полная версия

Иоланта Ариковна Сержантова
С августа по ноябрь

Полная версия

Муравей и небо

Небо не узнавало себя в зеркале. Гладкое, без признаков морщин облаков лицо, пугало его. Несмотря на то, что небо было светло, на ясном его челе не находилось и следа привычной ясности, которая заботит всех, всякого, привычно испытывающего уважение к себе, не меньшее, чем к прочим.

И всё же… Лёгкая, видимая едва тень у подбородка горизонта, не могла считаться за изъян. Бакенбарды сосен обрамляли чистые гладкие щёки неба, а ястреб, что мушкой завис над верхней губой, придавал ему нездешний, несколько кукольный вид.

Впрочем, безупречность претила небу. Ему хотелось легкомыслия! Кудрявых облаков, когда за локоном скрывается игривый прищур яркого кошачьего глаза полудня, рыданий филина ни с чего ввечеру, забав с кукушкой в свободную минуту… Ну, а коли минуешь всё: стыдливый румянец заката с жемчугами надежд восходов, ночи без сна, – так получается, что вроде как тебя и не было.

…Вцепившись волчонку в губу, муравей боролся с ним всерьёз. Не на жизнь, а за неё. Он защищал свой дом, выстроенный посреди корней пня. Щенок же волка, хотел поскорее избавиться от букашки, которая забралось на щёку, покуда он разбирал почерк записок в почтовом ящике. Им испокон веку служил тот же самый пень, другой почты в лесу и не бывало-то никогда…

Вконец рассерженный, муравель решился на крайнее средство, и брызнул в нос волчонку кислым своим соком, кой завсегда имеется у него прозапас. Ну, и чихнул зверёныш, отчего уронил муравья в траву.

Вскорости после, волчок отправился в гости по приглашению, найденному у пня, а мурачейчик, сочтя себя победителем, прилёг отдохнуть. Разглядывая небо, ему чудилось, что таким красивым оно ещё не было никогда. А небу, что ж? Известное дело – лестно. Коли сам себя не понял, не оценил, пускай хотя другие оценят и поймут. Как-то так.

Одно только. Хорошо бы, чтоб это всё случалось ко времени, а не в пустой след.

Жаба

– Что ж такое, в который раз одно и тоже! – Ворчала жаба, заботливо укутывая хвостик ужа, который, словно маленькая ножка, выпростался из-под одеяла прелой листвы. – Хороша мать, свалила на меня дитяти, а сама уж тридцать третий сон видит, не меньше. Нашли няньку…

В самом деле жабка была довольна, ибо в хлопотах о чужом малыше она совершенно забыла про внезапно нагрянувшее одиночество, и чувствовала себя нужной, как говорится, – при деле.

Обстоятельства её жизни сложились таким образом, что жаба появилась на свет довольно далеко от того места, где обитала теперь. Всего у неё хватало, и всё шло своим чередом: и родни не счесть, и куст шиповника, что мешал котам беспокоить её своим извечным баловством. Скромная была жаба, в гости ни к кому не напрашивалась, работы в саду не чуралась²⁵. В начале осени, когда жабы обустраивая зимние квартиры, договаривались, кому с кем спать, наша скромница отыскала себе тихий неприметный уголок – плетёную корзинку в углу сарая, что давно лежала без дела. Ну и прилегла однажды подремать в той корзинке, проверить заодно – нет ли где выпирающего прутика или неудобной ложбинки.

Сладко спалось жабке, уютно, да только, на её беду, хозяева двора, в котором она проживала с икринки, собрались в лес за грибами и прихватили ту корзинку вместе с жабой. А прежде чем положить первый грибок на плетёное дно, разглядели непорядок и вытряхнули бедолагу в сосновые иголки.

Не щенок жаба, не котёнок, не щегол, да тоже живая душа, привыкла она слышать разговор людской, либо пение, к месту, где родилась, сердцем приросла. А тут – лес, запахи чужие, страшные, виды дремучие, не свои. Хорошо ещё, что случилась неподалёку лесная сторожка, и едва стемнело, жаба отправилась разведать, куда забросила её судьба.

Жаба с рождения немного приволакивала ножку, и осенний дождь, что обосновался в округе той порой, не остался равнодушным к её участи, но, сколь мог, указывал – куда идти, и так-таки довёл прямёхонько до порога сторожки.

– Ну, а тут уж разберёшься сама. – Вздохнул дождик, и плеснув напоследок пригоршню воды на лицо себе, да жабе, пошёл дальше, поливать политую не раз землю.

Порог и впрямь был неплох, – гостеприимно распахнутые его трещины обещали в своей глубине защиту и от возможных недругов, и от грядущих морозов. Отерев лицо, жаба несколько продвинулась вовнутрь трещины, дабы осмотреться, как ей навстречу из тени выдвинулась голова ужа:

– И кто это к нам, и откуда? – Спросил уж. Жаба, которой некуда было бежать, не таясь поведала свою историю, не надеясь, впрочем, разжалобить ужа и оттянуть расправу , – она видела как-то раз лягушачью лапку, мелькнувшую в пасти точно такого же змея. Но этот… то ли был сыт, то ли ещё почему, но предложил жабе не мотаться по холоду в поисках иного убежища, а оставаться здесь.

– Тут всем хватит места, располагайся. – Зевнул уж. – Я почти что заснул, и не буду тебе мешать, а вот мой сынок, тот ещё непоседа. Но ты, если станет шуметь, охолони его, дозволяю. Должен старших слушать. Ну, я пошёл.– Уж ещё раз зевнул. – Доброго всем сна.

– Спасибо… Доброго и вам! – Ответила жаба, изумившись столь неожиданному и благоприятному для неё исходу.

Преисполненная благодарности, жаба была так взволнована, что не сразу рассмотрела ужонка, который крутился тут же, в уголке, пытаясь натянуть на себя куцее одеяло вишнёвого листа.

– Ой… – Посочувствовала малышу новая жиличка. – Да что ж ты, бедняжка, мёрзнешь. Погоди-ка, я скоренько тебе другое одеяло достану. И выбравшись на волю, жаба подобрала лист побольше, отвергнутый за ненадобностью виноградной лозой. На удачу, лист был не только выстиран, но даже совершенно сух, так как побыл некоторое время на сквозняке под навесом.

Немного погодя, когда ужонок уже сопел неслышно, свернувшись калачиком под мягоньким широким одеялом, жаба устроила постирушку пелёнок из кленовых листочков, и положила их стопочкой рядом, на всякий случай, – с малышнёй всякое может быть. Кое что она присмотрела и для себя: покрывало с подушкой, да одеяло.

Осень давно уж катилась под горку, а морозов всё ещё не было. Ужи крепко спали, а жаба, нежась под тёплыми струями ливней, всё ещё выходила вечерами – посидеть на пороге сторожки. К ней скоро привыкли и хозяйский кот, и собака, да и люди тоже. Это было понятно по тому, что ежели кому надобилось выйти в сумерках во двор, прочие окликали его с беспокойством:

– Ты там осторожнее, на жабу не наступи, пожалуй, а то быть беде!

ДК (дэ-ка!)

Заявился тут на днях, из повсегда милого прошлого, наш дом культуры, притопал на слоновьих ногах колонн. Вот есть же на свете добряки, что найдут для каждого утешное слово, объятие, ободряющую улыбку или ломтик пастилы в чистой бумажке. Точно таким же остался в памяти и наш ДК.

Навес выступающей чубом крыши опирался на берёзовую рощу колонн, промеж которых можно было резвиться без опасения промокнуть даже в дождь. Бежишь, бывало, по парку, что через дорогу, опаздываешь, белые чулочки в каплях грязи до подколенок, бантики на жидких косичках держатся едва, папка с нотами вертится на верёвочных ручках, мешается, связывает шаг. А как допрыгаешь через лужи до входа, шумнёшь носом поглубже, и взойдёшь степенно во дворец, чувствуя себя не меньше, чем королевной.

Поклонишься тётеньке в халате чернильного цвета, седому дядьке в чёрном, с замаранным мелом левым карманом, и – через ступеньку по лестнице на третий этаж. Там смирно постучишься в двери, да степенно двигаясь по вечно недовольному скрипучему паркету, придвинешься к роялю. Тот щерится белозубо, но требует приподнять крышку, дабы не пропустить не то звука – намёка на неверно взятую ноту, что подолгу парит с укоризной под высоким потолком классной комнаты. Композиторы с портретов в тяжёлых рамах на стенах хмурятся недовольно, а рояль, не в силах вынести фальши, всякий раз норовит стукнуть по пальцам своей «падающей доской»²⁶. Но ты не в обиде, ибо знаешь, чувствуешь за собой вину.

Отбарабанив по клавишам положенное, собираешь ноты с пюпитра, и чинно, с поклоном отступаешь к выходу. Но, едва закрывается за тобой дверь, кидаешься к широченным, в пол обхвата перилам, обнимаешь их и скатываешься этажом ниже. Гладкие, услужливые, перила вкусно пахнут всем сразу: свежестью, закулисной пылью, сельтерской из буфета… радостью нового бесконечного дня.

Ты идёшь по коридору и прислушиваешься к тому, что там, за дверями каждой из комнат. Где-то терзают балалаечные струны народники, там – балетные держат спинку и тянут носок, команда баскетбола в зале на первом этаже пыхтят совместно, обстреливая корзину звонким мячом… Но и это не все! Там же нашлось место и рапиристам, и театралам, и книгочеям, и художникам. Голова кружится от звуков настоящего, от счастья жизни, из-за кипения которой покалывает в носу и текут сами собой вкусные, приятные слёзы, будто от пузырьков углекислого газа из сифона в металлической оплётке.

…Нас приучили к хорошему. Неужели мы отвыкли? Так скоро?! Зачем?!!

Любуясь осенью

Нечёсаные пряди виноградной лозы со вплетёнными в неё стеклянными бусинами перламутровых из-за росы, спелых ягод, вперемешку со скисшимися, мутными от первых морозов…

Неряшливость образа, во искупление серой невзрачности округи, чья унылость приводит в исступление ипохондриков, а необоснованная тревога по все времена отыскивает для себя причину. Осень, в сравнении с замарашкой, взятой на попечение местностью, франтит без меры, украшая себя, не чем попало, но всем, что попадётся под её мокрую руку.

Отороченный рюшем грибов воротник пня, петельки для пуговиц, проделанные услужливыми, предупредительными жуками, сами пуговки – ягоды рябины, бомбошки лесных орехов, ненадёжные, да ладные, тем не менее, кнопки желудей, крючки шиповника, – всё идёт в дело, но главной была и остаётся листва. Покуда та находилась на своём месте, казалось, что её несколько меньше, но нынче… Листвы достаёт и дорогам, и небесам, а высыпанные из горсти осени её стога, чудятся новыми золотыми²⁷, выложенными для пересчёта.

Впрочем же, листья ненадёжны, но прикрывая голую правду ветвей малую часть года, кажутся живущими загодя своего появления на свет, и долго ещё после.

Отчего так? Почему столь ярко отпечатываются они в памяти? Умеют заявить о себе громче прочих, либо, бравируя неопытностью, вводят в заблуждение, сколь могут, до самой своей жёлтой, нездоровой седины, до медной ржи лишайников, что шепотом вопиют об себе громче иного весеннего грома.

Любуясь осенью, мы корыстны. Отдавая дань её притязаниям казаться лучше, чем она есть в самом деле, ищем оправдание существованию самого времени. Ибо мы, от и до, – дети, а посему, куда как легче верим в небылицы, нежели в быль, но, наблюдая в себе осень, превозносим и ту, которая подле.

Капли берёзовых листочков на земле, цвета вскипевшего под приглядкой солнца янтаря, – то плачет осень, не иначе. Но почто?.. Все мы знаем ответ.

Друг детства

– Отчего десятый месяц календарного года кличут «восьмым»?

– Ну, видно есть на то причина²⁸…

– Да уж наверное!

– А почему люди с которыми ты копался бок о бок в песочнице, зовутся «друзьями детства»?

– О!!! Друзья детства – это очень трогательно. Песочные куличики, замки, «страшные» секреты… А ещё, известные им одним, шаткие камни мостовой, что брызжут после ливня и муравьи, которые оказываются не такими уж крупными, когда подрастёшь…

– Но ведь очутиться в столь нежном возрасте в одном месте – то не наша была воля, друг, пойми ты!

– Так и всё прочее от нас независимо…

– Да как же это?!!

– А вот так вот. Ты прикинь жизнь свою, разложи её, сравни, и сам поймёшь.

– Но ты не жалеешь?

– О чём?

– Что мы с тобой попали у одну песочницу…

– Нет. Ни разу не пожалел.

На скамье, в тени сосен на берегу пруда расположились два приятеля. Издали , со спины, по голосам ни за что было б не понять их возраст. В самом деле, собеседники были уже немолоды, хотя время от времени хохотали, как мальчишки.

– Знаешь, некогда, глядя на тридцатилетних, я сокрушался об их косности²⁹, смеялся вялости, стремлению к покою, в их-то годы. А теперь уж, когда самому едва ли не трижды по столько, думаю – какие они были ещё мальчишки. Да и сам не чувствую себя стариком.

– Верно, это и имеют в виду, коли говорят про вечную юность души. У неё ведь не бывает ломоты или лихорадки…

– О… не скажи! А любовный жар, а озноб страха?! Душа она тоже, знаешь, подвержена. Кстати же, представь. Приобрёл намедни градусник зелёного цвета, оказалось, на нём – навечно тридцать восемь. Несомненно хорош для того, чтобы показывать его доктору, но для здоровья пользы никакой.

– И что?

– Поехал к немцу³⁰, тот предложил синий взамен, так он вовсе не показывает ничего!

– Замёрз! – Отозвался приятель, и оба захохотали, позабыв и про возраст, и про катар, и про свершившуюся уже в их жизни старость.

Внезапно товарищи замолчали. Не стесняясь присутствием людей, с дерева спрыгнула до неприличия молоденькая белка. Она раз за разом забиралась на ствол, приобняв его, как бывалый матрос, после чего отталкивалась, и прыгала вниз, словно испытывая на прочность матрац из осыпавшихся сосновых игл. Белка явно наслаждалась своею молодостью и силой, коими была переполнена, и не ведала на что уж их истратить ещё.

Один из товарищей, прищурившись на прыткого зверька, поддел легонько плечом второго и сказал:

– Слышь, видать, скоро конечная…

– М-да… пора выходить…

– А был ли смысл?

– Не знаю. Наверное…

Не по причине испортившегося со временем зрения, но от того, что люди часто обращают внимание лишь на себя, приятели не заметили ужа, что расположился неподалёку, на прохладных камнях берега пруда. Про подобных обычно говорят, что «таких не бывает»: чересчур широкие скулы, ярко чёрный лаковый плащ, дерзкий оранжевый нашейный плат³¹, чуть навыкате взгляд, деланно равнодушный и вместе с тем пытливый… Не позволяя себе дремать, уж столь зримо впитывал в себя солнечные лучи, что частью казалось даже, – сам испускает их.

Он не осуждал внезапную холодность сентября, но радуясь улыбке солнца, редкой в эту пору, и дорогой от того, отвечал с открытой сердечностью, а прислушиваясь к беседующим, думал о том, что, рассуждай он, зачем живёт, ему ни за что не хватило бы времени на неё саму.