полная версия

Иоланта Ариковна Сержантова
С августа по ноябрь

Полная версия

Пустоцвет

У Раисы Абрамовны было типичное лицо, которое делает еврейских дам старше пятидесяти похожими на сестёр. Иная хищная птица сочла бы её за родню, ибо горбинка, пикантная в юности, стала выглядеть несколько угрожающе. И делу не могли помочь ни изумительной красоты вставные зубы, ни аккуратные, чистейшей воды бриллианты в ушах. Более того, и украшения, и челюсти делали образ Раисы Абрамовны ещё более зловещим.

В самом деле Раиса Абрамовна была женщиной доброй, неглупой, а посему то, что она имела несчастье наблюдать ежедневно в зеркале, не могло не огорчать её. Постоянное недовольство собой, навечно застывшее во взгляде, окружающие истолковывали неверно, и, само собой разумеется, принимали исключительно на свой счёт.

Вследствие сего всеобщего недопонимания, Раису Абрамовну сторонились соседи, даже те, согнать которых с насиженной у подъезда скамейки обыкновенно не удаётся ни посулами, ни угрозами. При появлении Раисы Абрамовны они чудесным образом исчезали, разбегаясь, кто куда, как встревоженные голуби, и возвращались на давно облюбованный насест лишь убедившись в том, что дверь квартиры страшной соседки закрылась за ней ровно на три оборота.

Но однажды, во всём районе отключили свет. Такое бывало в те неспешные послевоенные годы, когда высаженные вдоль дорог тополя выглядели не более, чем смешными прутиками. Недовольные жильцы дома, в котором жила Раиса Абрамовна повздыхали, да начали потихоньку прикидывать, что из продуктов пропадёт в первую очередь. И тут…

Что было после, соседи вспоминали уже при свечах, за общим столом, накрытым в однокомнатной квартире Раисы Абрамовны.

– Стою я около своего новенького ЗиСа¹⁵, складываю оттаявшие куски льда в ведёрко, а тут стук в дверь, ну, а за нею… эта …милая дама! – С поклоном по направлению к хозяйке рассказывал сосед снизу.

Оказалось, что Раиса Абрамовна, горестно окинув взглядом наготовленное чуть ли не на неделею вперёд, решила позвать соседей в гости, ведь… не смогут же они отказаться, если спросить прямо? Среди тех, в чьи двери достучалась Раиса Абрамовна, от приглашения не отказался никто.

Так, с лёгкой руки старой еврейки, все выходные соседи ходили друг к другу в гости, а когда в районе по проводам вновь побежал ток, даже расстроились. Сроднились они за это время, да и Раиса Абрамовна оказалась золотой души человеком.

– Таки такой замечательный у неё форшмак…

– А уж как она поёт! – Наперебой восхищались соседи.

Знали теперь они и про то, что зубы у Раисы Абрамовны выпали в блокаду, а серьги – подарок мужа перед уходом на фронт. Она тогда загадала, – сохранит бриллиантики, её любимый вернётся, а коли нет…

– Не сбылось!? – Сочувствовали соседи.

– Сбылось. – Улыбалась Раиса Абрамовна. – Ни волосинки не упало с головы Яшеньки, но только не ко мне он вернулся, а к девушке своей. Та ему сыночка родила в самом начале войны, сохранила его в такие-то страшные годы.

– Вот, подлец! – Возмущались слушатели.

– Да нет, что вы, мой Яша хороший! Как сыну без отца расти? Я-то бездетная, пустоцвет, а Машенька умница, ещё и двух дочек ему родила. Нельзя, чтобы хорошему человеку, да и без деток жизнь прожить, неправильно это.

Слушали соседи Раису Абрамовну, качали головами, вглядывались друг в дружку внимательно, и думали про то, что, быть может, стоит всё же иногда отключать электричество, дабы при свете свечей разглядеть, наконец, в человеке человека…

Монотонность бытия

Обидно, когда рушится что-то живое.

Но если трещины затмевают пятку…

Долой трещины! А пятка пусть остается!!

Автор

Представьте, что мы сидим друг напротив друга, подле настоящего камина. Выключен верхний свет, за окном – ночное небо в неторопливом мерцании натуральных камней… Изредка слышен шум крыльев припозднившегося ворона, а тень филина медленно и беззвучно подчеркивает бледность чрезмерно крупного лика давно седой луны…

Будет нам поговорить о чём? Не окажутся ли слова лишними, а взгляды окрест нескромными? Тишина куда как велеречивее риторических изысков обращения от дикого, грубого быта к гражданственному¹⁶.

Пройдя путь от рождения до… человек не делается мудрее. С чего бы ему? Не растерял бы того, что дано. Не растратил порученного, приказав держаться накрепко определённого ему загодя предназначения на земле.

Душа, истерзанная маленькими озарениями, кровоточит, но не заживает никогда, да так и остаётся исцарапанной навечно. Расположенные именно к ним, страшат нас прочие, нетронутые сомнениями, те, которые тревожатся лишь о себе.

Когда люди смотрят исключительно вовнутрь себя, они отдаляются от жизни, существуя в воображаемом мире. Только вот… иллюзиям свойственно опадать коричневой, как у сосен шелухой… И что тогда? Как?!

Умей мы ценить по достоинству скуку монотонности бытия, мы были бы куда счастливее, но каждому хочется, чтобы та птица, которая стремится догнать ускользающее облако, присела передохнуть именно у него на виду…

Бабье лето

Ночью в гости к округе заходил дождь. И непросохший ещё войлок неба гляделся поутру неряшливо, покуда солнце не заявило об своих правах на небосвод. Утомляя не ведающей меры настойчивостью летней порой, в осенний день солнышко радует так, как никогда в иное время. И виной тому – его некстати взявшаяся скромность, а помехой – неблагодарная привычка к хорошему. Но осенью солнце и впрямь кажется слишком мало, коротко и холодно.

Впрочем, птицы несказанно рады ему, и умеют доказать то. Едва настоянный на полыни рассвет приоткроет занавесь ночи, вдруг принимаются они петь. Неодинаковые их голоса, тем не менее, слажены, и рождается такое … не чувство, но догадка, предвкушение, – будто бы едет кто куда-то со своим походным погребцом, в котором хрустальные стопки, да рюмочки, и перезванивают они, ударяясь боками друг об дружку, тихо и нежно.

– Ох, да осторожнее ты, любезный, чай не дрова везёшь… – Слышит возница временами, да куда уж ему, не волен он в той дороге. Какова есть, по той и везёт.

А кажется, только что, не далее, как вчера, там и там было видно, как толпятся пролески, с их головками в детских чепчиках, что покоятся на мягких подушках маминых зеленых объятий…

Выбился пух из перины ночи, всё небо в перьях облаков. Округа до часу немногословна. Ни чечётки дождей, ни распевок ветра, ни благодарного малому гомона пернатых. Лишь калина цветёт бархатом крыльев ночных бабочек бесшумно, да летучие мыши кромсают туман, ни от кого не таясь.

Бранное

Собачиться – браниться…

Как легко быть добрым, если тебе это ничего не стоит. Покивать сочувственно головой в ответ на высказанную одним лишь взглядом жалобу, обойти стороной почти прижимаясь к стене так, чтобы не замарать платье, и уйти в сытый уют своей жизни. И коли перед тобой человек, то ты можешь успокаивать себя тем, что «он сам виноват в своих неприятностях». А если это собака?

– Так они же животные!!! Дурень ты! – С насмешкой напомнит некто, покрутив пальцем у виска.

На что всегда можно возразить, – мол мы тоже не вполне себе люди. К огромному сожалению. И часто чересчур.

I

Маленькая собачка подобрала во время прогулки два рубля одной монеткой, и когда вернулась домой, заметила, что в мисочке закончилась вода. Собака подошла к хозяину, позвала его за собой к поилке, и положила рядом с пустой миской монету. Когда миска была наполнена, собачка взяла монетку с пола и положила хозяину в руку. Домочадцы изумлённо разглядывали свою псинку, в которой весу-то – без малого три фунта. Разве можно её после этого случая считать собакой?! И… кто теперь решиться ткнуть ровню носом в погрызенный тапок или лужу у двери. Ведь и мы, подчас, грызём кончик карандаша и не успеваем добежать до уборной.

II

Неким приятным зимним вечером, пожелавший оставаться неназванным гражданин, гуляя со своим псом, встретил необычайно милого снеговика. Тот почти бежал навстречу, но, должно быть споткнулся и от того замешкался.

Снеговик о двух кривоватых ножках, с чуть поднятыми полными руками, улыбкой до ушей и короткой причёской из снега. Пёс оглядел белокожего парня и отправился знакомиться так, как он привык делать это со всеми двуногими. Обнюхав промеж толстеньких ног снеговика, пёс обернулся к хозяину с резонным вопросом:"Отчего этот первый встречный выглядит человеком, но не пахнет им совсем?!"

– Собака …мыслит образами?!

– Не всякая.

– Так и среди людей это умеют не все!

III

…В просторном дворе дома ничего, кроме сошедших с оси каруселей и ящика, наполненного серым от пыли песком, выставленным, право, как для котят. Детишки возятся в этом ящике, «пекут» куличи, пробуют их на вкус.

Мамаши стоят поодаль в тени под деревьями, окуривают себя вовсе не фимиамом, отпивают из стеклянных сосудов большими глотками… не амброзию, отнюдь. Дамы заняты обсуждением вопросов государственной важности, не меньше, а посему не замечают, что детишки в коробке с песком переругались давно, не поделив невсамоделишные пирожные и рыдают навзрыд все разом.

Откуда ни возьмись, минуя распалившихся в праведном споре мамаш «за жизнь», во двор вбегает собака. Судя по изгрызенному оттянутому подбрюшью, она и сама мать. Умерив подле песочницы шаг, чтобы не испугать детвору, на глазах у десятков изумлённых людей, собака принимается успокаивать ребятню. Ну, – коли людям самим недосуг, как ей, дворняге, пройти мимо человеческого несчастья, которое из-за таких-то пустяков, но искреннее столь. И без вечно недовольного выражения на лице, собака подносит обронённые игрушки, без брезгливого – вылизывает носы и слёзы со щёк. Она утешает человеческих щенков, оставив на время без присмотра своих.

Ну и что же после?! Прогнали собаку, под рёв детей, и даже не дали доесть кусочек печенья, поделился которым с мохнатой нянькой один из малышей.

Собаки смотрят нам в глаза, в надежде разглядеть душу, отыскать в ней хотя слабый отсвет доброты… А кому она нужнее – им или нам?..

***

– Бабы, прекращайте собачиться, смотрите-ка лучше за детьми.

Ночь

Отрезав от сырной головки большой ломоть, похожий на серп луны, ночь села ужинать. Мерное, неспешное её жевание сопровождалось то ли скрежетом зубов, то ли скрипом ствола осины, жалобой косого, либо назиданием филина. Не переставая есть, уставившись невидящими глазами на чёрный задник неба, вышитый бисером созвездий, ночь шептала недовольно:

– Никакого порядка. Одни появляются, другие гаснут, третьи оставляют после себя только лишь свет, а сами уходят неведомо куда, не сказавшись никому – зачем.

Привыкшее к переменам настроения ночи, небо сочло за лучшее промолчать, дать ей время утерять хотя малую толику своей горячности, как оно и бывало обыкновенно – к утру, но нынче всё случилось куда скорее.

Уронив сыр в черничный соус облака, ночь озадаченно шевельнула бровью, но , – не бросать же, – и, лизнула сбоку, да после макнула ещё раз. Кушанье показалось ей, хотя и непривычным, но неожиданно приятным, отчего настроение её сделалось менее приторным¹⁷, да не слегка, а до того, что порешила она обойти вниманием и некстати скатившуюся с небосвода слезинку метеорита, и невнятную возню ветра с дождём, что приготовляясь к полуночному концерту, старались разучивать свои партии как можно тише.

Но, – то ли ночь была недостаточно голодна, то ли сахару в черничном соусе добавлено слишком, или сыр оказался кисловат, из-за того, что незрел, а мусолила ночь тот кусок до самого рассвета, покуда вовсе не истомилась.

Сощурившись в сторону рассвета, ночь задремала, сама не заметила как. Поговаривают, что проспит она так почти до самого заката, а после вновь примется за старое: отщипывать от сыра, да ворчать.

Средство от мух

В комнатах было жарко по-летнему. За окном красовалась выставленная осенью акварель, её автопортрет. Рассматривая недурно выписанное небо, хотелось выйти и потрогать его рукой, отпить глоток-другой вкусного, кисленького слегка, взвару воздуха. Повертеть в пальцах, держа за худой хвостик, вырезанные, словно из золота, навечно совершенные кленовые листы… Но в дело мешались мухи.

Ссылаясь на то, что некогда и неведомо кем они были приглашены, мухи рвались в дом. Бесцеремонно и упрямо, не обращая внимания на протестующие жесты обитателей, на клацающих зубами левреток, на неестественное равнодушие котов, расслабленно возлежащих в засаде подушек и отбивающих ритм намечающейся схватки кончиком хвоста. Мух не останавливал даже паучий невод, так кстати не сметённый обленившейся прислугой.

А осень всё канючила, жаловалась, топталась под окнами. Ей было архиважно удостовериться, насколько удачен автопортрет, а кому, как не тебе успокоить уязвлённое неуверенностью самолюбие?!

И ты снисходишь, наконец, решаешь выйти во двор, но едва приотворяешь двери, – не без опаски и без намерения впустить кого-либо в прихожую, – оказываешься отброшен устремившимся навстречу тебе потоком. Словно кто плеснул насекомых из ковша прямо в лицо.

Мухи зудят, царапают крыльями щёки, без церемоний ползут к глазам, плутают в причёске… И ни наспех запертые двери, ни суета домашних подле окон, куда в горшках с геранью спешат укрыться мухи, не избавляют от брезгливых возгласов во время ужина и вечернего чаю. Мухи ползают в бороде у папаши, а он, не замечая того, прихлёбывает с ложки. Ему, видите ли, вкусно!

К ночи, кажется, всё успокаивается. Мушиного гудения не слышно, вместо него, из-за двери спальни, в унисон возне мыши за стеной, по дому разносится лёгкий храп сытого папаши.

Но утром… Утро начинается с того, что переночевавшая под потолком муха, принимается биться головой о стекло, требуя чаю со сливками. Ну, никаких манер у неё, право! Ни-ка-ких! Первым нальют в чашку папаше, а уж никак не ей. Пусть привыкает муха, тут – это ей не там.

В самом деле…

Дождь спрятался в лесу. Измочив дорогу, разогнав путников под навесы, он порешил, что пора постоять и отдышаться самому.

Чтобы не промёрзнуть и не превратиться в ледышку, дождь пританцовывал, шлёпая босыми пятками по скользким половикам листвы. Мох, всегда готовый услужить, предлагал подстелить под ноги самотканный махровый коврик, но дождю, хотя сделалось и приятно, и тепло, не хватало, всё ж таки, того отзвука – звонкого шлепка, кой щекотал его слух, как самолюбие, дозволяя убедиться в реальности собственного существования.

Что он, в сущности, знал об себе, – кто он, каков? Почти что ничего. Иногда удавалось уловить мельком нешто… Да вправду ли он статен? Или высок, худ… Каково лицо, и широк или узок нос… На кого похож он, в конце-то концов?! Хорошо его брату, снежку, тот понимает про себя всё. А ему, дождю…

Ведь о том, что он есть в самом деле, можно судить лишь по тому, сколь и каких луж оставит после себя, как долго солнце будет трудиться, дабы иссушить их, хватит ли влаги, досыта напоить землю, так что зацветёт, запоёт она на многие голоса шмелей и пчёл? Или не то петь, – говорить не достанет сил, иссохшимися от зноя губами.

Дождь таился в лесу не напрасно. Он жаждал услышать. что скажут про него после того, как он уйдёт. Ибо – все точно так же, подспудно, думают об одном: чем вспомнят, кто и какими словами. Ну, и – обернутся ли вослед.

Давным-давно

После череды дождливых ночей, отмытое до скрипа небо выглядело празднично. Звёзды и прочие небесные тела сияли нежно, но явственно, словно глаза невесты, что обжигают сердце даже через туман фаты. Луна же, сколь не была в самом деле дурна лицом, тоже сошла бы за невесту. Её свет не только слепил глаза, им она сокрушала темноту, так что можно было любоваться листьями, которые, кружась в последнем туре вальса, падали с ветвей на землю. Коли не глядеть на них, чудилось, что то, тихо ступая, идёт навстречу рассвету ночь. Её волосы и платье ласково трепал ветер, но он по привычке соль неловок, что вскоре земля оказалась усыпанной мелкими пуговками божьих коровок, лаковых от солнечного света. А шёлковые нити паутины, коими пришиты были они, растрёпаны на концах и летают повсюду, да липнут к губам, вызывая грустную бессознательную улыбку.

Небо, что кажется выцвело за лето, скрывает свою непривлекательность под подолом сумерек, кутается в чёрную шаль полночи, и тянет после до последнего с рассветом. Видать, совестно ему себя, хотя и напрасно. Никто не умалит нашего превосходства над прочими, кроме нас самих. Ну, а мы-то… за что? Провинились в чём?!

Осенние дни отступают, шагая степенно. Берёза – нага и бледна. В самых неожиданных местах раскрывают свои зонтики грибы… Смешные они! Дождик-то уже прошёл! Давным-давно! Ещё вчера…

Домой

– Осенняя листва – осыпавшееся золото летнего солнца, не иначе.

– Жаль, только, – грош цена тому злату.

– С чего бы?!

– Обманка¹⁸. Ржавеет скоро.

Без особых премудростей, а так просто – в сахарной пудре инея было подано к рассвету это утро. Всякий час иная, осень удивляла собой.

Нагая, неприкрытая сарафаном листвы берёза, стояла готовая уже ступить в пену сугробов, как в волну.

Виноград сворачивал листья фунтиком, дабы было в чём унести созревшие пирамидки гроздий.

Калина изнывала от тепла. Стада тли, что пасли на листьях муравьи, утомляли её достоинство. Калине так хотелось морозца, чтобы прогнал он прочь их всех, и чистой до самого последнего листочка, встряхнуть кудрями, да расслышать, наконец, деревянный стук роскошных метёлок серёг одна об другую. Тут же, понятное дело, лопнет ягодка, что посытнее, и заслышится тот, девичий её терпкий до горечи дух, которым славится калиновый куст в весеннюю пору цветения.

Ветер зачёсывал траву набок, дабы скрыть залысины звериных опочивален и проборы троп. Зимой, оно и так всё на виду, пусть хотя теперь останется немного укромных мест. Лесные козочки скромницы, встревожены тем, что осень срывает пыльные занавески листвы для стирки, собирает на зиму ширмы кустарника, и в просвете обнажённых стволов, как в прицел пращи, становится видно стороны света.

По раскатанным коврам золотой листвы, покуда не потемнеют они, не промёрзнут до румяной корочки, – славно идти, и неважно в которую из сторон. Придёшь-то, всё одно, ровно туда, откуда вышел, – домой.

Планида

Луна взгромоздилась на ветку дуба.

– Буду яблоком! – Заявила она, супротив ведомого ей самой, что на дубу зреют одни лишь жёлуди, – круглолицые и не очень, но все сплошь в беретах крупной вязки, стянутых на темячке¹⁹ изящным хвостиком.

Юпитер взял под козырёк, и, как это полагается служивому, счёл желание дамы законом, ибо покорность, возведённая в привычку, имела в этом случае особую приятность.

– Как скажете, душенька! – С поклоном согласился Юпитер. – Любой фрукт к вашим ногам. Только вы, если позволите, принимая во внимание ваши роскошные формы, больше схожи с крупной жемчужиной…

– Что вы имеете в виду, сударь?! – Возмутилась было луна, приняв на свой счёт не драгоценность жемчуга, но его округлость и полноту.

Юпитер, по-военному скоро сообразив, что дал промашку, несколько изменил градус своей лести, и с жаром воскликнул:

– Сияние ваше навело меня на такую мысль, сударыня! Но коли вы недовольны мной…

– Ладно уж. Довольно. – Перебила луна. – Можете стать чуточку ближе. Да помолчите уже, я думаю! – И многозначительно замерла.

Юпитер, не смея даже вздохнуть, привычно застыл в полупоклоне, словно на часах, и принялся ожидать. Не рассуждая, не мудрствуя, не торопя. Ибо – не положено.

…В раздумьях о пустяках, луна парила в небе, испуская пыльное сияние. Созерцая землю и вросший крепко в неё дуб, она сожалела, что не может оставаться посреди его ветвей столь долго, сколь желается. Уж так статен был дуб, так благороден, так хорош…

Покуда луна вздыхала по дубу, Юпитер волочился за нею в отдалении, дабы не приводить даму сердца в недовольное расположение духа. Он-то знал, что, как она не страдай, а всё одно – останется с ним, ибо такова планида²⁰ у всех – быть с теми, кто предназначен им судьбой.