Ирина Безуглая
Бессонные ночи в Андалусии

Да, так вот, о Ниночке. Она отнеслась очень серьезно к моему рассказу о том, что в детстве я практически не умел связно говорить, как следствие того самого бегства под бомбежками. В этом же она, наконец, нашла и объяснение моей, по ее выражению, заторможенности в общем развитии, включая сексуальное.

Спустя всего три месяца после нашей свадьбы и поездки в Юрмалу она собрала свой небольшой чемодан с вещами, взяла в другую руку перевязанное бельевой веревкой полное собрание сочинений Паустовского – свадебный подарок друзей, и вернулась к себе домой. Вот так просто. Наверняка она вздохнула с облегчением, освободившись от этих ночных кошмаров, когда я не мог ответить на гневный и страстный призыв ее тела, познавшего задолго до меня сладостное безумие оргазма. Я так и не научился, как это принято сейчас называть, заниматься любовью. К тому же сказывалась и постоянная нервная нагрузка на работе, общая физическая усталость. Сейчас я понимаю, что я совершенно не обладал необходимой интуицией в общении с женщиной и уж совсем был лишен какой-либо фантазии, наверное, необходимой в любовных играх. Кроме того, у меня обнаружились проблемы, связанные со слабой и очень кратковременной эрекцией. Однако это не помешало ей забеременеть. Она сразу сделала аборт. Ниночка говорила: «Меня страшит одна мысль, что кто-то обязательно во дворе или школе презрительно обзовет моего сына жидом. Я тогда просто убью этого мерзкого человечка. – И добавляла со смехом: – Но мне не под силу убить мировой антисемитизм, даже в отдельно взятой стране. Да и я сама не вполне безупречна в этом вопросе».

Через год-полтора после нашего расставания я женился, и у меня родился сын, и он, конечно, уже лет в шесть услышал свое первое прозвище. Мы с женой были готовы к этому и как могли объяснили сыну «еврейский вопрос», успокоили его. Я старался дать сыну как можно больше в плане образования, воспитания, развития. К окончанию школы он очень прилично играл в шахматы, неплохо пел под свой собственный аккомпанемент на гитаре, имел спортивные разряды по горным лыжам и плаванию и с удовольствием, как и я, играл в баскетбол и теннис. Наступала эра электронных технологий, и сын, один из первых среди его сверстников, занялся разработкой компьютерных программ. К настоящему моменту он живет с семьей в Канаде, и мы видимся с ним довольно редко. Жена моя умерла еще до его отъезда из России. Она вообще часто болела. После ее смерти в книжном шкафу я нашел целые полки, заполненные популярной медицинской литературой типа «излечись сам». Видимо, она пыталась бороться со своими недугами и болезнями, но это проходило мимо моего внимания, да и она сама никогда не посвящала меня в свои проблемы. Она была довольна, что я вполне на уровне советских стандартов обеспечиваю семью. Она также не вникала, что для этого мне приходилось, кроме своей основной работы, брать проекты у смежников, заканчивать диссертацию и вести семинары у студентов, выезжать на прием новых объектов. Летом я снимал для жены и сына небольшую дачу в Подмосковье (тогда это не было так дорого, как сейчас). Сам я в летний отпуск вместе с коллегами и друзьями, как в былые студенческие времена, сколачивали строительную бригаду, чтобы заработать где-нибудь в малых городах и селах, ремонтируя или возводя коровники, силосные башни, укладывая земляное полотно новой дороги и т. п. Тогда многие так делали.

Жена очень поправилась после родов, потом эта полнота перешла в какую-то болезнь или, наоборот, явилась следствием какого-то хронического заболевания. Факт тот, что из-за ее веса и объема мы рано стали спать в отдельных кроватях, и ни о какой близости не было и речи, а уж тем более о тех самых пресловутых любовных играх.

Кстати, по поводу перевода. Однажды скалькированное американское выражение «заняться любовью», перешло к нам в разговорный лексикон, в кино, телевидение, часто встречается в современных романах без всякой иронии. А у меня это выражение всегда вызывало недоумение и усмешку: я просто не представлял себе, что это значит. Я знал, что можно заняться новыми расчетами, заняться ремонтом, строительством, спортом, наконец. Но заниматься любовью? Нет, это выражение казалось мне столь же глупым, сколь и вульгарным.

Когда, уже после смерти жены, я как-то поехал в дом отдыха и, познакомившись с молодой женщиной, начал с ней жить, это тоже было совсем не похоже на любовные игры. И ей, и мне было скучно и неинтересно, и связь быстро оборвалась.

Так вот, о Ниночке. Еще до того, как наш брак распался и она ушла, произошел один случай, который Ниночке показался мистическим и произвел на нее большое впечатление. На свадьбу по ее просьбе я подарил ей не обручальное, а золотое колечко с сапфиром: она сама его и выбрала. И как-то ночью, после очередной бессильной попытки с моей стороны «заняться любовью», она в ярости выскочила на балкон, сорвала с пальца кольцо и швырнула его в снег – дело было зимой. Пришла весна, март. Он начался веселым солнечным. Я возвращался с работы раньше обычного и по привычке шел опустив голову: я редко смотрел на прохожих, множество лиц мешало мне сосредоточиться. И вдруг, ступив в лужу прямо перед самым нашим подъездом, я увидел колечко. Еще минута-вторая, и его бы унес ручей, довольно стремительно вытекающий из этой самой лужи. Давно меня ничто так не радовало, как эта находка. Но когда я показал его Ниночке, уверенный, что и она будет рада обретению своего кольца, она вдруг побледнела, опустилась на диван и прошептала: «Ну все, Удав, видно, мне от тебя и впрямь никуда не деться. Плохая примета. Закольцевал ты меня окончательно. Но я сделаю еще одну попытку».

Вскоре после этого случая она и собрала свои вещи, ушла, вернувшись в свою однокомнатную квартиру на окраине Москвы.

Прошло более двадцати пяти лет, когда я встретил ее в театре. Бывает же!

Надо сказать, что, когда мы расстались с Ниночкой, у меня появилась привычка (которой раньше вовсе не было, как я уже упоминал) смотреть на людей. Я стал пристально всматриваться в лица прохожих, походки, жесты, надеясь, что в этой бурлящей московской толпе вдруг промелькнет Ниночка. Я выходил из дома, шел по улицам и день за днем, год за годом надеялся, что встречу ее. Признаюсь, я даже несколько раз приезжал к знакомому дому, садился в тени разросшихся деревьев и снова ждал, как когда-то, что сейчас она пройдет.

И вот случилось. Я увидел ее в антракте, узнал ее сразу: все та же фигура подростка, все та же прическа – каре с челкой. Только теперь она красила волосы не в иссиня-черный, как прежде, а в светло рыжий цвет, почти свой, естественный. Даже зная точно ее год рождения, я дал бы ей лет тридцать пять, не больше – так хорошо она выглядела. Я тоже, как говорили друзья на моих юбилеях, держусь молодцом. Действительно, несмотря на голодное послевоенное детство, здоровье у меня было отменное, и я до сих пор не знаю названий даже самых популярных лекарств, и у меня нет так называемой домашней аптечки. По средам я хожу в арендованный нашей организацией зал, чтобы покидать мяч в корзину, а по воскресеньям в бассейн поплавать. Я вообще очень люблю жизнь, движение. Странно, что Ниночка этого так и не поняла. Для нее я так и остался скучнейшим типом, душным, от общения с которым у нее сводит зубы, по ее выражению.

В антракте мы вышли почти одновременно из зала и увидели друг друга. Я застыл на месте, не в силах двинуться, а она улыбнулась, подошла, представила меня двум подругам, с которыми была в театре, спросила, «как дела, как жизнь». Не услышав ни слова в ответ, иронически усмехнулась и приготовилась отойти. Тут я очнулся от страха потерять ее снова. «Можешь дать мне свой телефон?» – прохрипел я. «Запоминай», – сказала она и быстро продиктовала номер. Я запомнил.

Не дождавшись окончания спектакля, я выскочил на улицу и стоял у театрального подъезда, боясь ее пропустить.

После спектакля я ждал, надеясь, как дурак, что она согласится проводить ее. Не тут-то было: она вышла, помахала мне рукой, показала жестом «звони» и тут же скрылась вместе с подругами за дверью ближайшего кафе.

Я ей позвонил на следующий день, и очень скоро начался период, цитируя Ниночку, моего «второго пришествия». Однако в наших отношениях, как и много-много лет назад, мало что изменилось. Я так же мучил ее по ночам своими желаниями. Да, я хотел ее с прежней силой, а мог все с тем же прежним бессилием. Вот такой грустный каламбур. Что толку, что за прошедшее время я кое-что прочитал по поводу секса, эротики и прочего по той же теме, многое увидел, благодаря разгульно-свободной печати и телевидению. Мне это не помогло. Ниночка, высмеивая, как и прежде, мои потуги, говорила: «В вас, евреях, неистребим генетический стимул продолжения жизни, поэтому вы до старости готовы заниматься этим. А я славянская женщина, к тому же давно не молодая. Вообще, мне кажется, в нашем возрасте этим уже заниматься как-то стыдно и неинтересно».

Ниночка рассказала совсем немного о своей прошедшей без меня жизни. Как-то со смехом, невеселым, правда, она поведала, что даже и после нашего расставания факт ее первого замужества со мной имел негативные последствия. Во-первых, после того первого аборта она пыталась лечиться от установленного диагноза «бесплодие». Родить детей ей так и не удалось. Тогда еще не были так развиты новые медицинские технологии в этом направлении, и ей ничего не оставалось, как развестись со вторым мужем, который не мыслил семьи без детей. Во-вторых, когда ее хотели послать на книжную ярмарку в Лейпциг, неожиданно выяснилось, что она как бы скрыла, что была замужем за евреем. В зарубежном отделе кадров она честно призналась, что не знает ни настоящего адреса, ни места работы гражданина Шноберга и знать не хочет. Ниночка сделала попытку доказать, что в заполненной анкете нет специального пункта типа «были ли вы раньше замужем», а только графа «изменяла ли фамилию». Она и ответила, что фамилию не меняла, что было правдой. Но это не имело уже никакого значения. В то время началась новая большая волна иммиграции в Израиль, и советские кадровики посчитали благоразумнее перестраховаться и не посылать от крупного издательства человека не совсем лояльного. Зарубежный паспорт у нее отобрали, а уже купленный билет аннулировали.

Она еще раз выходила замуж, но сама ушла от третьего мужа, так как он запил после краха своего бизнеса в момент дефолта. Вот, пожалуй, и все основные вехи ее биографии за почти три десятилетия, о которых она рассказала.

Наше второе совместное проживание продолжалось гораздо более первого, почти десять лет: солидный срок для любого брака, а уж тем более для такого странного, как наш.

Он продолжался до того момента, когда она, немощная, лежа на больничной койке и глядя на меня, прошептала едва слышно: «Ты победил, Удав. Я, кажется, почти люблю тебя». Некрашеные седые волосы с остатками рыжины разметались по подушке, лицо, губы, глаза – все было одного и того же цвета тлена. Слезы, видимо, непроизвольно, стекали по впалым щекам. И казалось, что под тонким больничным одеялом вообще не было тела. Она таяла на глазах. Услышав ее признание, произнесенное впервые за все десятилетия нашего знакомства, признание, которого я так хотел в молодости, так ждал в последние годы, услышав это признание, я окончательно понял, что она умирает. Ее гордость была сломлена, воля подавлена, ее ощущение превосходства, презрение ко мне, – все исчезло перед напором наступающего безвременья. А она продолжала шептать: «Да, да, я люблю тебя». Я закрыл ей рот рукой, я хотел остановить это ненужное признание, звучащее как доказательство ее ухода навсегда. Мою ладонь чуть щекотало ее слабое дыхание, я даже ощутил кончик горячего языка на своей коже. И неожиданно я содрогнулся от сумасшедшего желания любить ее сейчас, в эту минуту. Я ее хотел так же страстно, сильно как в юности. Вся моя плоть поднялась навстречу этому желанию. Мне было больно, сладко невыносимо. Я впервые в жизни ощутил ту самую мощь мужской потенции, о которой мне приходилось читать или слышать, к которой столько раз гневно взывала Ниночка. И я сознавал, что это последний в моей жизни всплеск сексуального влечения. Да и вообще все последнее в моей жизни. Я же всегда знал, что мы умрем с ней в один день. Я посмотрел на нее: она смеялась. «Ну, наконец-то, – прошептала она. – Ты стал настоящим мачо. – А потом, отвернувшись к стене, добавила: – Как же я от тебя устала. Ты – удав, кольцо. Ты душишь меня». И закрыла глаза. Я наклонился к ней, обвил руками ее плечи, шею, грудь и застыл так, наслаждаясь оргазмом, чувствуя ее тело, ощущая, несмотря на болезнь, все тот же пьянящий для меня запах, и заснул на несколько минут, как это было и раньше со мной.

Признаюсь, не помню, не заметил, не знаю точно, в какой момент она умерла. Я просто полулежал рядом, на кончике ее кровати, головой на ее подушке, не расцепив своих тяжелых объятий на ее тонкой шее и плечах. Так и лежал, пока не пришла сначала санитарка, потом медсестра, врач, а потом уж приехала милиция. Была зафиксирована смерть от удушья, или асфиксии, как это принято называть в официальных протоколах. Меня задержали по подозрению в убийстве, преднамеренном или нет – должно было показать следствие. Мне наняли адвоката.

Он пытался разговорить меня, а я сидел молча, улыбался, вызывая недоумение, раздражение и справедливый гнев моего защитника. Наверняка он заметил, что я шевелю губами. Он наклонился, пытаясь расслышать, надеясь, что хоть как-то я объясню и оправдаю свою «выходку». А я неожиданно вспомнил последние строки послание апостола Павла: «…Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут и знание упразднится»…

Сейчас я закончу писать и перестану существовать. Я лягу на жесткую тюремную кровать, повернусь к стене и умру. Правда, я еще успею усмехнуться, представив, как утром в мою камеру войдет служивый и отпрянет в страхе: наверняка ему покажется, что на кровати, свернувшись кольцом, лежит огромный удав. Забавно.

Камила

Родня очередной раз старалась выпихнуть меня в санаторий: им надоело смотреть, что я передвигаюсь по лестницам как краб, бочком, бочком, медленно шевеля нижними артрозными «щупальцами» и торопливо цепляясь верхними за перила. Эти проблемы с суставами появились давно, в молодости, когда я легкомысленно провела на ногах простуду, которая перешла в тяжелую ангину. После нее я и получила эти осложнения на много лет вперед. В общем, я сдалась и стала изучать сайты бывших советских здравниц среднерусской полосы. Уезжать далеко мне не хотелось. Пересмотрев с десяток предложений, остановилась на санатории с красивым названием «Сосновый бор». История его начиналась еще с довоенных времен, когда почему-то вдали от автомобильных дорог и железнодорожной станции районного центра в глуши лесов построили пансионат для красных комиссаров. Потом он стал профсоюзной здравницей и так существовал много лет, обслуживая в основном трудящихся местных фабрик и заводов. Взлет популярности произошел в 60-х годах. Тогда рядом с территорией пансионата начали сооружать что-то индустриальное, рыли котлован, докопались до воды, взяли анализ. Оказалось, что вода – минеральная, по составу и целебным свойствам не уступает знаменитым водным курортам типа Карловых Вар и Баден-Бадена. По совету приглашенного биохимика стали рыть дальше, и на глубине уже не ста, а двухсот метров обнаружили еще одну целебную субстанцию, по составу схожую с лечебными грязями Мертвого моря. Такие сведения я получила из виртуального интернетовского источника. Позже это же подтвердил главврач, который проводил традиционную беседу с вновь прибывшими пациентами. В постперестроечные времена санаторий прибавил к своему названию «Сосновый бор» аббревиатуру ЗАО. В рекламном проспекте подчеркивалось, что санаторий обладает суперсовременным оборудованием, аппаратурой и приборами. Указывался не один десяток самых разнообразных и эффективных процедур. Амбициозный девиз гласил: «Мы лечим все!» Это могло бы насторожить, но народ «клевал», и я «клюнула» вместе с народом. Перестав искать другие варианты, послала запрос по электронной почте о бронировании одноместного номера на три недели. Мне тут же ответили с формальными сожалениями и извинениями, что пока свободные места имеются только в двойных номерах. «Ладно, – подумала я, улажу все на месте». Взяла билет на ночной поезд и поехала.

Поезд приходил в пять утра. Сонная Галина Ивановна, дежурный администратор, долго рассматривала мой запрос, перебирала, зевая, другие листочки с графиками приездов-отъездов и все-таки нашла для меня одноместное размещение. Мне оставалось только доплатить в бухгалтерии за повышенную категорию проживания.

Комнатка на втором этаже оказалась совсем крошечной, к тому же с двумя кроватями и огромным гардеробом, что еще больше сужало жизненное пространство. Но после бессонной ночи в поезде я с удовольствием завалилась спать. В одиночестве я кайфовала недолго. Не прошло и часа, как меня разбудили. Первой утреней электричкой из ближайшего районного центра прибыла еще одна отдыхающая. За неимением других свободных коек ее разместили со мной. Галина Ивановна распахнула дверь и, фальшивя бодростью, сказала:

– Принимайте «на новенького». Чтоб не скучно было. – И тут же скрылась, правильно уловив в моем нечленораздельном мычании гневное удивление. – Завтра, завтра разберемся, – успокаивающе пробормотала она на прощанье.

Дольше спать мне не пришлось. Моя соседка, молодая деваха лет двадцати, поставила чемодан, села на мою кровать, помолчала, протяжно и громко зевнула и вдруг сказала:

– Какая у вас скукота здесь.

Я несколько оторопела от такого неожиданного заключения о санаторской жизни после минутного пребывания, да еще ранним утром. Приподнявшись, я повернулась к ней и пошутила хриплым спросонья голосом:

– Подожди немного, сейчас танцы начнутся, викторины, серпантины, лотерея.

Я была уверена, что мой незатейливый юмор будет понят правильно. Но девушка оживилась, поерзала на моей кровати и деловито спросила:

– Переодеваться надо? У меня есть платье нарядное и еще кофта с блестками.

Я несколько растерялась, не знала, что ответить: ее мгновенная реакция била козырем по моей шутке. А девушка серьезно ждала ответа, и во взгляде не чувствовалось никакого подвоха. Я присмотрелась к ней внимательней. Не в меру полная, с большими пухлыми руками и маленькими ладонями, гладкое смуглое лицо, черноглазая, с длинными темными прямыми волосами, собранные «хвостом» на затылке. Она напряженно смотрела на меня неподвижным взглядом, не моргая и не «бегая» глазами по сторонам.

– Чего Вы молчите? Так будут сейчас танцы или как? Мне спать ведь совсем не хочется.

Последнюю фразу она проговорила с явной укоризной, как будто я не хотела ее брать с собой на веселое мероприятие или вообще пыталась скрыть что-то интересное.

– Тебя как зовут? – Значительная разница в возрасте позволяла мне перейти сразу на ты. – Меня Инна Николаевна.

– А-а, – протянула она. – Ну да, мы еще и не познакомилися… Я Камила.

– Красивое имя, – сказала я вполне искренне. Имя на самом деле было неординарное.

– А у меня сестер младших еще красивше зовут – Азиза и Шарона, – с гордостью сказала девушка и уселась поудобнее.

Камила была в спортивных брюках, явно давно не стиранных, и я непроизвольно выдернула свой пододеяльник из-под ее нехилого зада. У меня нарастало раздражение, не в последнюю очередь от неграмотной речи. Я поняла, что мне не заснуть, поднялась, надела халат, взяла сигареты и, перешагнув через ее ноги, пошла к балкону. За спиной я услышала:

– Вы курите?

– Бросаю, – неохотно ответила я, открывая балконную дверь. Я действительно в очередной раз обещала дочери и мужу бросить курить, для чего специально взяла на три недели лечения всего пять пачек, полагая, впрочем, что всегда можно пойти в сельпо и купить. Привычка вредная, воля слабая.

Камила вышла за мной на балкон, наклонилась, сплюнула вниз, а потом, придвинув вплотную свое лицо к моему, уставившись на меня своим неподвижным взглядом, как будто завораживая, спросила:

– А сигаретку мне не дадите?

Я тут же, суетливо, извиняясь почему-то, протянула ей пачку. Девушка вытащила одну, другую, потом, все так же глядя мне прямо в глаза, а не на мою протянутую руку, взяла третью.

– Так ты куришь, а свои забыла взять?

– Нет, не забыла, хотела, да мама не разрешила. Велела бросать.

– Ну, это, ведь знаешь, не так просто, – почти весело сказала я, отвернувшись от нее, радуясь, что внезапное наваждение прошло.

– Я знаю, – проговорила Камила, кашляя и выдыхая неумело сделанную затяжку. – Видите, почти разучилась, а раньше, до болезни, я почти две пачки в день выкуривала.

Я предпочла никак не комментировать признание. Я не любитель ни слушать, ни рассказывать о болезнях. В нашей компании дам второго зрелого возраста – миленькое определение западных социологов, мы по общему согласию не разрабатываем тему физиологических подробностей. Более того, если кому-то из нас нужно дать, например, короткую и емкую характеристику какой-нибудь женщины, достаточно сказать: «В общем, понимаете, она из тех, кто сразу после “здравствуй” поделится информацией о том, как сработал желудок или какого цвета была утренняя моча». И нам сразу понятно: не наш человек. Другое дело помочь найти хорошего диагноста, врача, устроить в больницу, навестить. Это самой собой, а вот ежедневно звонить и делиться уровнем давления, очередным «прострелом» в коленях или пояснице – нет, это у моих «девчонок» было не принято.

Но молодая девушка Камила как раз очень хотела рассказать о своей болезни, не теряя надежды на долгий разговор.

– Два раза чуть не умерла, кома называлась…

Я молчу, докуриваю сигарету и возвращаюсь в комнату.

– Еле спасли, мама думала, помру, а я живучая оказалась.

Молчать дальше было уже вызывающе невежливо.

– Что же случилось? Авария, несчастный случай? – спрашиваю я, не пытаясь даже показать заинтересованность темой.

Но Камила совершенно не обратила внимания на мой тон. Она оживилась, довольная, что может приступить к подробному рассказу.

– Да нет, простуда такая напала. Температура, голова трещит, понос, кушать ничего не хочу. А изо рта гной выходит. Оказалось, ангина у меня была… забыла, как называлась, жуть прямо. Вот после нее и началось… Осложнение. Одно, потом другое…

Знакомое сочетание слов «ангина» и «осложнение» спровоцировало меня на продолжение разговора:

– Надо же, какое совпадение. У меня тоже примерно в твоем возрасте ангина случилась, а потом осложнение на всю оставшуюся жизнь, ревматизм, артрит и всякая такая гадость. – Я старалась внедрить иронию в наше обсуждение серьезных тем.

– Нет, у меня другое. Этих болезней у меня нет, – строго сказала Камила.

– А, так ты приехала лечить не опорно-двигательный аппарат?

– Да нет у меня никакого аппарата. Как, говорите, Вас зовут?

– Инна Николаевна, – сказала я и замолчала, начиная понимать, что с девушкой что-то не так.

В это время у нее запел мобильник «Пусть бегут неуклюже…».

Камила торопливо схватила трубку и заговорила… на иностранном языке!

От удивления я окончательно проснулась и даже стала прислушиваться, стараясь определить, что за язык. Он не был похож ни на один из самых распространенных и вполне узнаваемых европейских языков. Мне было очень любопытно, гораздо больше, чем рассказ о ее болезни.

Я прислушалась. Нет, точно, это не был ни английский, ни французский, ни немецкий, точно ни один из скандинавских… Много лет проработав в протокольном отделе Министерства культуры, участвуя в приемах официальных делегаций, я научилась довольно легко распознавать иностранные языки, а на английском, по долгу службы, объяснялась вполне прилично.

– Мама звонила, – улыбаясь, пояснила Камила, закончив разговор. – Спрашивала, как я устроилась. Я сказала, что очень хорошо, с женщиной… Хотела сказать, как Вас зовут, но забыла…

– Да не важно, зови, как тебе хочется, – великодушно разрешила я. – А что за язык, совсем незнакомый?

– Цыганский, – сказала Камила, и в тоне не было ни похвальбы, ни гордости, а просто информация.

– Подожди, как же так? Я знаю, что цыганский по звучанию похож на романские языки, испанский, молдавский, румынский, разве нет?

– Наверное, но мы – венгерские цыгане, мы ни на кого не похоже говорим. А время не знаете сколько?

– Да у тебя же мобильник, посмотри.

– А я не умею там время ставить. Мне мама ставит или сестры. Но спешили. Путевку дали за день до отъезда. Горящая называется. Спешили, не постановили время, и теперь я не знаю, сколько время. А ведь, наверное, по телику уже мультики начались. Давайте смотреть.

– Включай, – вздохнув, сказала я, окончательно смиряясь с безнадежностью попытки заснуть. Я направилась в ванную, остановилась и спросила на всякий случай: – А умеешь включать?

– А чего там уметь, кнопку нажмешь, он сам и включится, – поучительно, как малому ребенку, объяснила Камила и потянулась за пультом. – Я и дома сама включаю, мне мама разрешает.

Я стояла под душем, планируя через часок-другой, когда начнется работа всех служб в санатории, пойти к администратору и решить вопрос о переходе в одноместный номер. Шум воды не заглушал звука телика, запущенного на всю шкалу громкости. Я поспешила выйти и уменьшить звук.

– Камила, еще очень рано. Люди спят, – упрекнула я, и только тут заметила, что она, так и не сняв свой дорожный спортивный костюм, все еще на моей кровати, но уже не сидит на краешке, а возлежит! Я опешила от такой наглости, но почему-то стояла и молча смотрела на ее гладкое смуглое лицо. Камила тоже смотрела на меня, не моргая, спокойно и равнодушно. С моих волос стекала вода, от влажного полотенца на плечах было неприятно, легкий халатик не согревал, но начать одеваться под неподвижным взглядом Камилы я почему-то не решалась. Накинув шерстяную шаль поверх халата, я вскипятила воду и заварила кофе.

– Ой, как я кофий люблю, – тут же протянула Камила. – Угостите? А молока нет? Я с молоком сильно люблю.

– Бери, – сказала я и протянула ей чашку. – Молока нет.

– А сколько сейчас время? Вы мне сказали, танцы будут… А как Вас зовут? – Камила отхлебнула кофе и посмотрела на меня, как будто только что заметила мое присутствие.

– Инна Николаевна, – тихо, медленно произнесла я, начиная, наконец, понимать, что моя соседка не придуривается, а на самом деле придурковатая.

Я оторопела от своего открытия, застыла, опустив руки, забыв, что держала чашечку кофе, тупо глядя на прикроватный коврик, где расплывалось темное пятно.

Внезапно с шумом открылась балконная дверь, ворвался холодный зимний ветер.

– Камила, убирайся с моей кровати, – зарычала я, выходя из минутного ступора. – Заправь свою постель, наконец, прими душ с дороги, переоденься.

– А Вы мне поможете? – немного оробев от моего рыка, спросила девушка. – Я не умею подушку заправлять в эту, как ее, наволочку, и простынка у меня всегда морщит. Мне мама всегда стелет…

– Помогу, вставай, двигайся.

Камила не спеша поднялась, потянулась, зевнула.

– Нет, я в душ не пойду. Я воду не люблю, когда льется. Я налью ванную. У меня есть и полотенце, и мыло. Мне мама положила. А Вы мне сигаретку не дадите? У Вас здесь прянички лежат. Можно я покушаю? Вообще-то я в уборную хочу. У меня еще в поезде понос начался. Я пойду?

Она пошла в туалет, а я, как послушница, стала аккуратно расстилать ей простынку, тщательно расправляя складки, натягивать узкую наволочку на объемную подушку, с трудом запихивать так же не совпадающее по габаритам одеяло в пододеяльник. По звукам из туалета я поняла, что Камила не закрыла дверь.

– Камила, – закричала я. – Закрой, пожалуйста, дверь в туалет.

– Я никогда не закрываю. Мне мама не велит. Один раз я закрылась, а потом пришлось замок и дверь выламывать, – весело откликнулась Камила.

Пронзившая меня догадка о слабоумии моей соседки становилась все более реальной.

– Камила, – позвала я, – ты мне так не сказала, что за осложнение у тебя было после ангины?

Камила тут же вышла из туалета, на ходу натягивая брюки.

– На голову. Все осложнение пошло на голову. Менингит у меня оказался. А доктора не сразу и поняли. Мама ругала их и сейчас ругает, что упустили. А Вы не поняли сразу? Значит, таблетки помогают. Очень много таблеток я должна принимать. А мне замуж хочется и детей. Еще у меня диабет. Еще гормональные какие-то дают, а я кушать все время хочу. А мне худеть надо, много есть не велят. А как Вы думаете, меня скоро замуж возьмут? – Камила спрашивала, не делая пауз, не ожидая ответа. Потом вдруг замолчала, легла на кровать, как и прежде не раздеваясь, и мгновенно заснула.

Быстро, как дембель, я оделась и выбежала из комнаты. У меня было твердое намерение потребовать немедленно предоставить мне или отдельный номер, с доплатой, разумеется, или в крайнем случае перевести куда-нибудь в другой. Я решила не мотивировать свою просьбу нежеланием и невозможностью находиться в комнате три недели с психически нездоровым человеком. Я не собиралась описывать симптомы. Пусть сами заглянут в медицинскую карту. Основным аргументом моей просьбы станет слишком маленькая площадь для размещения двоих. Только это, и ничего больше.

Ждать мне пришлось долго, но проблема так и не решилась. Санаторий был загружен на сто процентов (реклама действовала). Мне пообещали, что при первом же отъезде кого-нибудь мне дадут отдельный номер. На том и договорились. А пока…

Пока мне приходилось ежедневно повторять Камиле мое имя-отчество, делиться сигаретами, пряниками, шоколадом, фруктами, другой снедью. Я, как и многие другие отдыхающие, активно пользовались деревенским магазинчиком, покупая там продукты в качестве дополнения к низкокалорийному меню санатория. Кроме того, делилась я и своим мобильником, так как у Камилы после первого же звонка кончились деньги, а она обещала маме звонить каждый день. Роуминг здесь, в российской глубинке, был зверский. Сама я звонила и говорила не часто и не много, и то мне пришлось уже на третий день сходить на почту и пополнить счет. Я – не жмот, точно, но откровенные халявщики мне не очень нравятся.

– Как же ты без денег поехала? – задала я прямой вопрос, когда очередной раз она взяла мой телефон.

– А у мамы не было совсем денег, когда я уезжала. Она мне дала сто рублей, я на них конфеток купила, – простодушно объяснила Камила.

– А мама не работает?

– Она на дому всегда раньше работала, вязала. Платки, варежки, носки. Потом сама и продавала. Стояла или около рынка, или около метро. А теперь шерсть стала дорогая. Мама мерзнет на улице, и руки у нее болят. Раньше-то она хорошо зарабатывала.