Ильдар Русланович Аубакиров
Парад обреченных
Над пожелтевшим циферблатом устроились два металлических колокольчика, теперь темные, и усыпанные пятнами ржавчины. Даже уставшие стрелки за пузатым стеклом с длинной трещиной, казалось, стали вращаться медленнее. Однако, преклонный возраст не мешал будильнику честно выполнять свое предназначение – нервно, со злорадным резким звоном вырывать людей из темных снов.
Я сел на кровать, протянул руку, нащупал будильник и выключил, освободив и себя и его от мучений. В комнате тут же стало тихо. Только ветер, так же, как и вчера, жутко стонал за стеной. Недолго посидев на кровати и слушая, как на улице воет ветер, скрипнув кроватью, поднялся, доплелся до стола у стены и включил лампу. Неяркий свет больно резанул по глазам. Щурясь и моргая от света, зажег маленькую газовую плиту с тянущемся из нее резиновым шлангом к газовому баллончику и поставил на плиту чайник. Сел за стол.
– Проклятущий ветер. Так никаких дров не хватит.
Печка почти остыла. Оторвал лист от лежавшей на столе газеты, запихал в топку. Сверху наложил щепок. От еще неостывших углей газета быстро загорелась. Докинув сверху несколько небольших поленьев, закрыл печку. Осень…
Вытряхнул из почти пустой измятой пачки сигарету без фильтра и закурил.
Пока чайник закипал, сидел и курил. Глядел на выцветший календарь на стене с прикрепленной к нему скрепкой увядшей фотографией улыбающейся женщины и слушал, как все громче шуршит в чайнике и трещит в печке, и все тише становится жалобный голос ветра. Эти звуки щемили душу, от чего становилось немного щекотно в груди. И непонятно какие чувства сейчас перемешивались под теплым грубым свитером. То ли тоска по прошлому, то ли скука настоящего, а может и то, и другое, разбавленное неизвестностью будущего. Докурив, и, сняв бурлящий кипятком чайник с плиты, он насыпал сухой заварки в граненый стакан, залил водой почти до краев. Достал новую сигарету, снова закурил, шумно отхлебывая крепкий обжигающий напиток. Сплевывал попадавшие в рот чаинки прямо на и без того замызганный линолеум пола неопределенного по прошествии лет цвета. Холодное темное стекло окошка от пара начало запотевать.
Чайник замолкал, остывая, и уступал шуму ветра. Чтобы не слышать его, включил старое радио без ручки и отломанной антенной. Покрутил ручку, но кроме помех, походивших, на пение проклятого ветра ничего не нашел. Выключил. Подбросил дров в печку.
– Не опоздать бы. Я оглянулся на будильник, затушил сигарету, встал и пошел к двери. Снял с вешалки потертую теплую куртку. Взял из угла ржавый железнодорожный фонарь. Пощелкал выключателем, проверяя аккумуляторы. Нахлобучил на голову шапку и навалился плечом на входную дверь. Та подалась туго, и, с неохотой пропустила человека. Улица встретила меня светом почти полной луны, полу присыпанной тропинкой и надоевшим ветром вперемешку со снегом, бившим в лицо. Из-за отсутствия городского света звезд было неисчислимо много, отчего небо не казалось усыпанным ими, а наоборот, сплошное звездное полотно было, как бы разбавлено редкими черными кляксами.
Я дошел до короткого, всего в несколько метров, невысокого перрона, поднялся на него и встал, вслушиваясь в ожидании поезда.
Ждать пришлось долго. Одиноко болтался фонарь на тонкой деревянной ножке опоры, освещая маленький полустанок, окруженный скрипящими высоченными черными соснами. Над соснами медленно ползла луна. Человек часто курил, каждый раз, подолгу прикуривая и пряча огонек от ветра. Я подумал, что будильник стал сдавать и показывать неправильное время, оттого теперь приходится мерзнуть на ветру.
И тут, сквозь ветер услышал тепловозный гудок прибывающего поезда. Сигнал прозвучал с каким-то испугом заблудившегося в темном и страшном лесу существа.
Наконец-то.
– Выдохнул с облегчением, включил ручной фонарь и на вытянутой руке поднял его.
Тепловоз еще раз протяжно просигналил, как будто заметил желтый огонек ждущего его фонаря, от чего звук показался радостным и нетерпеливым, спешащим на долгожданную встречу.
Вскоре появился и сам поезд. Он слепил светом прожектора, громыхал сталью и разгонял перед собой снег. Состав, замедляясь, приближался, становился все ярче и громче, разгоняя уныние и одинокость этого места.
Локомотив поравнялся со мной. Оглушительно прогремел мимо. Стал двигаться совсем лениво, и железнодорожник смог разглядеть лица, прижавшиеся к светлым стеклам вагонов.
Людей было очень много. Из каждого плацкартного окна на темноту перрона сейчас смотрело сразу по несколько лиц. В основном все пассажиры выглядели обеспокоенно. Многие распахнутыми испуганными глазами силились рассмотреть хоть что-то за стеклами. Попадались и озлобленные лица, покрасневшие, с глубокими морщинами, сходившимися к переносицам. Другие были озадаченными, и, казалось, не понимали, как они очутились среди остальных. Лишь некоторые выглядели спокойно, и не таращились, стараясь уловить движение за окнами, а скорее по привычке просто смотрели в сторону темных стекол, так же как смотрят телевизор уставшие за долгий и трудный день люди.
Путешественники были разных возрастов. Молодые и старики. Мужчины и женщины. Я даже смог рассмотреть одного белого кота, зажатого в пухлых детских ручках. К тому же поезд в этот раз был неожиданно длинным. Целых пять вагонов.
Наконец состав, подставив перрону освещаемый окнами бок, остановился. Погремел ударяющимися друг о друга вагонами, громко и резко зашипел, выпуская сжатый воздух, и затих.
Я стал оглядываться в поисках проводника. Дверь последнего вагона шумно открылась, и он заспешил в конец состава. На верхней ступеньке тамбура стоял мужчина в железнодорожной форме под расстёгнутой болоньевой курткой с воротником.
– Здравствуй. – Заулыбался мужчина. – Не замерз?
– Здравствуйте, нет. Что-то долго вы сегодня.
Рельсы зашипели. Мы поехали. Вся моя жизнь как эта дорога – в никуда.
Так бы хотелось найти тех людей, с которыми ты проведёшь остаток жизни – будущую жену, друзей, какой-никакой хребет и круг. Все почему-то считают такой расклад неосуществимым, мол, наивно предполагать, что ты с одними и теми же людьми сможешь провести всю жизнь. А мне больше никого и не нужно.
Время идёт ужасно быстро, просто ужасно! Чем старше становишься, тем год проносится всё быстрее. В голове события прошлого лета, а тут уже новое подвозят. Тогда ночами я стоял на балконе и что-то писал в блокнот. Всякие стишки, мысли и прочие каракули. Тогда казалось, что вот он – год! Так много, столько возможностей, а сейчас уже всё упущено. Прошлым маем в головы лезли неплохие идеи, амбиции, сейчас же не лезет ничего, кроме обыденности. А ведь всего год. Когда пассажиры, вновь нагруженные сумками и чемоданами, толпясь в узком проходе вагона, потянулись к выходу, я вставать не спешил.
Большие города. В большом городе можно прожить много-много лет и никогда не встретить одного и того же человека дважды. И вот снова я у ее дверей.
Научи меня быть человеком. – Сказал я ей, когда мы молча стояли на балконе и курили
Что это значило? По сути – ничего. Понимаете, я думаю, что любовь нам дана не только для уюта, комфорта и тепла, но еще и для того, чтобы учиться друг у друга тем вещам, которые недоступны нашему пониманию и желанию априори.
– Научи меня терпению, научи опрятности, научи ответственности, честности и целеустремленности.
До встречи с ней я был, раздолбаем, каких на просторах нашей великой и необъятной пруд пруди. Я словно жил в ежедневном похмелье: если можно не делать – не делай, можно забить – забей поглубже, есть шанс соврать – соври, просто, чтоб было…
– Расскажи мне, – кричал я шепотом в промозглую тишину улицы, – расскажи, как стать тебя достойным.
Достойным. Я хотел стать достойным ее, стать достойным называться человеком, просто стать достойным жить.
– Подай пример, научи мыть посуду, чистить зубы перед сном, заправлять кровать и не прогуливать пары. Понимаешь, раз судьба свела нас вместе, значит это кому-то нужно, значит, в этом есть, какой-то смысл. Поэтому – научи меня быть честным и справедливым, добросовестным и великим. Ведь рядом с тобой, я не мужчина, а облако в штанах, податливый и покорный, как пластилин…
Она присела на табурет и своими горящими раскосыми глазами ошарашенно глядела в мое истерзанное лицо. А за окном моросил дождь. Обрывками старых газет плыли по небу лоскуты облаков. Где-то на горизонте дымили трубы, и слышался перезвон бьющейся в соседней квартире посуды. Я, правда, думаю, что люди любят не просто так, а чтобы становиться лучше, сильнее и прекраснее душой.
– Я стану класть две ложки сахара в чай вместо трех, курить в день не пачку, а пять сигарет. Сниму грязные шторы с окон, помою полы, перестану разбрасывать грязные носки и буду чаще мыть голову. Ты тянешь меня к свету, а до тебя я падал в Тартар. Я перестану злиться на мир, если только ты будешь гордиться мной…
Она стала серьезной, поднесла к моим губам палец и глазами заставила заткнуться. Вечерний ветерок трепал непослушную прядь ее волос, лунный свет отражался в ее темных глазах, а пухлые губы вдруг заплясали в медленном вальсе:
– Научу. Следуй за мной, смотри на меня, впитывай мои смыслы. Не все люди способны учиться – многие напротив, лишь копят в себе злобу и лень. А ты же, мое золотце, ты же, мой самородок – ты хочешь быть лучше, и делаешь меня самой счастливой, – она мягко улыбнулась, положила голову мне на грудь и пообещала. – Я научу тебя всему, но и ты научи. Научи влюблять вдохновенным взглядом, научи видеть краски, научи мечтать о великом. Увези меня туда, где по весне улицы пылают сиренью, где в музеи пускают по студенческому билету бесплатно, где в заброшенных домах живет искусство, а природа берет верх над человеком.
Она прервалась, затушила свою сигарету и бросила томный взгляд на бушующее море луж за окном.
– Я думаю, что когда люди хотят становиться рядом друг с другом Богами – это и есть настоящая любовь, рожденная не где-то там, на небесах, а прямо тут, под нависшими над нами свинцовыми брюшками туч…
– Плесень задушит тебя, плесень скоро тебя задушит… голоса в голове. Силуэт той рыжей девушки.
– А почему мы вообще здесь сидим?
После каждого её вопроса мне нужно было думать и копаться в ситуации, но делать этого ужасно не хотелось. Надо было просто наслаждаться моментом. Я держал паузу, смотрел ей в глаза, затем отводил взгляд на залитые золотым светом стёкла и стены домов и лишь тогда отвечал.
– Потому что рано или поздно судьба столкнула бы нас лбами, как бы мы ни пытались это обойти.
– А мы пытались?
– Лично я – да.
Она отпила чай из кружки с дурацким принтом.
– Я, на самом деле, тоже. Постоянно боялась тебе написать. Правда не знала, как ты отреагируешь. У тебя такое злое лицо всё время.
– Ты не поверишь, но я ждал. Сначала, конечно, хотелось картинно послать всё, но чем дольше тебя не было, тем больше тебя не хватало. В один момент плюёшь на всё и уже сам делаешь шаг.
Солнце уходило за горизонт, как кусок рафинада погружался в чашку с чаем, темнея. Последние лучи пронзали дома, скользили по кронам деревьев. Воздух замер. Птицы по-летнему щебетали, во дворе звонкие детские голоса сливались в одну непонятную и яркую речь. Мы с ней сидели на моём балконе восьмого этажа.
– Я скучала.
– Я знаю. Я не меньше.
Её рука на мгновение исчезла в кармане джинсов, но вновь появилась оттуда, удерживая в клетке из пальцев сердце. Это было каменное сердечко бледно-розового цвета, которое я подарил ей. Тогда мы были друг для друга самыми близкими людьми, проводившими дни напролёт вместе. Каждый новый день был новой небольшой историей, которую хочется вспоминать и прокручивать заново, однако в этом случае вся жизнь станет всего на всего фильмом о прошлом.
– Хранила?
Она молча кивнула головой, поджав губы, а я расплылся в улыбке.
– Зачем?
Она повела плечами. Наши взгляды пересеклись, и я заметил в глубине её глаз небольшой разгорающийся огонёк, которого очень давно не видел.
–Я бы любил тебя всегда.
–Но?
–Но эта жизнь такая сука! Я есть твоя плохая память
– Тебе плохо?
Моя память хрипит, она в агонии, тает на смертном одре – все кого я любил никогда не вернуться ко мне!
Ночь не дает мне ступить ни шагу. Знакомый силуэт держит в руках нож.
– Уже поздно, ты домой собираешься?
–Очнись! Время пришло.
Я открыл глаза. Это был всего лишь сон. Тихонько жужжала лампочка, до сих пор было еще и ветрено. Шума не было, был только звук: так говорила осенняя дождливая жизнь, и от этого голоса многим становилось не по себе: на меня нахлынула усталость.
Сел на табурет, чай еще был теплым. Замерев, я сидел все на той же табуретке, что и тогда, лет семь назад. Окошко было приоткрыто, за ним плакал дождь, и в четыре голоса пели разные птички. За окном была часть серой стены школы, скошенная трава, в ней – одуванчики желтым горошком, дорожка, дождем промокшая, и лес вдалеке изумрудной полоской, а перед ним – все зеленое поле.
О, я помнил этот вид. Помнил, как искал в тяжелых грозовых облаках ящероподобных богов, грозных титанов, гигантских пегасов, красивых драконов.
Однажды в облаках углядел чье-то спокойное лицо. Оно быстро спряталось, кажется, немного улыбнувшись. Сейчас я вижу только серое полотно. Уже много лет прошло со дня моего рождения, и я мог называть себя взрослым: взрослые имеют стабильность, деньги и ряд убеждений. У меня это все было, а еще кое-что, кажется, понимал сверх меры. То, например, что взгляд трезв только у ребенка: остальные пытаются напоить.
Глава 3:“Эта любовь твоя беда”.
Сидя на окне, я смотрел, как в сумерках растворяются силуэты. Прохожие мелькали, а я все смотрел и видел в отражении знакомую фигуру Веры, освященную лампой. Она будто лучилась: от искрящийся улыбки до невесомости в движениях. Такую легкость я наблюдал лишь однажды: во дворе мальчишки теребили голубя, а он, рванувшись со всех сил, взлетел, и с бирюзы небес, порхая, спускалось оставшееся от него перо. Птицы уже не было, а оно кружилось, то взмывая к солнцу, то замирая над головами задир.
Так и она застывала в задумчивости над очередной безделушкой. В этот момент фигура приобрела вид античной богини: лоб нахмурен, брови сдвинуты, ресницы не шевелятся, но всё лицо исполнено блаженства, и руки простерты, словно в твоих объятиях сам Амур! Из забвения тебя вырвали часы, боем известившие о наступление полуночи. И всё в комнате перевернулось вверх дном. Мы начали танцевать, оставляя чемоданы в прошлом.
Раз-два-три, ситцевое платье в чёрный цветок поднимается волнами.
Раз-два-три, золотистые локоны подпрыгивают на бледных плечах.
Раз-два-три, огоньки пляшут в девичьих глазах, пытаясь попасть в наш ритм.
Раз-два-три, вальс с тобой – лучшее начало любого дня, с ним твой отъезд кажется чем-то отдаленно – нереальным.
Сколько времени прошло и сколько ещё впереди, прежде чем я увижу тебя, но чувствую, что ты не та, с которой мы танцевали на чемоданах. Теперь ты взрослая, без чертовски привлекательного огонька в бирюзовых глазах – несколько раз до меня доносились вести о твоих проблемах.
– Это конец…
– И что будет с нами? – солнечная девушка смотрела мне в душу
– Очевидно же, сгниём здесь.
– И ты ничего не изменишь? – нагнетала она.
– Надеешься что-то изменить? – я усмехнулся. – Что? Не нравится загибаться тут на пару со мной? Заодно, узнаешь, как умирают опасные для общества, сама виновата, наслаждайся!
– Из-за меня? Хо-хо, нет, друг, ты ведь сам попросил меня о помощи – может, и умрёшь, а я просто уйду к другому такому же больному психу. С вами всегда весело.
– Проваливай.
– Эй, ну не надо, только ты не молчи, мне ещё этого не хватало, думаешь, ты первый? – девушка обвила парня со спины. – Хе, нет уж, и не таких ломали, – Э-эй, ну ты же не можешь молчать вечно! Три часа прошло с того момента, как ты начал пялиться в угол.
– Да что тебе надо, чёрт возьми?
– А я о чём говорила, и не таких раскалывали. Вас, людей, вечно что-то да не устраивает, то на работе на вас орут, то им кофе невкусный, то жена у соседа красивее, а тут его и кормят, и поят, а он недоволен. Типичный потребитель, так вроде модно сейчас говорить
– Ты опять отвлекла меня, чтобы читать морали?
– Можно подумать, ты был занят чем-то важным.
– Да, молился, – стиснув зубы, произнёс парнишка.
– Подумать только! Как всё просто оказывается! Всю жизнь греши, плюй на людей, а перед смертью просто исповедуйся! Ты, правда, думаешь, что Он послушает тебя и отворит пред тобою врата рая? Нет уж, раньше нужно было думать!
– Я люблю ее. Помоги мне…
– Эта любовь тебя убьет, пойми!
–Когда плывешь во мраке лимба из ниоткуда в никуда, хотелось бы причалить у нужного берега.
–Кто одинок, а ты покинут. Хорони былое, что тебя хоронит!
– Я обречен.
– Дурак. Ты видишь в омуте весну и тонешь в нем.
– Меня не пугает рай или ад, подари мне день с ней!
– Идиот…
Гудки неровно растекались и отдавались эхом в стенах подъезда. Наконец, я услышал сонный голос на другом конце линии.
– Кто?..
– Привет.
– Ты совсем больной что ли? Я третий твой номер за полгода блокирую! Хватит!
И снова гудки… Что ж, на это у меня имелся запасной план.
Негромкий стук заполнил пустоту тёмного подъезда. Дверь с протяжным скрипом отворилась. Из-за неё выглянул силуэт Элизабет, моей бывшей подруги. Меня она не разглядела.
– Привет. Мне нужно поговорить. – Дверь тут же захлопнулась
Её грохот чуть не оглушил меня. Судя по нечленораздельным ругательствам и прерывистому дыханию, моё появление сразу после звонка здорово испугало девушку.
– Ты псих! Проваливай отсюда, а то ментов вызову! Мудак!
– Мне тоже общение с тобой радости не приносит… – процедил я шёпотом и от злости пнул дверь.
– Алло, полиция… Тут какой-то псих ко мне в квартиру ломится, приезжайте, пожалуйста!
Очевидно, что это блеф, но всё же будет лучше поспешить ретироваться – решил я и вышел из подъезда. В следующий раз лучше не настаивать на личной встрече сразу после звонка
Если задать себе вопрос, когда это началось, то смогу ли я найти на него ответ в этом хаосе мыслей, творящемся у меня в голове? Ведь прошло уже немало времени…
Быть кем угодно, но не собой! Быть кем угодно, но не собой!
– Эй, парень! Парень! – от резкого оклика я вздрогнул и закрутил головой.
– Да-да, ты, в синей рубашке, – человек в яркой толстовке с надписью «RoboFriend» смотрит прямо на него. – А ты выглядишь одиноко.… Не хочешь завести себе друга?
Я молчу. Впрочем, этому чокнутому, похоже, ответ и не нужен. Он суёт какую-то листовку, которую я машинально запихивает в карман, и уходит.
Недоуменно пожав плечами, продолжаю свой путь. Продукты сами себя не купят.
Работа, домашние хлопоты, интернет.… К вечеру я уже напрочь забыл о приставучем промоутере. Забываю на три дня, до того момента, когда наступает время стирки. Я перебираю вещи, проверяя, нигде ли не оставил ничего важного в карманах. Нахожу сложенную вчетверо бумажку. Уже хочу бросить в мусорное ведро, но взгляд натыкается на слова:
«А тебе нужен друг?»
Нужен. Чертовски нужен, да вот только всё не складывается. На работе в коллектив не влился, знакомых по интересам нет, с бывшими одноклассниками и вовсе не общается. Можно завести кота или собаку – хоть какая-то компания. Но беготня с подносом выжимает все соки, и после работы он приходит домой без сил, тут не до питомцев. Не сказать, что одиночество терзает, но всё-таки без дружеской поддержки приходится туговато. Да и проводить выходные за компьютером или в кровати надоедает.
Элизабет не хотела со мной дружить. Вечно этим женщинам что-то нужно!
Постоянно спасать человека, которого постоянно хочется убить…
Да, я говорю о себе.
Как же я себя спасаю?
Просто пытаюсь утопить/утонуть… в одной петле или в другой.
Но это всё равно, что пытаться утопить рыбу в воде.
Для неё это обычная среда обитания.
На самом деле, всё гораздо сложнее. А может, и проще.
Я никто из тех, за кого вы меня принимаете.
Я никто из тех, за кого вы…
Я никто…
(Мне нравится путем убавления слов прибавлять смыслы, а обычно ведь так и бывает – чем меньше сказано, тем больше…)
Стоп.
Я почему-то всегда хотел помогать людям. Быть полезным. Просто не хотел, чтобы люди столкнулись с адской бесчеловечностью, подобно моей матери. Она замерзла до смерти, а люди проходили мимо нее. Пряча обветренные лица в воротниках, подавляя трепещущее тепло в груди и позволяя равнодушному спокойствию разливаться по венам. Они не хотели выделяться из толпы. Они не хотели показаться чересчур чувствительными. Они не хотели, чтобы на них обратили внимание и тыкали пальцами.
Почему они не хотели быть людьми?
Я старался быть как они и не замечать чужой беды. Но каждый раз, когда я проходил мимо, в душе поднималась буря. Каждый раз с усилием подавлял ее, ибо боялся вновь быть отвергнутым.
Я одновременно люблю человечество и ненавижу его.
Видя беду, я слышу червивый голос: "Зря потратишь время. Не твое дело. " Мои ноги от бессилия подкашиваются, но я никогда не перечу ему, и именно за это, наверное, я себя так ненавижу.
Бездумно шлепаю по лужам замшевыми ботинками и вдыхаю воздух полной грудью. Оказавшись на остановке, я запрыгиваю в маршрутку и сажусь на место у окошка. Куда я еду?
Через несколько минут напротив меня садится хмурый, наверное, вечно всем недовольный старик. Жилистые пальцы так зажимают пачку риса, что она вот-вот лопнет, а из карманов торчат разноцветные бумажные конверты, исписанные черными буковками.
Сейчас выпадут, – ловлю себя на мысли. – Надо сказать. Я хмурюсь и украдкой оглядываюсь. Никто не замечает. И я не буду. Не мое дело.
В окне мелькают улицы, серые и ничем не примечательные. Такие же серые люди шагают по равнодушным тротуарам, обходя зеркальные лужицы. Все – заняты собой. Все – толпа.
Красный козырек моей остановки приближается, и пассажиры начинают суетиться. Я поднимаюсь – на мое место тут же шлепается задница какого-то серьезного мужика, утонувшего в ленте своего телефона. Я хватаюсь за поручень, едва сохраняя равновесие на повороте. Кто-то ловит меня за локоть, а я улыбаюсь, представляя, как же глупо сейчас выгляжу.
Маршрутка останавливается, и мы хлещем наружу. Вижу, как что-то яркое падает в теплую грязную лужу. Я бережно поднимаю цветные конвертики и, не задумываясь, вытираю их о свое пальто.
– Мужчина! Постойте! – я бегу, вслед за черным изношенным пальто. Сгорбленная фигура останавливается, только когда я хватаюсь за шершавый рукав в светлых проплешинах.
Старик оборачивается, вонзается в меня стальными глазами. Его губы – все в глубоких коротких морщинках – поджаты, в уголках – хмурые, грустные складки. Я испуганно останавливаюсь. – Вы обронили, почти кричу ему в ухо и почему-то улыбаюсь. Мой вопль тонет в гуле проезжающих мимо машин.
Взгляд хмурых водянистых глаз ползет на мое лицо. Брови наивно, добро приподнимаются. Я сую в теплые морщинистые ладони пакетики каких-то семян, скрепленные резинкой, и быстрыми шагами ухожу.
Нет. Это все – не зря
Я должен был отчистить общество от плесени.
Будто бы в их сплетениях судьбы, есть что-то дивное безмерное святое?
Мог ли я стать судьей или же санитаром? Или же я панацея от всех бед?
Лечь асфальтом в бездорожье? Стать в глазах блеклых, блеском?
Я часто слышал, что рожден ползать.
Глава 4:Пораженный миром.
Солнце, несколько часов назад перевалившееся через зенит, степенно опускалось к горизонту, лениво поливая лучами дорожную суету вокзала в одном из крупных городов. Редкие облака развеивали скуку небесной голубизны, то подгоняемые порывами ветра, то недвижно застывая, будто наблюдая за людской вознёй.
Пожилая женщина стояла на перроне и смотрела в тоннель, из которого должен был появиться поезд. Тяжёлые ботинки смотрелись нелепо на её длинных ногах-спичках, цветастый сарафан, натянутый на чуть выступающие рёбра, выглядел крайне помято, маленькие ладони сжимали лямки дорожной сумки, большие карие глаза на бледном лице с тоской вглядывались в пустоту тоннеля. Несколько светлых прядей прилипли к обветренным губам, но она словно и не замечала этого. Её поза, взгляд, редкие дерганые движения – всё выдавало в ней напряжённое ожидание, а светлые оттенки сарафана и бледная кожа придавали ей сходство с привидением, призраком.
Наконец, рельсы загудели, послышался далёкий ещё свист приближающегося состава, гнусавый обитатель громкоговорителя объявил о прибытии поезда. Женщина отошла на пару шагов от края платформы, оттиснутая в сторону толпой встречающих. Поезд показал нос из тоннеля и начал замедлять ход. "Призрак" неторопливо пошла вдоль вагонов, будто размышляя, какой ей нравится больше. Кивнув своим мыслям, она остановилась напротив дверей выбранного вагона – кажется, седьмого.
Двери распахнулись, выпала подножка, следом выплыла грузная проводница. Улыбаясь, она кивнула кому-то, стоящему в вагоне, и из дверей начали выходить пассажиры, неловко спрыгивая с высокой подножки. Навстречу хлынули встречающие. Женщина, не приближаясь к людям, тёмными глазами всматривалась в лица и фигуры, напряжённо высматривая кого-то. Наконец её взгляд наткнулся на спутанную тёмную шевелюру и нервно перекошенное мое лицо.
Я выглядел очень испуганным: глаза бегали по лицам окружающих, побледневшие губы сжаты, густые чёрные брови дёргались в нервном тике. Едва не выпрыгнул из ботинок от испуга, когда женщина крепко схватила меня за запястье. У меня помутнело в глазах.
Сознание отправило меня в пучину моих страхов
В который раз я вижу эту девушку на пустынной набережной, в закатном свете. Она сидела на берегу, опустив ноги в воду и закатав широкие джинсы почти до колен. Над водой пролетела одинокая чайка, что-то воскликнула и исчезла у горизонта. В душный вечер, когда в воздухе чувствовался скорый дождь, на берегу почти никого не было.
Она ложится на спину, не вынимая ног из воды. Футболка тонкая до того, что грудь почти просвечивает, но в такую жару иначе было бы мучение. Шлёпанцы рядом, а рука привычно лежит на небольшой фотокамере. Небо цвета закопчённой латуни, и свет сквозь облака тёплый, почти ненастоящий. От духоты потеют глаза, и мне кажется, что стрелки на веках размазаны. Надо бы проверить, но нет сил. И в этот момент слышны тихие шаги, каблуки по дорожке.
Я подумал, что могу выглядеть странно, лёжа на асфальте, поэтому поднимаюсь, опираясь на руки, и вижу её – сразу узнаю, потому что не узнать невозможно. Распахнутая рубашка поверх майки, длинная цветочная юбка, бледно-жёлтые носки и светло-коричневые ботинки. Волосы по плечам, белые наушники и холщёвая сумка оттенка выцветшей травы. И выражение лица всё такое же мечтательное, с лёгкой улыбкой. Девушка садится на самом краешке берега, поджав колени к груди, и смотрит на воду. Потом осторожно, словно боясь повредить, расшнуровывает ботинки – они маленькие, старые и потрёпанные, это видно даже с пятнадцати метров. Снимает носки и спускает ноги к воде, чуть помедлив. Пальцы ног не касаются поверхности воды, до того девушка невысокая, но всё. Потом девушка достаёт из сумки маленький радиоприёмник, крутит ручку настройки и слушает тихую песню. Правда, слов не разобрать. Поправляет спутанные волосы и, запрокинув голову, вглядывается в небо, а на нём расходятся круги.
Я, как в полусне, отряхиваю ладони, беру камеру и делаю несколько снимков. Девушка в длинной юбке – между мной и солнцем. Тёплый свет заливает объектив, и волосы девушки кажутся совсем медными. Её спокойные руки с тонкими пальцами лежат на коленях, вода продолжает волноваться под босыми ногами. Дует свежий ветер, и где-то за спиной шелестит листва. Но девушка к закату от неё такая красивая, как цветок на ветру.
«Воздух совсем густой, как вода. Вокруг целый океан воздуха. Пусть бы ветер подул. Небо полное влаги. Обрати внимание на цвета»– девушка
Солнце в небе рассеялось, и золотисто-медовое мгновение быстро ушло. Небо теперь напоминает глубокие беспокойные волны. Но до дождя – это чувствуется по тому, как пахнет воздух,– ещё далеко. Я делаю ещё несколько кадров, с опаской наблюдая, как она подвинулась к самому краю, и пробует ступнями холодную воду реки. Она немного приподняла край длинной юбки, и чуть выше щиколотки видны нарисованные цветы. Я сразу понял, что это рисунок, а не татуировка. Цвета лепестков нежные, почти прозрачные. Девушка отпускает юбку, и в тот момент, когда её краешек ещё не успевает намокнуть в волнах, Делаю ещё один снимок.
А потом ужасно смущаюсь и даже краснею. Потому что девушка улыбается мне и машет рукой.
– Можно посмотреть?
У неё весёлый голос, хоть и негромкий. А тембр такой необычный, что по плечам мурашки. Голос то ли мальчишки-шестиклашки, бегущего наперегонки с друзьями, то ли барышни с тонкой сигаретой на вечеринке в середине двадцатого века, в кино.
Я киваю, легко поднимаюсь и босиком подхожу к девушке. Сел рядом с ней, а девушка отодвигается от края, и мы вместе, голова к голове, листают на камере снимки: залитые солнцем сначала и глубокие, как перед штормом, в конце. У девушки один рукав рубашки закатан до локтя, а второй развернулся, почти закрывая кисть. Она нетерпеливо поправляет его и бережно касается кончиками пальцев камеры.
– Это волшебно.Но …Всё в жизни является временным. Всегда, когда идёт дождь, ты знаешь, что он закончится. Каждый раз, когда вам причиняют боль, рана заживает. После темноты всегда появляется свет – вам напоминает об этом каждое утро, но, тем не менее, часто кажется, что ночь продлится всегда. Этого не будет. Ничто не длится вечно. Таким образом, если всё хорошо прямо сейчас, наслаждайтесь этим. Это не будет длиться вечно. Если всё плохо, не волнуйся, потому что это тоже не будет длиться вечно. То, что жизнь не легка в данный момент, не означает, что ты не можешь смеяться. То, что что-то беспокоит тебя, не означает, что ты не можешь улыбнуться. Каждый момент даёт тебе новое начало и новое окончание.
–Волнение и жалобы ничего не изменят?
–Те, кто жалуются больше всех, добиваются меньше всех. Всегда лучше попытаться сделать что-то большее и потерпеть неудачу, чем попытаться преуспеть, ничего не делая. Твои шрамы являются символами твоей силы. Никогда не стыдись шрамов, оставленных тебе жизнью. Шрам означает, что боли больше нет, и рана затянулась. Это означает, что ты победил боль, извлекли урок, стал более сильным и продвинулся вперед. Шрам является татуировкой триумфа. Не позволяй шрамам держать тебя в заложниках. Не позволяй им заставлять вас жить в страхе. Начни рассматривать их как признак силы.