Ильдар Русланович Аубакиров
Парад обреченных
Итак, не остаётся других вариантов, – чтобы сохранить значимость законов природы, не сделать её марионеткой в наших или божественных руках, и в то же время не стать самой марионеткой природы или Бога, – душе придётся произнести свои слова так: «Необходимо, что существуют несчастные люди». Странным образом, они приносят с собой максимум свободы для всего, о чём есть хоть какие-то знания.
Интересно, что заставляет очень и очень многих людей предаваться унынию из-за малейших жизненных неурядиц? Почему всех так заботит важность тихой, спокойной и НИЧЕМ НЕ ПРИМЕЧАТЕЛЬНОЙ жизни? Мне в голову пришла несколько странная, но вроде бы логичная мысль: людям, когда они появлялись на свет, никто не обещал счастья и бесконечного благоденствия. И если задуматься, то эти установки на "счастье" и "состоятельность" имеют под собой социальную природу, т.е. по факту это навязанные окружением представления о том, как должно быть. А из безукоризненного следования правилам – чужим, придуманным не нами – не может выйти ничего хорошего. Просто потому, что из шаблона невозможно создать новые формы, а в психологическом поле, в котором царит полный комфорт, не родится кризис, мотивирующий на нестандартное, а иногда и принципиально новое решение проблем. Странно, что трудности воспринимаются именно как препятствие на пути, а не как его часть. Если посмотреть на биографии известных, деятельных людей, то окажется, что более чем половина из них в разное время переживала серьезные, порой даже травмирующие потрясения и лишения. И наоборот: люди, в целом довольные своим положением и обстановкой вокруг, как правило, меньше всего хотят созидать или ставить перед собой серьезные цели, отстоящие выше от мещанско-потребительских нужд. Потому что любви, состраданию, довольству и стремлению к спокойствию чужда та агрессивность, которая толкает вперед, как ничто другое. У человека, терзаемого негативными эмоциями и чувствами – страхом, завистью, ненавистью и злостью – гораздо больше шансов чего-то добиться, потому что он более вынослив. Тогда как те, кто привык к комфорту и гармонии с социальной средой и окружением, перед трудностями спасуют, поскольку жизнь их не закалила. А нужна ли нам такая жизнь, которая делает нас слабыми и никчемными своей безмятежностью и банальными радостями? Чего в ней хорошего? Стоит ли она того, чтобы стремиться к ней?
Даже счастливый человек может быть никчемным. Даже несчастный может быть великим.
Никогда не забывай о том, что доверять можно только себе. Никогда не сдавайся и помни, что самые верные цели и мечты – те, что придумал ты, не живи по чужим мечтам.
Никто не умрёт за тебя ради твоей жизни. И это нормально. И ты не должен. У тебя всего одна жизнь. Пусть эта жизнь прискорбна тем, что ты на самом деле одинок и только сам для себя, но ты не имеешь права на слабость – верить.
Не верь, не бойся и не проси.
Не верь в то, что кому-то нужен. Не бойся одиночества, потому что оно делает тебя сильнее. И не проси подать тебе руки.
Ты воин, который может построить мир для себя, не имея союзников.
Я открыл глаза, передо мной стоял высокий, широкоплечий мужчина – это был Ковур.
– Наконец-то ты очнулся! Через час у тебя электричка, держи билет.
– Какой же ты любезный. … А где Вера? Что со мной произошло?
– Не знаю! Проваливай из моего города!
Ковур ушел… Я люблю вокзалы. Люблю за атмосферу деловитой суеты, за запах креозота, за привокзальные кафешки, за свет неона по ночам, за гулкие и просторные бетонные своды этих храмов движения. Но больше всего я люблю вокзалы именно за то ощущение, которое возникает уже на подступах к ним. За ощущение пути. Вокзал как портал из Осёдлости в Движение.
Не сказать, что я люблю поезда. Тесно, душно, часто плохо пахнет, туалет не работает, санитарная зона, почему стоим? Пропускаем товарный состав. Пропустите к туалету, я с ребёнком. Не курите в тамбуре. Закройте окно, мне дует. Не могли бы вы выйти из купе, я переоденусь. С чемоданом, с чемоданом пропустите…
Нет, поезда, это маленькие квартиры на колёсах, в них нет движения. Нет состояния перехода из прошлого в будущее. Мы обустраиваем в них свой быт, укладываем чемоданы, достаём жареную курочку, знакомимся с попутчиками или старательно избегаем своих новых соседей, развешиваем носки, прячем под матрасы паспорта и ждём. Ждём, когда это, наконец, закончится.
Вокзалы не такие. На вокзале все собраны, чемоданы застёгнуты, дела закончены и остались позади, человек готов к новому шагу. Они порой пугают новичков своей беспощадностью. Оставленные сумки уже не вернуть назад, упущенное время и пропущенный поезд – тоже. Нельзя вернуться домой за панамкой. Но если отбросить свои мелочные, обывательские страхи, то нет в мире ничего более прекрасного, чем вокзал.
Давным-давно, ещё совсем маленький я, застрял ночью на вокзале в этом вместе с лагерем. Это были лучшие 6 часов моего детства. Мы выгрузились из автобусов, скинули рюкзаки, и сумки в кучу и… и вот тут началось волшебство. Вокзал показал своё истинное лицо. Всё остальное просто пропало. Где-то позади был лагерь со своими заботами, рангами, достижениями и обидами. Впереди был дом, мама, папа, школа, двор, какие-то рамки, правила, права, обязанности. Но на вокзале всего этого не было. Более того, не было никакого. Раньше и потом. Вокзал, как ограниченный пузырь реальности, выпал из времени и жил своей жизнью. И вроде люди вокруг – те же, но всё уже не так как раньше и ещё не так как будет. Чудовищная атмосфера свободы пронизывала этот момент. Ночь опускалась на рельсы, небосвод темнел, огни загорались, и я навсегда понял, как нужно прожить жизнь. Понял и тут же забыл, потому что эти понятия: прожить, жизнь, навсегда, не имели никакого значения на вокзале. Было только. Здесь. Сейчас. Короткая передышка между, тогда и потом. Поезд приехал, мы погрузились и поехали домой, пузырь захлопнулся. Но на прощание он, озорно моргнув яркими огнями в ночи, подарил мне это ощущение и стоит хоть одной моей ноге коснуться перрона, оно возвращается, будто и не исчезало никогда.
С тех пор прошло много лет. Я видел множество вокзалов и вокзальчиков в разных странах. От огромных международных перевалочных пунктов на много этажей и сотен тысяч квадратных метров прилегающей площади, с дюжинами путей, собственной инфраструктурой и даже собственной торговой маркой, до малюсеньких деревенских вокзальчиков для поездов узкоколейки в горах, где даже платформы-то и не было. Не было там ни магазинов, ни залов ожидания. Не было носильщиков, толкотни, криков пассажиров и бубнения диспетчера. Были только рельсы, идущие из ниоткуда в никуда, табличка с названием станции и это ощущение свободы.
Пожалуй, бог не знал, что
Тройка снова прыснула пьяным смехом.
Затем отсмеявшись, все замолкли на несколько секунд. Я почувствовал, как дрожит маленькая ладонь, которую он безотчётно сжимал всё сильнее. Ослабил липкую хватку.
Щербатый снова закурил и так приблизился, что его бородёнка щекотнул мою шею:
– Короче, ты по-хорошему не понимаешь. Мы-то в курсе, что ты не равнодушен к Вере, а она будущая жена Ковура.
Тогда я понял, что лучшего момента не представится. Я уже сжал кулак, чтобы…
– Ну-ка, сука… – прохрипело над ухом, а ножик щёлкнул у самого горла.
Я попытался двинуться, но кончик лезвия кольнул кадык.
Следующий удар я получил от щербатого по голове, перед глазами все поплыло.
Мои кости растрескивались по частям, дробились от безмолвной злости! Нет, я не уеду! Я пойду тропою своего забвенья, сквозь года и воды прошлого и мимо тех теней, что камни все несут к обрыву. Но я буду с ней! Пусть я не увижу глаз ее сиянье, не услышу голос, ласковый, живой, но пускай я сгину в борьбе за свое счастье! Блестит асфальт водой, ночь с твоим лицом опустится, колеблясь, и я на мостовой почувствую, что веки и волосы, стан и плечи, руки с дождем войдут в меня! Я выкинул билет и пошел быстрым шагом, не обращая внимания на лужи обратно к дому Веры.
Все из-за Веры? – три мрачные фигуры стояли около футбольной коробочки, источая дым. Эту фразу выпростала самая подвижная из них. Было видно, как остальные две вздрогнули и смешались при этом. Возможно, что если бы я не обернулся, то ничего бы и не случилось.
Если бы.
– Чё ты таращишься, я не понял?!
Я молча отвернулся и продолжил идти в том же ритме. Тройка фигур сверкнула искрами бычков о землю, отделилась от коробочки и быстро настигли меня.
– Слышь?! Чё такой невежливый? – одна из фигур вышла под тусклый свет фонаря и обнажила щербатый рот в заляпанной бородке.
Пришлось остановиться. Я бросил взгляд по сторонам. Двое других переминались сзади, шаркая носками по асфальту.
– Ребят… – обратился я, к щербатому, но тот дёрнулся, будто для удара. На уловку я не попался.
– Чё ты менжуешься-то? – хлопнули меня по плечу. Все трое громко рассмеялись.
– Вы поболтать хотите или по делу? – я чуть повысил голос.
– Ого-го, а ты у нас деловой я посмотрю, – говоря это, бородач поправил ворот куртки и отвесил что-то вроде реверанса.
Я не знаю, зачем и кому это нужно кто подослал их на драку со мной, только так бесполезно, так зло и ненужно. Драка – это действительно то, что не нужно. Первый удар мне пришелся на голову бутылкой, в глазах появились звезды и я потерял равновесие и упал на землю.
Когда я упал, начали наносить удары ногой по лицу. Я не просил о пощаде, к избиению присоединились двое других подростков. Они били ногами по голове и позвоночнику. Я представил себе, что я асфальт. Я просил у ангела за меня вступиться, смотрел в небо и видел в нём лица, жить бы, жить моей душе на горе с богами, а ей играют в футбол сапогами. Постепенно, моя душа уходила, из моего тела и я увидел себя сверху, как меня били, отморозки прекратили бойню, заметив, что я якобы отключился. Они ушли.
Кстати Веру я тогда забрал с собой ночью в город, сразу же после драки. Научиться бы, работать со снами, я потерял грань реальности и сна. Мир снов каждого – целая вселенная нагромождений; вихри и потоки сознания, нереальные пространства памяти, взрывоопасные звёзды страхов, вкрапления влюблённостей-астероидов, пролетающих меж планетами, отмечающими наши детские года, – самые главные скопления душевных утрат.
Пробуждение ото сна каждому даётся по-своему, лично я ощущаю физическую боль и усталость, слабость и отсутствие тонуса в пальцах рук, отчего сжать ручку чайника утром – целая эпопея. Возможно, в этом зазеркалье проживается мной непростая жизнь, которая не хочет отпускать меня, а Морфей всё ждёт, когда я сдамся ему навсегда, и порой мне мнится, что грань уже вот, рядом, только отпусти самосознание.
Самый мой радостный сон – это красный маленький вертолётик с одним пилотом в моём лице, полёт над проводами, паутинкой оплетающими город сверху, ясный летний день, жужжание пропеллеров и смех. Видеть во снах цветные мечты детства, держаться за солнечные лучики пальцами, перебирать струны простых радостей, прыгать до потолка, заныривать в разно чешуйчатые глубины океанов, бежать как ветер и покорять небеса движением мысли – такая терапия чистой, светлой радостью.
Три часа ночи. Вышел на кухню попить воды. Всплыли образы.
Мой отец сидит на кухне с бутылкой водки и напевает, закусывая очередную стопку то куском ветчины, то соленым огурцом. Мне одиннадцать лет, мама в командировке, у папы завтра выходной. Ему не нужно укладывать меня спать, ему нужен слушатель.
– Косяки чужие переделывать… Себе дороже. Вот Бог ни у кого помощи не просил, когда мир творил. Все сам сделал! С начала и до конца. И никто ему не помогал…
Опрокидываемые стопки отсчитывают время не хуже часовых стрелок. Периодически он подталкивает закуску ко мне, не прекращая бесконечный диалектический диспут с самим собой. Бутылка уже наполовину пуста…
– У них все всегда наполовину пустое! Стаканы, души, жизнь у них пустая, понимаешь? А жить надо, чтобы через край лилось, чтобы все вокруг в тебе утопало, понимаешь?
Да уж, здесь все в тебе утопает.… Проходит еще полчаса. Черные синяки очертили мутные глаза болотного цвета. Отравленный и уставший от безделья, он погружается в воспоминания.
– Я знаю людей, которые тебя могут убедить, что черное это белое, потом наоборот, а потом, что все вокруг на самом деле серое…. И сам ты серый. И все за десять минут. Нас майор в учебке так учил, на задании никто вам не поможет…. Все всегда. Делай сам…
Бутылка опустела. На ее дне мой отец нашел – нет, не смысл – возможность спокойно уснуть, укрыться от воспоминаний.
Через пять лет я уехал от родителей. Папины уроки не прошли даром, я всегда все делал сам и смог успешно поступить на бюджет.
Еще пару лет, и бутылка водки превратилась в пару бутылок мартини на столе в одной из комнат ночной общаги. Философствующий отец – в моего соседа и пару глупых девчонок. Я не то чтобы стал душой компании, но несколько друзей завел.
– Ну, будем!
– Будем!
– Будем!
– Стойте, а за что?
– За любовь, конечно!
Смех и попса в моих ушах. Пьяные лица – алкоголь ничего не может поднять на их поверхность, потому под ней нет глубины, нет темного омута. Для них все прозрачно и ясно, и свет, преломляясь на поверхности мартини в чашке, играет на песчаном дне их мелких душ.
– Почему ты такой хмурый?
Я широко улыбаюсь, чтобы не показать скуки.
– Почему хмурый? Просто устал немного.
– Вот, выпей еще.
Эми подливает мне еще из бутылки. Она видит – мне невесело. Из всех здесь она самая наблюдательная, такая же поверхностная, как и остальные, но, по крайней мере, способная остановится и взглянуть чуть сверху.… А это уже много.
– Хорошо.
Я опрокидываю в себя чашку. Отвратительное ощущение потери контроля. Как всегда поражаюсь, как они это переносят? Или им это… нравится? Но как.… Сам…
Телефонный звонок в тандеме с головной болью будит меня.
В трубке слышны громкие всхлипы.
– Мам? Что случилось?
– Твой отец… Он запил. Ударил меня. Я уехала к бабушке с дедушкой. А он все не прекращает пить, в этот раз больше чем обычно, уже три недели пьет. Зарплату ему же прямо домой приносят,… Ты можешь приехать?
Через полчаса, попрощавшись с Эми, я поехал на вокзал и взял ближайший билет до родного города.
Повидав мать, я сразу отправился домой. Вечерний подъезд встретил привычным полумраком и тишиной. Второй этаж. Окрашенная в чёрный стальная дверь. Тяжелый запах перегара бьет в ноздри.
“Все всегда делай сам”
– Сынок, ты, что ли?
Он сер от сигарет и чуть красен от водки. Мутные глаза не могут сфокусироваться на мне: веселые зеленые омуты из моего детства превратились в грязные болота, темные шелковистые волосы – в спутанную седую гриву.
“Все сам сделал! С начала и до конца.… И никто ему не помогал…”
– Здравствуй, приятно тебя видеть! Давно не виделись с тобой, чертяка! А мама твоя съехала, представляешь? Совсем дурная, от мужа бегать! Пошли, выпьем!
Он, пошатываясь и придерживая стену коридора левой рукой, приближается ко мне.
“…черное это белое, и наоборот…”
Я резко бью его в солнечное сплетение, и, когда он сгибается пополам, добавляю сверху.
Так, как он учил меня.
Так, как его учил майор.
“…никто вам не поможет, все всегда… делай сам…”
Оглушенный болью, он покорно идет в ванну. Веревка ложится на заломленные руки, теперь ничего не помешает мне промыть ему немного мозги. Буквально. Вода очищает, верно?
“Стаканы, души, жизнь у них пустая, понимаешь?”
Я зажимаю его нос, чтобы заставить открыть рот. Крепкая заварка льется туда. Нужно очистить его, изнутри и снаружи, наполнить его ужасом. Оставляю его в ванной, а сам прибираю квартиру, выкидываю бутылки, вычищаю все и проветриваю. Тяжелый запах улетучивается, и связанный мной человек долго слушает мои доводы в пользу трезвого образа жизни, наблюдая за движениями ножа в моих руках.
Через пару дней я смотрю на своего протрезвевшего во всех смыслах отца и звоню матери.
– Мам, привет. Ага, я думаю, все в порядке. Вы можете вернуться. Да. Да. Хорошо.
В его глазах я вижу нужный мне страх.
– Ты хорошо учил меня. Я все всегда делаю сам. Спасибо, папа.
Я открыл глаза, посмотрел на настенные часы – было пять утра. Открыв холодильник
Достал колбасу и сыр. Позавтракал. Лег уже в кровать.
На улице лил дождь. Порывистый ветер гнал жёлтые листья по улице; громко шумели оголенные кроны деревьев. Уткнувшись носом в шарф, я торопился в университет, где у меня было назначен экзамен. Это был мой последний шанс: в стране бушевал кризис, если бы я провалил экзамен, мне бы пришлось отчаливать обратно к моему деду, в деревню, где единственной, но зато доступной работой было рыть и сеять. Я прибыл вовремя. Секретарша повела меня к ректору. Узнав, что мне придётся беседовать непосредственно с ректором, я запаниковал.
Ректор, вернее, директриса, была женщиной в возрасте, хорошо сохранившейся. Когда я её узнал, то понял: дело выгорит. Увидев меня, она улыбнулась, поздоровалась и приказала сесть на стул, что стоял напротив её стола.
Экзамен прошло успешно.
Я был рад тому, что наконец-то сдал экзамен. Однако такие люди, как я, не возносятся на облака обетованные, скорее, моё место там, внизу, но и туда, увы, мне не попасть, ибо хуже смерти и ада только больная жизнь.
О болезнях. С детства я был крепким человеком. Моя юность дышала здоровьем – здоровьем телесным. Но вот дух – он был испорчен моим пристрастием к зрелым женщинам. Конечно, для подростка это нормальное увлечение, глупо романтизировать буйство гормонов необыкновенным извращением. Однако мой случай оказался уникальным.
С чего всё началось? Психолог бы осторожно мне намекнул, что с матери. Но моя мама – при всей моей любви к ней – никогда не была красивой. Да и отца я глубоко уважал. В моём случае причиной послужила учительница музыки – прекрасная женщина, лет тридцати пяти (может, сорока), с короткострижеными волосами, – к округлым формам талии которой я приковывал свой пытливый взор, будучи пылким девятиклассником. Часто вечерами, в глубинах темной комнаты, я предавался пубертатным шалостям, довольствуясь её изображением на телефоне. И до сих пор меня терзает мысль о моей нерешимости: она ведь была одинока.
С этим пороком в сердце я пришёл в тот день на экзамен и тремя днями ранее нашёл эту “винтажную” ректоршу в одном грязном приложении, облегчающим зрелым львицам удовлетворять биологические потребности. Помню, как мои руки дрожали, но я не струсил: экзамен нужно было сдавать, подобных возможностей не будет. Её звали Ольга. Мы договорились встретиться. Я приехал к ней. «Это комната дочери, сегодня она ночует у подруги. Не бойся, папочка не придёт. Пойдём в зал». Всё было как во сне, – нет, в сказке, ибо мой даже самый сладкий сон меркнул в сравнении с неописуемым слиянием молодости и опыта в те самозабвенные мгновения. Но вот, когда Ольга отклонилась в душ, я отправился на кухню за стаканом воды.
Любопытства ради заглянул в комнату дочери и обомлел: там были вещи Элизабет.
Ни Ольга, ни Элизабет не ведали того, что было ведомо мне, но от этого не становилось легче. Единственная мысль, которая постепенно меня успокаивала: я не знал заранее. Если бы судьба снабдила меня нужной информацией вовремя, то границы дозволенного не были бы пересечены: даже моё первобытное нутро взбунтовалось бы против подобного похотливого треугольника. Я убеждал себя, что моей вины здесь нет. Необходимо жить дальше и забыть об этом. Я хотел убежать. Скрыться. Испариться. Распасться на атомы. Но деваться было некуда. Не могу сказать, что в глубине души я не чувствовал гордость. Ещё как чувствовал! Хлебать поочередно из двух фонтанов – молодости и опыта – не каждому дано. Но это-то и угнетало больше всего. Элизабет относилась ко мне как никто другой. В этом безликом, огромном городе она – единственный по-настоящему близкий мне человек. Я же запятнал её честь, возможно даже, причинил боль на всю оставшуюся жизнь.
Насколько низко может пасть человек? Беда в том, что растление личности почти невозможно остановить. Поганые поступки не прекращаются, потому что самовоспроизводятся – одно злодеяние неизбежно влечёт за собой новое.
Я не знал, как отказаться. Да и был ли смысл? И Элизабет, и Ольга всё равно со мной бы встретились. Выход был один – бежать от них. Но от себя куда бежать?
Ольга прижалась ко мне, как прижимаются пассажиры в маршрутках: нагло, перекрывая кислород. Я дышал ею. Её духами, запахом изо рта. Ароматом зрелости. Мои руки сами потянулись к её талии, поползли ниже. Страсть обуревала меня! Ее тотемный взор из зазеркалья, тонкой кистью выведенные пассы рук, волнительно упругая даже на вид кожа, чёрный жемчуг волос и бровей в золотой дымке – ты сглатываешь.
Тебе нечего противопоставить красоте, путеводная нить она. Куда приведёт – вопрос десятый, но ведёт.
– Кинестетика! – шепчет её голос. – Хочу полной тьмы!
И тьма полна. Я нахожу в ней губы, сдергиваю, наконец, этот халат, нащупываю на шелковистом теле диковинные трусики да пирсинг в пупке. Я не вижу ни черта, но она идеальна даже наощупь. Мы сплетаемся языками, ласкаю пальцами её груди и межбёдерье, при этом раздевая себя. Одна штанина никак не хочет отпускать мою ногу, и я делаю неосторожное движение с такой силой, что выворачиваю себе большой палец руки (я понял, что вывихнул его, лишь наутро – ночью алкоголь и страсть владели мной настолько, что никакая физическая боль не ощущалась). Наконец мне удаётся избавиться от своих коварных одежд. Ольга, крутанувшись вокруг оси, увлекает меня к себе.
– Хочу, чтобы ты трахнул меня сзади, – говорит она.
Её голос так красив и уверен. Я люблю это. Никакого жеманства – лишь зрелое твёрдое намерение:
– Хочу, чтобы ты трахнул меня сзади.
Ощущаю, что Ольга стягивает трусики. Одёрнув ей руки, говорю:
– Оставь.– Ладно. Но давай же, возьми меня!
Сдвигаю трусики, стискиваю тугие ягодицы и бёдра, и до того они хороши и упруги, беру в руку свой член и…
– Эм… детка, а можно всё-таки включить свет?
– Нет! Кинестетика! Давай же, я так хочу твой член!
– Знаешь, похоже, я не кинестетик. Мне нужно тебя видеть, иначе, боюсь, ничего не получится.
– Что?! Да иди ты!
–Ольга, ты воистину прекрасна, но сейчас почти шесть утра, и я пил с тобой полночи, вообще не готовясь к такому повороту событий. Мне сейчас не так просто сосредоточиться. Позволь видеть твою красоту. Это поможет.
Елена неожиданно зажигает лампу у зеркала для бритья. Лучше бы она меня не послушала. Из большого зеркала на нас смотрят хорошо освещённые пьяные голые мужчина и женщина. Мы застали их врасплох. Она – несравненная, он – всклокоченный и сильно озадаченный, хотя теперь, после включения света, и пытается сделать непринуждённо-развязный вид. Я смотрю в глаза отражению Ольги, на призывно раскрытые губы, полу божественные изгибы, пышущую грудь, а потом – на свой забастовавший солоп. Теперь ясно, за что Ксеркс высек море.
– Черт, – говорю я.
Чувство юмора реальности невозможно переоценить.
Ольга наклоняется и поднимает с кафеля свой халат, и вот тут мне становится действительно жутко. Для такой женщины, как она, это, должно быть, величайшее оскорбление! Не родился ещё тот мужчина, чей фаллос не встал бы колом в любое время дня и ночи, после любого количества выпитого от одного лишь взгляда её алчущих глаз. Поразительно, думалось мне, как же нелепо и смешно: из двух противоположных сущностей я умудрился не угодить обеим! И на целостность стены ума покусился и плоти отказал в удовольствиях. И чьей плоти отказал! Мыслимо ли!
Да пошло все к черту!
Я потерял ход времени, видимо сегодня был уже четверг.
Глава 2: «Здорово, дед!»
Я решил уехать из города, давно не видел своего деда. Я приезжаю. Здесь высокое небо и прозрачная невесомая тишина, что разболокнет душу до исподнего, только занырни. Приезжаю от случая, когда сумятица дней жгущей окалиной брызнет в стороны так, что сердце клоком сухой травы вспыхнет, роняя быстрые искры, съёжится горсткой лёгкого пепла и дуновением шального ветра разметается, разнесётся над колкой стернёй памятного да былого.
Время здесь оттормаживается в обратку, замирает недвижимо, и даже птицы осторожничают, перелетая высоко вверху, цепляя кроны сосен, изредка дают о себе знать, но и то вполголоса.
Крупный зернистый песок желтит на обочине под солнечными лучами, и, если нагнуться, то едва уловимо бликует прожилками кварца.
Последние метры сердце-кузня отчего-то частит глухим внутренним боем по наковальне. Заперев глубоко внутри дыхание, сворачиваю с дороги направо. Небольшой пологий взгорок, тропа меж невысоких оградок, выстланная опавшей порыжелой хвоей. Ноги облапит густой черничник, шелестит мелкой плотной листвой.
«Здорово, дед!»
Лёгкий прищур родных глаз с помутневшей керамики, тонкая нить сжатых губ. Осторожной рукой подоткну неловко поглубже рассыпанные алые брызги траурных пластиковых гвоздик, обмахну сосновые иглы с мраморного тёмного камня. Гранёный стопарик и строгое блюдце синей каёмки набрали дождевой воды – выплесну аккуратно на сторону, протру рукавом. Хрустнув податливой пробкой, отомкну шкалик, склонив набок узким горлышком, плесну в стопку по край – пусть будет.
Не скорбь внутри, нет. Тихая прозрачная грусть и светлое благолепие. Яркое полуденное солнце светлит ровные стволы сосен, режет слепящими лучами листву кустарника, кое-где искрит в хрустальных округлых каплях редкой росы. Настырные мелочи цепляют взор, бьются назойливо в глаза, точно стараясь удержаться тем, что они есть в этой вековой тиши. И есть, и будут.
Воздух чист и недвижим до звона в ушах. Редкий лёгкий ветерок чуть шумнёт где-то высоко вверху, в далёких густых кронах. С мягким глухим стуком шлёпнется оземь выпотрошенная белкой вскрытая сосновая шишка. Там, наверху, в бездонной глуби толкаются ватные клочья облаков, топорщась на стёганом одеяле лазурного неба. Время, застопорив свою неуёмную поступь, замрёт натянутой до предела струной, застынет на грани, точно заледенев. И я говорю. Говорю трудные мне слова, рассказывая деду о переболевшем и сгинувшем в летах. О том, что не успелось, не сказалось, не сделалось, хотя могло бы. Да только нет, не бывает у Бога ни должного слова в долг, ни лишнего дня про запас.
А что я? Я до сих пор режу хлеб толстыми ломтями, когда никто не видит. Когда никто не скажет, что это «деревенщина». Как ни раскинь, а всё же короток отведённый вещам век, и даже то немногое, чем дорожим и что храним бережно, тает, растворяется неумолимой утратой, отбыв своё, сгинув потерями в стёжках-дорожках, закоулках жадной судьбы-лихоимки. Стопка пожелтевших чёрно-белых фотографий со съеденными временем краями, взмахрившимися уголками – нет про запас негативов, и не будет тем снимкам второй жизни, хоть бы и не в цвете. Но память моя, цепкая, расторопная дрянь – жива и жить будет!
Почти пустая бутылка звонко опустилась на траву.
Я встал и потянулся. Земля немного качнулась, а небо на секунду уплыло куда-то вправо. Пьянь, – подумал я.
Да, я много возомнивший о себе зануда, в котором нет ни капли мужественности. Мужественность – это совсем не дурная отвага в глазах и, тем более, не крутой вид, как у наблюдавшегося поблизости громилы. Мужественность – умение брать судьбу за горло и сворачивать это горло, если того требуют обстоятельства. Но зачем?
Как жил бедно и глупо, так и буду жить понемногу и почти никак. В голове назревал монолог. Я прилег на траву, закрыл глаза и уснул.
– Эй, Разум!
– М?
– Далеко нам идти еще?
– Душа, хватит ныть.
Разум помешал веточкой, варившийся в котелке чай, сосредоточенно о чём-то размышляя. Его суровое лицо озаряли всполохи костра. Тёмные глаза застыли, глядя в одну точку.
В противоположность ему, его спутница всё время ёрзала, шуршала пальцами в траве и ничего не делала – курила и глядела по сторонам, любуясь ночным лесом.
На другом конце поляны сидел третий путник. Сидел молча, прислонившись спиной к стволу дерева, и не подавал признаков жизни. Вероятно, задремал. На лицо его падала тень глубокого капюшона.
Путь им предстоял еще долгий, поэтому они остановились лишь на чай и пару сухарей. Усталость, согнувшая их спины, постепенно отпускала – растворялась в свете луны, блеске звезд и пламени костра.
– Я не ною! – возмутилась Душа. – Просто попросила напомнить маршрут. Ты же знаешь, я забывчивая.
– Да я устал уже от твоей забывчивости, – скривился Разум. – Зачем ты вообще со мной увязалась? Только мешаешь.
– Мешаю?! И это после всего, что я для тебя сделала?..
– Вот именно – после всего. – Напомни мне, кто чуть не опрокинул лодку на реке Любви? Кто драпанул назад на перевале Страха? И потом, вместо того, чтобы сказать «спасибо» за то, что я тебя вытащил, чуть не выцарапала мне глаза.
– У всех бывают слабости! А ты на развилках? Чем ты лучше?! – она резко затянулась, словно стараясь успокоить нервы.
– Подумаешь – развилки, – буркнул Разум.
– И подумаю! Вспомни первую! Мы половину припасов сожрали, пока ты раздумывал, по какой идти дороге! Если б я тебя не ослушалась, мы бы там до сих пор сидели!
– Не преувеличивай.
– Нисколечко! – разгорячилась Душа. – Подумаешь, две одинаковых дороги! Идёшь по любой и куда-нибудь приходишь – всего-то и делов! А ты всё думаешь и думаешь, непонятно над чем, как Буриданов ишак!
– Осел.
– Сам осел!
– Буриданов осел, – пояснил Разум.
– Да какая разница… – махнула рукой его спутница и бросила окурок в костёр. – Чай скоро будет?
– Готов, – ответил он, и, обернув рукоять чайничка плотной тряпицей, стал наливать чай в стоящую рядом алюминиевую кружку.
Душа порылась в рюкзаке и протянула Разуму свою. Тот наполнил её. Она вытащила ещё и два сухаря, и он взял один. Они кивнули друг другу, церемонно чокнулись и сделали по глотку. Душа поморщилась.
– Ух, крепковат! – выдохнула она. – То, что надо! Постой, ты что – этого угощать собрался? – прибавила она тихо.
Разум уже стоял на ногах с котелком в руке. Он действительно собирался идти на другую сторону поляны. Переведя взгляд с третьего путника на Душу, он пожал плечами и проговорил:
– Ну да. А отчего ж не угостить? Пусть себе. Пустая, конечно, трата чая, но уважение проявить следует.
– Погоди, погоди!
Душа поманила его к себе и, когда он наклонился, зашептала ему на ухо:
– А чего он с нами вообще идет? Чего ему от нас надо?