники. Подлобный образец нам, студентам выпускного курса, однажды показывали на строительной выставке. И вот, нате, теперь работает на обычном городском объекте. По периметру площадки неспешно шел высокий мужчина, который что-то говорил двум сопровождающим его. Слов я не слышала, но по походке, по характерным жестам, указующим и решительным, я не только сразу догадалась, что этот человек здесь главный. Я узнала его. Это был Олег Мазуров, наш бывший редактор институтской газеты. Группа приближалась ко мне, вот уже была совсем рядом. Я стояла, ждала, надеясь, что Олег обернется в мою сторону, заметит, узнает. Сама я не решалась его окликнуть: опять же мешало теткино воспитание: «Первым подходит мальчик, а не девочка. Никогда не вешайся на шею мальчишкам и не вздумай приглашать мальчика на танец, даже на этот дурацкий “белый”», – такие максимы мне внушались с детства.
Олег действительно обернулся, но лишь скользнул равнодушным взглядом по моей сжавшейся от холода фигуре и двинулся в сторону работающего катка, который заканчивал очередной проход по периметру площадки. Я застыла на месте, потрясенная: меня просто не узнали. Я тут же нашла этому объяснение. После болезни, осунувшаяся, синяя от холода, закутанная в немодную и некрасивую куртку, в старых брюках, которые тетка заставила надеть, чтобы я смогла их натянуть на толстые шерстяные рейтузы, конечно, я представляла жалкое зрелище. Слезы снова навернулись на глаза, несколько капель даже потекли по щекам, застывая на морозе. Втянув голову в плечи, поплелась в сторону метро. Хотелось курить. Я достала пачку сигарет (тогда я курила жуткие, как сейчас помню, сигареты «Опал») и стала чиркать спичкой. Спички никак не зажигались, и это тоже добавило злой жалости к себе. Мимо проходил какой-то курящий парень. Смело сокрушая теткины установки, я подошла к нему и попросила закурить. Он протянул мне свою слюнявую, без фильтра сигарету, буркнув, что у него нет спичек. Я взяла, преодолевая брезгливость, раскурила свою, и мы разошлись.
Но вот эта остановка на пути к метро, как оказалось, уже была знаковой в моей жизни. Потому что именно в тот момент, когда я задержалась, перед тем как перейти дорогу, из-за поворота со стороны телецентра выехала серая «Волга» и затормозила прямо передо мной, мешая мне ступить на переход. Я стояла и ждала, когда проедет машина, а она все не трогалась с места, и из нее кто-то смотрел на меня. Наконец, дверца открылась, из машины вышел Олег и громко сказал-спросил:
– Лена, это ведь ты? Господи, как я рад, садись. Тебе куда?
Нам было не по пути. Олег собирался посетить еще один объект за городом, по Ярославскому шоссе, но я согласилась на его предложение: поехать вместе туда, а потом он подвезет меня прямо к дому.
Мы ехали по пустынному шоссе (вот времена были!), и он мне рассказывал о старых друзьях, общих знакомых, немного о своей жизни, не задавал мне никаких вопросов, чему я была очень рада. Он уже стал главным инженером одной крупной автомехбазы, успел развестись и опять жениться. Недавно заглянул на вечер встречи однокурсников, пришли немногие, то ли были заняты, то ли уже потеряли интерес к подобным сборам.
Мы подъехали к загородному объекту – строительной площадке для будущей бензоколонки и остановились около рабочей бытовки. Олег открыл своим ключом висевший на сарае замок, пригласил меня войти. Внутри было тепло и чисто. Олег расстегнул свою шикарную кожаную на меху куртку, наподобие тех, что носят летчики, обнял меня за плечи, поцеловал куда-то в висок, усадил за стол, сам сел напротив и сказал:
– Ну, твоя очередь. Рассказывай, Леночка-Ленточка, помнишь, как мы тебя звали? Ты ведь была такая легкая, нежная, правда, как шелковая ленточка. Рассказывай, мне все интересно.
Он смотрел на меня и улыбался, а улыбка его была радостной и замечательно доброй. Мне хотелось тоже, непринужденно улыбаясь, ответить ему что-нибудь шутливо, с юмором. Однако неожиданно для меня самой, глаза мои наполнились слезами, и я пробормотала:
– Да вот наряды никак не могу выписать рабочим.
Интонация от сжатости горла получилась трагической. И дальше я ему коротко рассказала, как дважды честно измеряла сделанный объект, но по нормам оплата получается мизерной, и что делать, не знаю. Олег слушал, глядя на меня с каким-то странным выражением, возможно, пытаясь уловить в моем печальном рассказе искру юмора, но ее не было. Все у меня было очень серьезно. И тут он не выдержал и, не дослушав меня, расхохотался так, что долго не мог остановиться, повторяя, почти с восхищением:
– Сантиметром мерила дорогу! По нормативам рубль вышел. Бухгалтерша погнала снова измерять… Ну и ну, насмешила.
Мне стало обидно, что он смеется, но его смех был настолько добрым и искренним, что спустя немного, я уже сама весело смеялась вместе с ним.
Мою кошмарную проблему он решил за десять минут, приписав в перечень действительно произведенных моей бригадой работ, изрядное количество других, вполне реальных и даже необходимых, исходя из указаний известных строительных норм и правил. Кроме того, вместо двух дней получалось, что на объекте бригада трудилась не покладая рук целых пять. В результате расчетов моего спасителя каждый работяга получит по восемнадцать рублей, а бригадир целых двадцать пять. Тогда, в конце 60-х, это были совсем неплохие деньги. Моя зарплата бригадира, например, составляла семьдесят три рубля в месяц. Помню это точно.
– Спасибо, Олег, уже не зря встретились, а то я бы так и ездила, измеряла бы дорожку теткиным сантиметром, – сказала я, не оставляя надежды казаться остроумной, но у меня плохо получалась. Я снова чувствовала себя последней дурой, к тому же жутко непривлекательной. А он, улыбаясь, продолжал глядеть на меня, и по взгляду и улыбке нельзя было сказать, что я уж совсем уродина. Казалось, наоборот, он просто любуется мною. И, как будто уловив мои мыслишки, успокоил:
– Какая же ты прелестная девочка. Сижу и снова любуюсь тобой, как и тогда. Ты знала, конечно, что в редакции мы все были в тебя влюблены, даже Боря Зальцман и его Аллочка, – добавил он уже шутливо, видимо, чтобы не смутить меня окончательно. – А сейчас давай-ка все-таки расскажи мне о себе. Как эти годы-птицы у тебя пролетели? Ого, уже шесть лет прошло? Ну, я понимаю, училась, защитила, получила диплом, а кроме этого? Рисуешь по-прежнему?
Он задал вопросы, а сам в это время встал, подошел к металлическому ящику типа сейфа, позвенел внушительной связкой ключей в руке, быстро нашел нужный, открыл дверцу и достал бутылку коньяка. Из недр того же ящика он вытянул две изящные рюмочки, начатую коробку шоколадных конфет и ярко-красное блестящее яблоко.
– Для колера в этом сером сарае, или просто – немного лета в холодной Москве, – пояснил Олег, передавая мне яблоко. Он разлил коньяк по рюмочкам. – За встречу. За такую замечательную неожиданную встречу, – сказал он и тут же, явно привычно, одним махом, выпил.
Я чуть отпила из своей рюмки: к крепким напиткам я так и не приобщилась. А Олег снова полез в ящик и достал оттуда граненый стакан.
– Извини, Ленточка, не могу такими малыми дозами. Эдак и опьянеть можно, а мне еще на другой конец Москвы тебя везти.
Он сразу налил треть стакана и опять легко, не морщась, выпил все содержимое. Потом сел поудобнее, закурил, взглянул на меня уже серьезно и внимательно:
– Ну, колись. О чем твоя молодая душа горюет, скажи старшему брату все. Я буду тебя слушать хоть до рассвета.
Я откусила шоколадную конфету, бодро подняла рюмочку, отпила глоток и с некоторым вызовом предложила:
– А давай, Олежек, поговорим о смысле жизни. Помнишь, сколько вы трепались тогда в редакции про этот самый смысл? Дым стоял от жарких споров, ну, и от сигарет ваших тоже, конечно. Обкуривали меня, бедную девочку, не думая о последствиях. Я ведь тогда и начала с вами курить. Так вот я его, смысла своей жизни, все еще ищу. А ты нашел?
Я не выдержала своего бравурного тона. На глазах опять навернулись слезы, и мне захотелось в эту же минуту забиться куда-нибудь под лавку. Олег тактично этого не заметил, молчал. Я тоже. Молчание затягивалось.
– Помнишь, к нам в институт как-то приехал один поэт из северной столицы? После его выступления я долго не возвращался в редакцию, вы меня ждали почти до полуночи, помнишь? – наконец заговорил он.
– Еще бы, конечно. Помню, что вскоре ты перестал писать стихи. Это было событие. Но ты никому ничего не объяснил.
– Да, не объяснил, – подтвердил Олег. – Я уже слышал об этом парне о от своих ленинградских друзей. Очень хотел с ним познакомиться. Встреча организовалась не без их помощи. Мы сидели на крохотной кухне в чьей-то квартирке и разговаривали. Я даже заслужил несколько минут его молчания: читал ему свои стихи.
Олег замолчал, раздумывая, быть может, продолжать рассказывать или не стоит. Посмотрел на меня, как бы оценивая степень моей восприимчивости. Потом, тряхнув головой, решив, что не все так безнадежно, торжественно произнес:
– И я задал ему вопрос, как сейчас сознаю, вопрос наивный, юношеский, а я ведь тогда считал себя уже вполне взрослым мужиком. Я спросил у него, как узнать о своем призвании поэта? Мой вопрос его несколько позабавил, как он выразился. Беспрерывно дымя крепкими папиросами, откашливаясь от дыма, он сказал: «Знаешь, сын мой, а он был не намного старше меня, когда призвание есть, о нем не спрашивают, в его наличии не сомневаются. Ты призван, и все. Ты это понимаешь сам, а для подтверждения призвания никакого мнения не требуется, во всяком случае, от собратьев-землян. Есть лишь внутренний указатель правильности твоего выбора, что-то типа душевного барометра. И если там стоит “ясно”, или, по-другому, “гармония”, то внешние бури для тебя – не более чем повод взять чистый лист бумаги и писать стихи. Вот и все, сынок.
Олег замолчал, возможно, давая мне передых для осмысления сказанного, а пока налил себе снова изрядную дозу коньяка в свой граненый стакан. На этот раз он едва сделал глоток, а потом спросил меня с горячностью, которая показалась мне немного преувеличенной:
– Я сейчас знаешь, чем увлекся? – не ожидая услышать ответ, пояснил – Я стал придумывать всякие интересные штучки к нашим дорожно-строительным механизмам. Видела сегодня один агрегат там, на объекте? Закупили в Италии, но там не подумали о наших зимах, пришлось доделывать, переделывать. Видела, как работает? Понравилось?
Я приготовилась ответить, но в это время с улицы рванули дверь. В теплушку заглянул мужичок, похожий на деда Мороза, с красными щеками и носом. Не закрывая дверь и не переступая порожка, он поздоровался со мной вежливо – нейтрально и радостно с Олегом. Они обменялись несколькими фразами, и через минуту Олег уже направился к двери, застегивая на ходу свою куртку. Перед выходом он оглянулся, извинился и уверил меня, что скоро вернется.
Но его не было долго. Он вошел, покрытый инеем, потирая красные без перчаток руки. От него исходила бодрость, холод и знакомый запах горячего асфальта.
– Ты говоришь, смысл жизни? – спросил он таким тоном, как будто мой вопрос, заданный час назад, тоже смиренно сидел здесь на табуретке вместе со мной, свесив ножки и ждал, пока вернется ответчик. Олег взял стакан с недопитым коньяком и стал медленно отпивать, вертел обеими руками стеклянные грани вправо-влево, как будто согревал ладони. – Ну, как я понимаю, тебя интересует лично твой смысл, именно твое предназначение, а не вообще. Так? – Я кивнула. – Строго говоря, смысл жизни, предназначение и призвание – это три разные вещи, это не одно и то же. Смысл остается всегда, он предопределен самим твоим появлением, рождением.
Олег встал, подошел к печке, прислонил туда стакан и теперь продолжал его вертеть, не отрывая от горячей стенки. Я следила за стаканом, боясь, что он сейчас лопнет.
– Что рассуждать о смысле жизни? Это совсем просто. Это всего лишь необходимость ее, жизни, биологического продолжения во всем объеме. Дана жизнь – храни ее, вот и все. Так? Хотя если поразмышлять о том, что творится сейчас, что мы делаем с природой, то вполне логически предположить, что дальше человечеству придется очень озаботиться, казалось бы, самым простым и естественным делом: возможностью продолжать жизнь на Земле. Это будет совсем не просто. Слишком много опасностей от нас самих. – Олег говорил неспешно, подбирая слова, но было очевидно, что он сам много думал на эту тему.
Потом он замолчал, только все ходил и ходил по комнате кругами. Я ждала продолжения и поворачивала голову в сторону его проходов.
– А теперь о предназначении… Я тебе одну притчу расскажу. – Он, наконец, остановился, сел напротив меня, допил то, что оставалось в стакане, и снова посмотрел на меня внимательно и серьезно. В его взгляде не было заметно ни малейшего намека на количество выпитого коньяка. – Я не знаю, откуда эта притча… вроде испанская, но это не суть. А суть вот в чем. Жил-был мелкий чиновник, служащий, что-то в этом роде, ничем не примечательный человек, очень набожный, истый католик. Каждый день он ездил из своей деревни в ближайший город на работу. И всю дорогу, туда и обратно, и потом дома за своим одиноким ужином, и за молитвами, и даже в бессонные ночи, он постоянно и напряженно думал о своем предназначении, молил Господа указать ему путь, дать знак, зачем он послан на землю. И так проходил год за годом. Наконец, он попадает пред очами Его и вопрошает: «Господи, я вот уже здесь, а так и не понял своего предназначения». «Ладно, – отвечает Господь. – Я вообще-то не объясняю этого, но тебе скажу, ибо знаю, как страстно ты хотел узнать, зачем на свет появился. Так вот, помнишь, ты как-то ехал в поезде, и рядом с тобой сидел бедный и бледный молодой человек? Он очень нервничал. А напротив вас сидела юная особа с толстой строгой дамой, своей матерью, которая зорко следила за поведением и дочери, и молодого человека рядом с тобой. Девушка стала снимать перчатки и уронила одну. Вы оба, ты и твой сосед, одновременно наклонились, чтобы поднять перчатку. Ты оказался проворнее, но молодой человек успел прошептать тебе просьбу передать вместе с перчаткой записку юной особе напротив, но незаметно, чтобы мамаша не увидела. Он сказал, что от этого зависит его жизнь. На его глазах были слезы. И ты передал девушке перчатку, вложив туда смятый листок записки. Там молодой человек признавался девушке в любви, назначал свиданье и предлагал руку и сердце. И они встретились. И потом были счастливы всю жизнь, и родили сына, который стал великим художником. Вот, мой друг, каково было твое предназначение на земле: поднять перчатку. И ты его исполнил», – сказал Господь и пропустил его в рай.
Пока Олег рассказывал, он продолжал смотреть на меня. И я не могла отвести своего взгляда, попав, как кролик в свет фар, в зону его внимания. Потом он взглянул на часы, плеснул себе остатки коньяка, хотел и мне добавить, но я отказалась.
– Ну, Ленточка, за тебя, мою безнадежную институтскую любовь, – неожиданно сказал он и снова залпом выпил. Я тоже хотела быстро допить, наконец, свою рюмочку, но поперхнулась, закашлялась, не столько от крепкого напитка, сколько от услышанного.
Сжатым от волнения горлом, я хриплым шепотом спросила:
– Я – твоя любовь? А почему ты мне не говорил?
Олег грустно улыбнулся.
– Я ведь был женат, ты ведь знаешь, и жена ждала первенца. Да и разница в возрасте. Больше десяти лет. Тогда это имело значение. Но ты, ты была моей музой, – сказал он и тут же, видимо, пожалел о своих словах, раздосадованный на себя за непринятую в нашей старой компании высокопарность. Он отошел от стола, встал у двери и уже с обычной иронией и веселой улыбкой прочитал стишок, когда-то напечатанный им, Катковским, в нашей газете:
– В неуютном своем пальтишке
Ты проходишь, потупив взор,
И оглядываются мальчишки,
И мужчины смотрят в упор.
Значит, есть в тебе нечто такое,
От чего голова кру́гом.
Только я совершенно спокоен.
На правах друга.
И это – о тебе, и все остальные тоже. Неужели ты даже не догадывалась?
– Нет, – пискнула я едва слышно, и зачем-то добавила: – А пальто у меня было вполне приличное.
Нам становилось в тягость продолжать посиделки. Паузы в разговоре делались все более затяжными. Было как-то неловко, и мы оба с радостью вспомнили, что до сих пор не обменялись телефонами. Мы записали номера на случайных клочках бумаги. Потом Олег резко встал, отшвырнул ногой табуретку.
– Так, Ленточка, хватит сентиментальных воспоминаний. Давай о будущем. – Он положил руки на мои плечи и преувеличенно торжественно проговорил: – Дитя мое, если предназначение наше в земной жизни есть тайна нам недоступная, то призвание понять можно и должно. И чем раньше, тем лучше.
Олег перестал улыбаться, придавил чуть сильнее мои плечи и, сменив тон, почти сурово произнес:
– Ты немедленно кончаешь эту бодягу со строительством дорог. Это точно не твое, девочка. Доставай свои этюдники, мольберты, что там еще у художников имеется? Давай, решайся. Меняй коньки на санки.
Он поставил пустую бутылку в стальной шкафчик, надел куртку, поцеловал меня по-братски в щеку и еще раз повторил:
– Решайся, только быстро.
И я решилась. На следующий год я довольно легко поступила на вечернее отделение Полиграфического института, или просто Полиграфа. Соблюдая установленные правила, я все-таки домотала трехгодичный срок, работая по инженерной специальности, указанной в дипломе, сначала в проектном институте, затем в научно-исследовательском. В первом я целый год делала какие-то вертикальные планировки, во втором было весело. Там вообще мало чего делалось полезного. Зато мы все время готовили какие-то капустники, вечером играли в волейбол в спортзале, днем шатались из отдела в отдел, чтобы поболтать, выпить стакан вина, купленного в местном буфете, обменяться номерами журналов «Новый мир» или «Иностранная литература», или просто отправиться в ближайший парк гулять, а то и устроить там же пикничок. Время застоя было временем бездумного веселья и выпивки. Где-то на полпути от проектной организации к научному институту, я познакомилась с моим будущим мужем. Он оказался биологом, увлеченным своей работой на какой-то биостанции, вдобавок нагруженный чтением лекций в Тимирязевке и по линии Общества знаний. Семейной жизнью со всеми ее ритуалами мы не слишком себя обременяли, даже когда у нас появилась дочь. У каждого из нас были свои несовпадающие интересы и увлечения, свой круг коллег и приятелей, куда вторая «половинка» не приглашалась. Но мы не обижались, признавая статус-кво друг друга.
С Олегом я больше не виделась, мы не созванивались, я ничего не знала о его жизни и никогда не спрашивала о нем даже у институтских общих знакомых. Но его бардовские вирши каким-то образом разошлись в народ. Их пели на сборах «каэспешников», туристы в лесу у костра и лыжники в избах у печек; пели, не зная имени автора, ни настоящего, ни придуманного.
А вот ленинградский поэт прошел ссылки и выселки и стал очень знаменитым еще при жизни.
…Свою историю не всю сразу, постепенно и не в хронологическом порядке, я рассказала девушке Кристине, которая стала часто приезжать ко мне на дачу с ночевкой. Если она заставала меня за работой, то тихо усаживалась на диване с планшетом на коленях. Время от времени она сообщала мне какую-нибудь новость из Интернета, а потом снова умолкала, не ожидая от меня пространных комментариев или эмоциональной реакции. Молчание не тяготило ни меня, ни ее, и это было определенным признаком душевной близости. К вечеру после ужина мы сдвигали кресла ближе к печке, и начинался долгий, иногда до рассвета, разговор.
Кристина любила и умела слушать, и я разговорилась. Со своей взрослой дочерью я давно не виделась: он жила в Германии, но и до того, к сожалению, у нас не было особо доверительных отношений. Так сложилось.
Темы для обсуждения, споров и размышлений у нас с Кристиной были самые разные. Как-то она вернулась к теме о призвании и предназначении.
– Ваш друг, Елена Алексеевна, как я поняла, разделял эти понятия. А мне кажется, что, если следовать своему призванию, совершенствовать навыки, сделать что-нибудь крутое, обозначится и предназначение.
– Нет, девочка, – возразила я. – Мне, например, с детства было понятно призвание, в конце концов, я последовала ему, а вот предназначение… По-моему, оно остается загадкой.
– Да, возможно сия тайна есть, да еще за семью печатями, – проговорила Кристина преувеличенно пафосно, подняв руки вверх, едва сдерживая смех. – А вы допускаете, что предназначений может быть несколько? Возможно, Елена Алексеевна, одно из ваших состояло в том, чтобы подарить свое шелковое платье девчонке на танцы в заводском клубе, где она быстро нашла жениха? У них родилась дочь, а у той гениальный сын, например. Все как в той притче, что рассказал ваш друг Олег. А годы спустя, выявилось другое ваше предназначение: остановиться и прикурить у мужика. Он задержался с вами, избежал несвоевременного прихода домой, и любовник его жены успел смыться. Бытового криминала не случилось. – Кристина вошла во вкус и следовала придуманному алгоритму. – А теперь определим жизненное предназначение самого мужика. Он дал вам прикурить от своей слюнявой сигареты, для того чтобы вы не пропустили встречу с Олегом. Вот и еще пример. А помните тот вечер, когда мы встретились на автобусной остановке? Я хотела убежать из дома и пропустила несколько автобусов до станции. Так это только для того, чтобы встретить вас, выслушать совет и последовать ему. Разве здесь нет намека на ваше, пусть маленькое, но предназначение повлиять на мою судьбу?
– Не думаю. Скорее, здесь просто случайная встреча, которая оказалась, как ты говоришь, важной для тебя.
– Так Вы опять, Елена Алексеевна, о ваших цепочках взаимосвязи людей? – лениво протянула Кристина, как бы теряя интерес к разговору, зевнула, поднялась и пошла к дивану, явно намереваясь укладываться спать.
– Ну да, о них. Я не перестаю думать об этом. Вот ты слышала, например, о такой философской категории, как необходимость и случайность? – бросила я вслед вопрос, слабо надеясь на ответ, но она откликнулась:
– Что-то помню немного. Нам на юрфаке чуть ли не целый семестр вещали про теории Платона, Сократа, Аристотеля и прочих древних греков. Что-то помню: типа, что ничего не проходит бесследно, во всякой случайности есть своя необходимость. Да?
– В общем, так. А если совсем коротко то, как сказал поэт, «не нам дано предугадать, как наше слово отзовется…».
– Тоже мне, аргумент. Да за тысячи лет поэты и писатели столько сказали. По любому поводу можно подобрать нужную цитату. Я точно в интернете кучу найду. До завтра, Елена Алексеевна, спокойной ночи.
Кристина всегда засыпала быстро, легко. Мне оставалось только завидовать, подбрасывать дрова в печку, накинув шерстяной платок на плечи, и сидеть, размышляя о том, о сем, ждать, когда сон накроет меня этим платком уже с головой. Дождалась только к рассвету.
Я призналась Кристине, что не спала почти всю ночь, снова выстраивала цепочки взаимосвязи, взаимовлияния людей, знакомых, малознакомых и вообще встреченных где-то мельком, случайно.
