Ильдар Русланович Аубакиров
Парад обреченных
–Мы странные, с нами что-то не так. Нас постоянно обвиняют в слабости, недостатке мотивации, ограниченности и бог знает в чём ещё. И это только потому, что мы наотрез отказываемся вгрызаться друг другу в глотки и прокладывать себе путь по трупам.
Я не знаю, мы определённый тип людей или же новое поколение, поколение будущего. Но мы другие. Мы не подходим этому миру.
Мы не слабаки и не пораженцы. Мы не безвольные хилые твари, не способные ни на что. Мы просто люди иной реальности. И мы не собираемся, не будем, не станем идти на компромиссы с этим миром. Нет, мы не станем.
Если единственный способ существовать в этом мире – бороться, кусаться, доказывать, соревноваться, биться, – то мы отказываемся от этого мира. Такой мир нам ни к чему. Мы не станем за него сражаться. И держаться тоже не станем.
Мотивация рождается тогда, когда есть цель. Нас убеждают в том что высшая цель – жизнь и успех в этой жизни. И за них – за жизнь и успех – нужно биться. Но такая жизнь не является целью для нас. Отсюда и полное отсутствие мотивации.
Мы отказываемся от этого мира, если его неотъемлемой частью является битва и взаимное уничтожение. Нет, наша позиция – не непротивление злу насилием, ибо она предполагает противление и борьбу в иных формах. Наша позиция глубже, она имеет онтологические основания. Ничего общего не имеет она и с христианским или каким бы то ни было иным смирением. Мы не смиряемся. Никогда. Мы не принимаем эту реальность такой, какая она есть. Это не смирение, это тотальный протест. Протест всем образом жизни, мышления, намерения. Протест. Но не бунт.
Наша позиция иная. Жизнь не является для нас высшей ценностью и целью. Человечество должно наконец понять, что наша цель и ценность – познание и чистое творчество на основе полной свободы и безопасности. И если такая форма бытийственности, как жизнь, не обеспечивает актуальность наших целей и ценностей, то жизнь нам ни к чему.
Мы не станем биться до последнего, сражаться за жизнь, за каждый глоток воздуха, потому что это не то, что имеет для нас значение.
Наш потенциал, наш дар, наши силы и интеллект не предназначены для растрачивания впустую в бессмысленной и бесплодной борьбе. Они – для другого. Для другого мира. И пока нет того мира, мы отказываемся существовать.
Пусть скажут нам, что мы должны построить сначала тот мир, чтобы иметь потом право быть в нём свободными и творить. Но это исходная сущностная ложь нынешнего мира. Мы ничего никому не должны. Мы – это дар. То что мы несём в себе – бесценно, и мы не должны доказывать миру, что это так. Если мир не готов к нашему воцарению, мы просто тихо уходим. Не потому что мы слабы и безвольны, а потому что мы не для этого мира, потому что, вступая в борьбу, мы лишь бесцельно и бессмысленно растратим свои силы, так ничего и не добившись.
Мы не просим, не молим этот мир о свободе творить и познавать, о безопасности и кооперации. Мы не информируем мир о том, каковы его перспективы и будущее. Мы просто хотим донести, почему не желаем жить в этом мире и отказываемся даже дышать в нём сверх того, что обеспечивается автоматизмом биологической оболочки.
Мы не будем биться, мы не будем соперничать и доказывать миру, что нужны ему. Но и мир должен оставить иллюзию, будто нужен нам. Нам не нужен никто и ничто. Но это является частью, или ценой свободы. Только безопасность и свобода – не нужда, а необходимые предпосылки нашего бытия. Пока их нет, и нас нет.
Мы – поколение, отказывающееся от борьбы. Мы не отступаем перед опасностью, сломленные страхом. Просто опасность обессиливает (лишает силу смысла) нас, поскольку она бесконечна, а каждый из нас в отдельности – конечен и ограничен. Мы не будем стоять в смертельном поединке лицом к лицу с этим миром. Нет. Мы обречены и эта борьба не только бессмысленна и абсурдна, она – тупа и не имеет никакой ценности. Мы не станем бунтовать. В бунте нет ни выхода, ни попытки, ни порыва, ни намерения. Мы просто уходим в молчании и равнодушном созерцании.
Нам всё равно. Это не отчаяние, не опустошение. Это трезвый взгляд пустоты, которая не видит возможности воплощения. В этом нет ни боли, ни трагедии, ни страха. В этом нет даже равнодушия. Это полное отсутствие отношения.
Мы придём в тот мир, в котором и когда не будет существовать опасность. Можно будет двигаться вперёд и расти, а не топтаться на месте, сражаясь за то, что никому не принадлежит. В том мире, где силы не нивелируются, бесконечно сталкиваясь друг с другом, мы сольёмся в бесконечную мощь, и усилия обретут смысл. В том мире будет ясно, что мы не бессильны и не безвольны. И мы будем делиться с миром тем, что в нас есть.
Пустота слишком неустойчива, положение познающего и творящего всегда так шатко, что невозможно на что-то надеяться в мире, который лишь рвёт пустоту на части, отказываясь от срастания с ней, проникновения в неё.
Мы станем только в мире, где страху в принципе нет места, где будущее дружелюбно, потому что никто не пытается его поделить.
Мы отказываемся существовать в мире, основой которого является тупая бойня в ограниченном пространстве, не дающая вырваться из кровавого месива и освободиться никому.
Мы предназначены свободно растекаться, не направляемые и не ограничиваемые никакими «должны», «нужно» и «нельзя». Никаких помех, никаких обещаний. Мы просто потечём в том мире спокойно и расслабленно, не подгоняемые временем, не запертые в пространстве, не стиснутые человеческой ненавистью. Мы станем растекаться, и это будет прекрасно. Возможно, всё также бессмысленно, но хотя бы прекрасно.
–Что вы после себя оставите? Вот представьте, что вы завтра попадете под колеса автомобиля, что останется после вас? Кто действительно будет долго помнить о вас? Думаете по вам будет скорбь? Да, будут, знакомые иногда будут вас вспоминать, пару лет, может больше, если вы умрете как то интересно, будут рассказывать о вас друзьям. Лучшие, как вы считаете друзья, будут помнить о вас… пускай 20 лет. Родители будут, естественно, помнить вас до конца жизни, будем оптимистами, представим что это лет 50. Ваши странички в соц.сетях продержатся какое-то время. Если стена будет открыта, вам будут писать "RIP", о, как же это глупо… Но так будет!
Получается всё? Это всё? Жалкий список, согласитесь. В лучшем случае вы писали какие-то статьи, или нарисовали пару картин, или самое лучшее, что вы могли сделать, посадить несколько деревьев. Но какое кому до этого дело? Человек – это паразит, не нужно корчить из себя праведников, хороших мальчиков и девочек. Так называемая "культура" это надуманная ерунда, что бы держать вас в кулаке.
–Странно, что трудности воспринимаются именно как препятствие на пути, а не как его часть. Если посмотреть на биографии известных, деятельных людей, то окажется, что более чем половина из них в разное время переживала серьезные, порой даже травмирующие потрясения и лишения. И наоборот: люди, в целом довольные своим положением и обстановкой вокруг, как правило, меньше всего хотят созидать или ставить перед собой серьезные цели, отстоящие выше от мещанско-потребительских нужд. Потому что любви, состраданию, довольству и стремлению к спокойствию чужда та агрессивность, которая толкает вперед, как ничто другое. У человека, терзаемого негативными эмоциями и чувствами – страхом, завистью, ненавистью и злостью – гораздо больше шансов чего-то добиться, потому что он более вынослив. Тогда как те, кто привык к комфорту и гармонии с социальной средой и окружением, перед трудностями спасуют, поскольку жизнь их не закалила. А нужна ли нам такая жизнь, которая делает нас слабыми и никчемными своей безмятежностью и банальными радостями? Чего в ней хорошего? Стоит ли она того, чтобы стремиться к ней?
Даже счастливый человек может быть никчемным. Даже несчастный может быть великим.
– Думаешь, меня кто-то услышит? Да даже она меня не слушала.
– Родственные души были и будут вместе
–Единственная родственная душа – это ты
– Моя любовь, твоя весна как и моя уже сгорела. Не жди весла на пути к югу , ты как дурак что внемлет идиоту, пустился в пляс , ведомый высотой и потерял эдем. Единственная родственная душа – это ты сам. Ты поднимался по скалам чтобы сорвать лилию , который пронес за собой вихрь, ты его сорвал но ты упал в море . Ты остынешь и твое сердце забьется в гранит.
– Помни меня , молодым .
– Прекрати, собери все цвета радуги и получишь еще одну попытку войти в эдем, цвета увидишь через вот этот фотоаппарат. Очисти мир от плесени и ты очистишь свою душу.
–Родственные души не могут быть разлучены.
Полумрак, драные обои и разбитые насмерть плафоны – всё, что осталось от нашего быта. Пол гвоздями впивается в голые стопы. Запах сгоревшей проводки переходит в масляную дымку, вытекающую сквозь окна с пустыми рамами.
Нитка дрожит в руках и никак не может попасть в ушко.
Родственные души не могут быть разлучены.
Запястья сочатся красным – это ее укусы постарались. Ей пришлось защищаться, хотя я даже не нападал.
Тени, подобно раздутым лепрой старикам, тревожно наползают на нас, чтобы забрать с собой по ту сторону занавешенных мокрыми тряпками зеркал.
Но у меня здесь есть ещё одно дельце.
Родственные души не могут быть разлучены.
Вдалеке низким голосом засеребрили колокола – то ли снова чума, то ли опять враги – в любом случае, звон несёт на себе огонь. Мы многомиллиардной оравой оседлали электричество, но не смогли наступить на горло непримиримой тупости человека разумного.
Ее седое платье своей убогой красотой перебивает любые звуки и запахи. Ты лежишь на мешках со зловонным содержимым и сама потихоньку набиваешься смрадом. Тоненький кулак всё ещё защищает сердце, но узловатая жилка на шее уже не бьётся, а зеркальце не потеет, когда прислоняешь его к холодеющим губам.
Провожу ногтями по твоему равнодушному к жизни лицу, чтобы отогнать насекомых. Любовь смешалась со смертью и подступила к горлу в виде тошноты.
Родственные души не могут быть разлучены.
Колокола засеребрили громче. Мои руки в холодной панике рвут безупречное, всё в заплатках, платье, и ты почти без стыда светишь несвежим исподним.
Через занавешенное дымом окно громыхает ракетами и проклятиями. Должно быть, за холмами стался очередной внутренний конфликт, бессменная гражданская война. Мой защищающийся от бывших сограждан народ подобен полумёртвой пиранье, которую жрёт кит, не в силах переварить.
Наконец-то нитка попала в игольное ушко.
Родственные души не могут быть разлучены.
Сначала тебя? Или себя? Никогда не держал в руках иголку. А ты не подскажешь – струйка свернувшейся крови изо рта мешает живой речи. Да и смерть заставлет держать все слова по ту сторону голосовых связок.
Тонкий металл впивается в твою пергаментную кожу под поскрипывание половиц. Нитка, как лакей, следует за иголкой, выползая из тела и снова с ним встречаясь.
Совсем скоро серебристые звоны колоколов пересекут покосившийся порог и заберут нас с собой – звенеть для пороховых выхлопов и одуревших от бомбёжек ласточек, медленно падающих с неба.
К тому времени мы с тобой уже будем едины.
Родственные души не могут быть разлучены.
Твоя оболочка не перечит ржавой иголке. Даже десяткам уколов. Даже сотням маленьких прошитых отверстий; но на сотни у меня, как всегда, не хватает времени. Я баюкаю надежду, что хотя бы тебе уже не болит.
Тени прокаженных расступились, когда трава по ту сторону окна загорелась, коснувшись искорки с вонючего военного неба. Мне стало лучше видно то, как сильно багровая нитка просится к моей коже.
И я ткнул иголку в своё брюхо. Оказалось больнее, чем ожидало воображение. Воссоединяться – всегда болезненная участь.
Родственные души не могут быть разлучены.
Пожар по ту сторону оконной рамы попытался закричать яростнее, но не справился своим смолистым кличем перебить звуки техники.
Иголка тревожит мою безобразную кожу, но мне стало немного яснее дышать, когда я, вернувшись мыслью из военных полей, вспомнил, зачем в моих руках оказались иголка с ниткой.
Она нещадным образом померла в нашей хилой комнатушке. Я долго просил ее вернуться, но она лишь заморгала пустыми глазами и засмердела.
Мне пришлось потерять ее на время. Лишь на бьющие колоколами мгновения.
Родственные души не могут быть разлучены.
Я закончил шитьё и, вроде бы почувствовав то самое единение, лёг на ее наготу, прикрыв её своим мешковатым телом.
Теперь я уверен, что не потеряю ее душу в бесконечной пустоте, когда огонь из оружия врага выбьет меня из оболочки.
Колокола засеребрили просто невыносимо. Я посмотрел в ее ослепленные темнотой глаза и мысленно поцеловал их.
Дверь распрощалась с петлями, раздался гомон и механическое клацанье.
Грохот в сторону моей головы разорвал тягучий воздух. Мне пришлось сильнее держать иголку, чтобы не потерять ее в черноте, созданной короткой болью внутри черепа.
Родственные души не могут быть разлучены
–Интересная штука,– заговорил приемник знакомым голосом.– Давно не видела ни у кого радио.
– Мне нравится слушать кого-то чтобы не чувствовать себя одиноким ,– улыбаясь ответил я
– Глупый. Я в твоей голове.
Девушка поднимает приёмник и протягивает его мне. Он в кожаном чехле, вытершемся по краям. Чехол цвета кабачковой икры, устало-рыжий. А ручки настройки, хромированные и шершавые на ощупь, кажутся почти драгоценными.
Я сажусь поудобнее, по-турецки, крутит ручку, глядя на красную полоску индикатора, и ловит волну на итальянском языке.
– Красивый язык, да?
– Пожалуй, да,– соглашается девушка.– Итальянский?
– Ага. Я развлекалась у бабушки. Моя подруга знала много языков.– В моем голосе лёгкая грусть.– Я заставлял ее угадывать, на каком языке. И угощал клубникой и малиной, пока она не просила сжалиться над ней.
Девушка тихо смеётся:
– Сжалиться – это про клубнику, малину или языки?
– Это обычное мужское кокетство,– чуть усмехнувшись, ответил я.– А вот это на каком языке?
– Сербский.
– А это?
– Турецкий.
– Всё знаешь, как с тобой играть… Это?
– Японский,– терпеливо говорит девушка, но глаза её смеются.
Я, ещё раз взвесив на ладони крошечный радиоприёмник, отдал его девушке.
– У тебя на ноге цветы. Я видел, когда ты приподняла юбку. Девушка кивает и снова обнажает ноги почти до колен. Я рассматриваю цветы, неуловимые, как живые на тёплом ветру и, решившись, дотрагиваюсь кончиками пальцев.
– Они нарисованы?
– Да,– говорит девушка, и я замечаю в её глазах необычное выражение. Сомнение, смешанное с любопытством и какой-то обречённостью, но при этом тёплое. Девушка приподнимает край майки – на животе слева тоже цветы, всего несколько лепестков.– Это не татуировка. Остатки рисунка. Раньше их было больше.
– Как ты так делаешь? Ведь ты не касаешься земли,– спрашиваю , встав на колени и заворожённо глядя на пол. Что означает твой рисунок?
– Это всё твои воспоминания,– девушка смеётся . Слишком сильные. Сейчас расскажу. Закрой глаза.
Мне пять. Я с отцом гуляю по серым грязным улочкам города, заполненным ликующим народом. Воздушные шарики, гирлянды, музыка. Молодой парень в расстегнутом пальто несет в руках транспарант. Отец покупает мне мороженое, и я радостно уплетает его за обе щеки. Радость сменяется тревогой. Люди что-то вопят, куда-то бегут. Воют сирены, ревет громкоговоритель. Мужчины и женщины с плакатами в руках кричат «Демократия! Демократия! Свобода!», камень попадает прямо в транспарант юноши, и на месте лица пожилого усатого дядьки возникает дыра. «Свобода, свобода!» ― скандируют люди, а милиция в черных шинелях стреляет в них, убивая всех без разбору. Молодая красивая девушка падает на асфальт, хватаясь за окровавленное плечо, и ее немедленно растаптывает толпа.
Я плачу. Отец отводит меня домой, а мать поит теплой водой с сахаром и укрывает одеялом.
– Папа, что такое демократия? ― спрашиваю я, отойдя от шока и вспомнив, что кричали люди.
– Неважно, сынок, ― отвечает отец, с тревогой глядя в окно. Беспорядки уже закончились, и милиция спешно убирала с улицы трупы. ― Забудь. Забудь…