Игорь Сотников
Гиперпанк Безза… Книга третья
И для кого в первую очередь всё сейчас произошедшее так немедленно и в раз стало столь неожиданным и невероятным, что не просто сбило со всякого толку летящим прямо в него и не разберёшь что предметом, то это для Умника, в момент осевшего в себе в аховом состоянии: «Япона ж мать!», прикрывая себя руками от летящего на него предмета. Где он, от невозможного страха перед этим предметом, а точнее от представления того, что он несёт в себе, весь ощетинился нервными окончаниями. Ну а когда в него это что-то прилетело, то его в тот же момент пронзило миллионами нервными импульсами и вынесло из своего сознательного состояния. А вот куда, то это не вопрос сейчашнего времени.
Глава 3
Система и вход в неё
До всех нервных окончаний, до мозга костей и до всего остального, до чего можно ещё дотянуться в таком экзистенциальном случае, а как-то иначе и по другому такое состояние полной своей покинутости всеми жизненными подробностями и единицами не только не назовёшь, а у тебя в эту сторону ничего никак не поворачивается, пробил Умника (хотя бы это он в себе ощущает) его же окрик: «Етит твою налево!». Затем в нём, в той его части, которая ещё отвечает за мозговую деятельность, что-то рефлекторно на этот внутренний надрыв повернулось или провернулось, раз в голове Умника пронеслась некоторая мысленная деятельность, связанная с его самыми последними выкриками в виде критических замечаний на чей-то неизвестный счёт, и он… или кто-то не он вопросил.
– А почему обязательно налево и что на хрен означает это твоё «етит»? – вот так кто-то в Умнике остался вот таким недовольным и желающим не просто всё знать, а отвечать за каждое собой сказанное слово, даже в том случае, если оно было вырвано из его внутреннего контекста.
– Ну раз вы такой привередливый тип, то идите прямиком к японе-маме, как сами понимаете, это в смягчённом варианте вы туда посылаетесь. А так-то можно, и по резонансней, и жёстче сказать, но вам в вашем состоянии сейчас не нужно сильно волноваться, и вы и таким образом поймёте, на какие дальние кулички и к каким дальним родственникам был посланы через бедро. – В ответ звучит чей-то шибко настырный и язвительный голос.
А вот Умник из всего тут сказанного одно лишь запоминает – упоминание, как по нему, очень интересного и загадочного приёма: «через бедро». – И что он интересно значит? – и только задался этим вопросом про себя Умник, как его болевым шоком пронзает в области обеих бёдер. И он, уже не сдерживая себя нисколько, с ярким выкриком: «Япона мать!», выпадает из своей капсулы автономного сознания, где всё поглощено и существует в вакууме его сознания. А вот куда он выпадает из этого своего защитного кокона или капсулы с технологической точки зрения и конструкции, то это, как всегда надо это учитывать и так говорится, посмотрим.
Правда, Умник по выходу из себя во вне себя в окружающую реальность, не стал объективничать и анализировать мир вокруг себя, а он, как человек целеустремлённый, не без эгоистичной экзотики в себе, сперва обратился со всем вниманием к самому себе. И такой его подход к изучению неизвестного и незнакомого вполне возможно места своего нахождения, сразу указывает на умение Умника рационально мыслить. Ведь человек мера всему, и Умник правильно и очень верно поступил, решив для начала проверить исправность и надёжность работы измерительного инструмента, в данном случае себя. А уж только после этого можно приступать к изучению представшей перед ним реальности.
И как прям немедленно Умником выясняется, глядя на себя со стороны себя, то в нём столько всего сейчас наверчено, накручено и от прежнего порядка разумности не осталась ни следа, что он и понять совершенно не может, как такое вообще может быть, и как он смог, хотя бы сесть на прямой шпагат. К которому, как он себя и сколько помнил, не был, не то что бы готов, а он сколько не пытался себя так удивить вот такой растяжкой, то у него из этого ничего не получалось.
А сейчас, что за херня такая, как-то раз, когда он был не в себе, взяло и получилось. А из всего этого Умник теперь сильно и по болевым продолжающим ощущениям в ногах догадался, что стало основной причиной вот такого его болевого беспокойства в ногах: Да он на хрен на шпагате сидит!
А так как он пока что не знает и не может понять, как из этого, пожалуй, странного и затруднительного очень положения выбраться, и он так же не может никак развернуться, упираясь руками перед собой об пол, то ему начинают в голову лезть разного рода не просто глупости, а мысли сейчас не к месту и не ко времени. Хотя некоторые из них вносят свою интригу для Умника.
– Я когда был в отключке, – вот такое вдруг рассудилось и надумалось Умнику, – то в меня поселился дух какого-нибудь йога Патанджали («А это ещё откуда во мне?! От Патанджали). И он то меня и вытянул в этот шпагат. А так бы я никогда не смог добиться от себя такой пластичности. – Надо отдать должное уму Умника, эта его версия объяснения с ним случившегося, была вполне себе логична. Вот только Умник сам по себе не логичен, и у него тут же возникли придирчивые вопросы к этой версии.
– Если так, то получается, что стоит тебе только вообразить себя тем же Брюс ли, – ты с помощью медитаций и крепкого желания впустишь в себя его дух, – то ты в раз будешь знать кун-фу. – Вот так сам себя опровергает Умник.
– Вполне может быть. – Всё же Умник упёртый тип, раз он продолжает настаивать на прежней версии объяснения этого своего необычного положения в пространстве. – Не попробовав, не узнаешь. – Как бы ставит жирную точку в этом споре Умник. Но куда там, когда его оппонент, он сам, не менее упёртый тип.
– А ты прямо сейчас верни в себя дух того йога, кто тебя так согнул. И пусть он тебя обратно разогнёт. И если всё так, то тогда я сочту всё тобой сказанное за правду. – Что и говорить, а ловок оппонент Умника, так умело его поставив в тупик.
– Всему своё время. – Огрызается Умник. – Сперва надо понять, где я оказался. – А вот с этим не поспоришь. И Умник отрывается взглядом от своих задереневших в шпагате ног, – да они на хрен уже затекли, – и подняв голову от пола, начинает смотреть перед собой. Но так как на пути его взгляда встала его чёлка, сползшая на глаза и своей потливой мокротой создавшая предпосылки к её налипанию на глаза, то Умнику пришлось сперва оторвать руку от пола и убрать с глаза чёлку. А как только чёлка была убрана, то перед Умником и открылась удивительная картина, вызвавшая в нём непроизвольный окрик: «Япона ж мать!».
Что в тот же момент вызвало в нём удивительную реакцию, – да откуда во мне все эти выражения берутся?! – себя вопросил Умник, а вот со стороны какой-то тётки стоящей спиной к нему у стены напротив, этого помещения типа кухни, реакция на его вот такую не сдержанность последовала с некоторой задержкой на её поворот в сторону Умника, и для начала она хочет для себя уяснить, с какой стати Умник себя такое словесное безобразие позволяет и кто его таким образом себя вести надоумил.
И эта, скажем более демократично и воспитано, женщина неизвестного возраста, о котором можно только догадываться, а с точностью до года говорить о нём не будет прилично, а делать в уме догадки, исходя из вот таких этих подсказок, что эта женщина уже не та, что была прежде, и даже далеко не та, то это оставим на совести тех учёных, для кого не существует этики и нравственности, а им подавай одни лишь голые факты, со всеми вот такими подробностями в своём внешнем виде, на которые не считают нужным закрыть глаза все эти люди от науки, плюс она в одну экзотическую сторону своего характера была повёрнута – она добрейшей комплекции тётка, и в глазах прищурена (и это не только потому, что ей интересно в край смотреть на Умника и хотца знать, что он там ещё задумал), со всем этим удовлетворением в себе и желанием заодно ж выяснить, что это ещё за разговоры тут начались без на то её разрешения, посмотрела со вздохом на Умника, да и обратилась с этим в себе вопрошанием к одному из тут же присутствующих мальцов очень странного образа, – это были прямо юнцы школьного возраста, если они ещё знают, что такое школа в прямом её понимании, которые от всех своих ровесников отличались ярко выраженной целеустремлённостью ко всему, а сейчас к серебренной ложке в своих руках, с которой они не сводили своего взгляда, где последним штрихов подчёркивающих их самобытность была их буквальная голытьба на голове (одеты они тоже были не так уж, в какие-то тряпки), – сидящих на высоких табуретах по обе от неё стороны.
– Вы это видели? – как бы в сердцах спрашивает одного из мальцов эта женщина экзотического для Умника вида и характера (а так-то он может быть для неё экзотичен, если в этих местах такая как она есть обычность).
А мальцы, если быть поверхностно к ним внимательным, как Умник, то чисто визуально не должны ничего видеть. Но как понимает опять же Умник, то так поверхностно здесь вообще не мыслят и не рассуждают. И тогда, пожалуй, эти мальцы не только его видели, а они на его счёт уже сделали все возможные наглядные наблюдения и выводы. Которые ничего хорошего не несут Умнику, как ещё он почему-то думает. Хотя почему? А на это есть свои причины и объяснения типа таких. Когда человек для себя оказывается неожиданно и вдруг в неизвестном пространстве и помещении, то одно уже это настраивает его на подозрения в сторону тех людей, кто его здесь встретил, а вначале значит так неудобно его поместил на шпагат.
А вот и ответ на загадку его помещения на шпагат. Хозяева этого бандитского пристанища (а какого ещё!), а точнее будет, вот эта япона-мама, раз она так выглядит в своём прищуре на него и в халате с драконами, те ещё жмоты и сквалыги. И они лучше тебя завяжут в какой-нибудь замысловатый морской узел или как сейчас, посадят на без выхода из него шпагат, чем потратятся на наручники или на ту же верёвку, чтобы связать заложнику руки.
Вот до чего может дойти человек и сейчас дошёл Умник, если его оставить в полном неведении происходящего с ним и вокруг, и не объяснить ему, что с ним дальше будет и на что рассчитывают в его случае его похитители. А так бы его похитители, будучи людьми образованными и эрудированными, сразу ему пояснили, что тут да как, – мы тебя прибьём немножко для начала, чтобы вызвать страдание, боль и желание сострадать в глазах твоих родственников, а если они затем окажутся к тебе черствы, равнодушны и скупы, как последние сволочи, то уж не обессудь за то, что мы тебя до смерти прибьём, всё-таки ты сам виноват в том, что выбрал для себя вот таких скупых родственников, – и Умник с лёгкой душой сейчас бы пребывал и не мучался неизвестностью, зная, что его впереди ждёт, и пальцы ему хотят отрезать не из-за изуверских соображений, а люди на всё это дело смотрят с рациональных и трезвых позиций.
И Умник, будучи в курсе всего того, что его впереди ждёт ещё как заранее чем его похитители, – не повезло мне точно со своими близкими родственниками, сволочь мой дядя олигарх, он быстрее удавится, чем за меня хоть копейку заплатит, – естественно, попытается взять сложившуюся ситуацию в собственные руки и попытаться вырвать плоскогубцы у подручного японы-мамы, чтобы с помощью их вывести из строя подручного японы-мамы, а затем и саму япону-маму. Что будет куда сложнее сделать, учитывая хотя бы то, что боль в затёкших ногах Умника вновь ему отдалась и он был вынужден перестать себя тешить всеми этими, не имеющими ничего близкого с реальностью фантазиями. Хотя то, что он так размашисто зафиксирован на грязном и притом бетонном полу, говорит о том, что от фантазии до реальности один шаг.
Но сейчас и в самом деле не до всего этого, когда между японой-мамой и мальцами завёлся свой загадочный разговор.
Правда сперва эти мальцы с ложками в руках, как в одном фильме, как ещё и сразу подумал Умник, как только их увидел и в его памяти всплыла точно такая же картинка (а всё это им вообще удивительно объяснялось: «И то действие с «дипломатом», точно так же картинно выглядело. Вот только из какого фильма, не помню»), начали постепенно выправлять свои взгляды, отрывая своё наблюдение за своим отображением на зеркальной поверхности ложек, – а на какой чёрт ещё они туда смотрят, не вертеть же или сгибать их в самом деле хотят, – очень разумно мыслит Умник, – и обращая свои пустые взгляды в сторону Умника.
И каким бы чувством юмора не обладал Умник, ему эти взгляды на себя пустоты сознания совершенно не показались смешны и у него даже по спине пробежали мурашки. – Так засмотрят к чёрту. – Расплевавшись про себя, Умник был вынужден отвести свой взгляд на япону-маму, кто так не агрессивил в его сторону.
А япона-мама, в общем-то задала вопрос этим самовлюблённым нарциссам, и ждёт от них на него ответа. А нарциссы, уж до чего точно подметил за ними этот их внутренний состав Умник (он всегда в себе замечал вот такое умение в раз в человеке отмечать его самую броскую характерность), как люди эгоцентрики в первую очередь, вот так сразу не собираются отстраняться от себя и своих мыслей, и переключаться на что-то другое, на которое им указывают не их внутренние побуждения, а чей-то там эгоцентризм со стороны. Их дзэн любви сердца к себе, а через себя к этому миру, который людьми завистливыми, неграмотными и непросвещёнными, как Умник, ищущих печаль своего духа на непонимании миротворения вокруг, называется нарциссизмом, требует своего сосредоточения для передачи от сердца к сердцу просветления.
В общем, как склонный всё утрировать, подвергать сомнению и квалифицировать под свою шкалу ценностей Умник думает, то они там, в этих отражениях своих серебряных ложек, с которыми во рту они родились, ещё не всё насчёт себя надумали, – Свет мой, ложечка! Скажи. Да всю правду доложи: Я ль на свете всех истенней, всех просветлённей и светлее? – и сейчас через пелену своего дзэна на всю их голову, пытаются пробить путь озарения в его сторону. Вон как они упорно на него смотрят, и бл*ь, всё равно ни хрена не видят. А может и того больше, не собираются замечать это пустое для вселенского мироздания место, или даже пусть песчинку.
На что Умник, чисто из моральных и научных соображений, а не из-за обиды на их снобизм, который они прикрывают этим своим типа просветлённым дзэном, открывающим им глаза сознания только на свет души людей, а если в них нет такого сознания Кришны, то о чём с тобой ещё можно говорить, имеет, что сказать им против таких пристрастных взглядов на себя.
– И песчинка, если на то пошло, как объект создания, созидания и сознания вселенского разума, который и её зачем-то предусмотрел и создал, тоже имеет право на своё существование и смысл. – Вот что имел сказать Умник, с вот таким сознанием себя смотря на этих больше, чем он умников.
И эти нарциссы, большие умники по мнению Умника, осознали свои ошибки на его счёт. Что и выразилось в то, что ложки в их руках синхронно согнулись в сторону японы тётки, так будет вернее и точней для Умника её называть. Всё-таки япона-мама это – не подтверждённое родственными связями именование, в отличие от тётки, которой может быть любая обстоятельная женщина со стороны.
А вот япона тётка посмотрела на эту ложечную податливость, как на склонность нарциссов перекладывать всю ответственность на принятие решений в её сторону. – И что всё это значит? – с долей возмущения задалась этим вопросом япона тётка. – Опять мне всё за вас решать! – добавила япона тётка и посмотрела на Умника, на это горе луковое с васаби в себе жёстким взглядом. Типа что мне с тобой теперь делать.
А Умник так затёк в ногах, что у него не осталось в себе ни капли приветствия и желания искать компромиссы. Он требует немедля решить этот затяжной вопрос с собой. Всё-таки ему так раскорячилось и сейчас приходится испытывать в себе все эти не предусмотренные его духовной и телесной составляющей растянутости, что тут не до приветствий и тому подобного этикета. – Давай уж решай этот вопрос со мной. – Так и говорит измученный взгляд Умника, решившего, что без этого театрального аспекта своего представления, до сердца зрителя одним только словом не достучишься.
А япона тётка, как почему-то про себя ожидал Умник, начинает себя вести не так, как того бы он хотел. – А ты, посмотри-ка, как его перекорёжило. – С какой-то удивительной насмешкой и язвительностью называет очевидные вещи япона тётка, кивая головой в сторону Умника. И вот спрашивается в первую очередь Умником, к чему это она сказала, когда и без всех этих её замечаний, это и так ясно. И надо отдать должное нарциссам, они никак внешне не проявили солидарности с японой тёткой, готовой насмехаться над чужой болью и затруднением.
Чего Умник не собирается уже со своей стороны замечать. – Я бы посмотрел на то, как бы тебя перекорёжило, усади тебя на такую раскорячку, как меня. – Умник бросает в лицо японы тётки чуть ли не вызов. – Но тебя, япона тётка, при всех стараниях стилистов и техников йоги не получится усадить на свой янь. Да и твоя особенность физики лица не приспособлена для выражения человеческих эмоций.
Что и говорить, а сумел Умник так до охренения в себе поддеть япону тётку, что та, хватившись рукой за ту область на своей груди, которая отвечала за сердечные чувства, отступила назад на шаг, где упёрлась на один из блоков кухонного гарнитура, который занимал собой всю противоположную стенку, и оттуда с глупейшим выражением лица, в поиске для себя поддержки посмотрела, то на одного, то на другого нарцисса. Что бесполезно по определению дзэн-нарциссизма, для которого постижение реальности идёт без суеты. Вот они и не суетятся ни при каких делах, продолжая взирать на мир через сознание своего я, которое вернулось к ним через выпрямление ложек в их руках.
Что видится японой тёткой уже без всякой подшучивания и иронии со своей стороны, и она прямо на глазах Умника начинает наливаться темнотой досады и злобы. И как очень нервно и с тревогой для себя понимает Умник, то причиной всего этого происходящего в японе тётке является он. И что ещё не маловажно для Умника сейчас ему приходит в голову, так это мысль о том, что он опять поспешил и сейчас уже нет никакой возможности дать заднюю в разговоре с японой тёткой.
А та между тем взяла себя в руки, добавив в них для собственной устойчивости тростниковую трость, на подобие тех тростниковых палок, с помощью которых выясняют между собой отношения не слишком сильные в технике пустой руки, – а первым в чём-то быть охота, – бойцы бодсюзу. Как понимает их Умник, то люди большого в себе апломба и честолюбия. И уж раз их фигуральный рост природно их подвёл и не дал росту их карьере мастера кун-фу, по фигуральной квалификации баскетболиста, то они будут пробивать себе путь к вершине своего значения всем что в их руки попадётся. А попалась им палка. И сейчас с помощью этого приспособления, япона тётка будет от него добиваться…уж не знает Умник и чего.
И как по его, пока что по здравым и с рассудком у него всё в порядке, рассуждениям, то япона тётка, эта идейная Бодсюзу (пусть так и зовётся, раз она по другому и вообще как есть не представляется из той же вежливости), решила таким образом, через палку, выместить на нём все свои жизненные неустроенности и досады. У неё, видишь ли, дома всё плохо, дети её не слушаются, положив на неё с прибором, как сейчас отчётливо в этом убедился Умник по этим нарциссам с ложками, муж опять не знает только Умник где, а Бодсюзу отлично знает где – он в окружении гейш пьёт запоем саке, сама она растеряла последние остатки того, что как бы только называется красотой, и то только с натяжкой и с экзотической стороны рассмотрения этого природного дефекта (вот почему её данна запоем пьёт саке, ему страшно видеть Бодсюзу и себя рядом с ней), и она всё это решает выместить на нём, кто никакого отношения ко всему этому не имеет. И бл*ь, не собирается молча на всё это приближение Бодсюзу смотреть.
А Бодсюзу хоть и зла до своего белого каления на Умника, а так-то на саму себя и на своего данну, сволочь такую пьющую саке не с ней, а с этими вертихвостками гейшами, кто и историй так интересно рассказать не сможет, как она, и вообще все они не впечатляют внешне, как она, а она все внутренние движения души в Умнике замечает. – Что-то ещё в дополнение к сказанному сказать хочешь? – вопрошает Умника Бодсюзу, держа в руках палку в готовности её применить по своему жестокому назначению. В данном случае по хребтине Умника.
А Умник хоть и находится сейчас весь на нервах и в напряжении, тем не менее, он улавливает в словах Бодсюзу хитрость. Она изначально всё им сказанное собирается интерпретировать, как попытку её дискредитировать, в общем оскорбить. И Умник сбивается от сразу ей ответа.
А Бодсюзу, что за вероломная и коварная личность, впрочем, ожидаемо это от неё, идентифицирует это молчание Умника не как его право на благоразумие, а она записывает всё это в его под ковёрные игры с ней, с желанием её как-то обмануть.
– Что замолчал? – вопрошает Бодсюзу Умника. – Никак решил что-то подлое замыслить. Или наложил штаны от страха. – Уже с язвительным подтекстом добавляет Бодсюзу. И хотя Умник понимает отлично, для чего всё это ею было сказано – вывести его из себя, он сдерживать себя в рамках разумного не собирается, когда так открыто на его глазах очевидность и правда попирается. И пусть он тем самым усугубит и так не лёгкое своё положение, получив по шее палкой, он всё равно не будет молчать и укажет этой Бодсюзу на имеющиеся очевидные ошибки в её рассуждениях.
– Милостивейшая Бодсюзу. – С вот таких дипломатических позиций начинает Умник своё обращение к этой недостойной в общем такого к себе приветливого и вежливого отношения Бодсюзу. Чего она точно не ожидала услышать и оцепенела в себе, остановившись на месте, когда всё это услышала в свой адрес. Где по её лицу так и читалось: «Это ещё что такое и что всё это значит?!». А Умник ничего пока что из сказанного не объясняет, а продолжает прорубать дорогу к её разуму, или хотя бы к снисходительности.
– Как бы мне это не прискорбно было говорить, но такова уж действительность и правда, и я просто вынужден заметить вам на ваши неточности в обращении в мою сторону. Где вы решили и не пойми на каких-таких основаниях заметить мне, что я наложил в штаны. Тогда как моё пространственное положение в шпагат, практически не допускает всего того, что вы посмели себе выразить в мой адрес. Фактология в данном случае не та, и не допускает всего того, что вы тут решили в мою сторону придумать. – В общем, вполне обоснованно и аргументированно выразил свою позицию и взгляды Умник на то, что себе позволила утверждать Бодсюзу. И от Бодсюзу, если она человек логичный и с дисциплиной ума, сейчас следовало ждать признания своих ошибок. Но Бодсюзу видимо только внешне может предполагать в себе всю эту логичность, а так-то она ничего в себе из того, что в ней питал надежды Умник не имела, и как результат, Умник добился от неё прямо противоположной реакции.
– Что, большой умник?! – к невероятному удивлению Умника, Бодсюзу, так его спросив, вскользь дала ему понять, что он для неё лицо не в первый раз увиденное, а она о нём имеет какие-то представления. И Умник на волне этой взволнованности потерял в себя всякую осторожность и с блеском радости в лице согласно в ответ кивнул. Чего только и надо было Бодсюзу, тут же выведенную из себя в ярость, с которой она и обрушилась на Умника с помощью этой палки в руках.
И получил Умник не только по шее и по хребту, а он с приговоркой Бодсюзу: «Как тебе такое, Умник тут выискался?!», получал там и здесь, и куда только её палка дотянется. А Умнику ничего больше не остаётся, как только руками прикрывать себя. А отвечать на этот её вопрос, как он понимает, сейчас не предусматривается Бодсюзу. А вот как-нибудь потом, то в этом он не уверен – вряд ли ему захочется и нужно ли это будет, когда ответ на этот вопрос будет очевиден.
А между тем Бодсюзу проявляет столько силы воли и настырности в деле выпуска своего пара в сторону Умника, – вон как её припекло по причине неуравновешенных семейных отношений, – и она постепенно начинает выбивать в Умнике не только болевые ощущения, а в нём начинает формироваться ответная настырность, основанная на хватит уже и всему своя мера справедливости.
И вот когда Бодсюзу особенно достала палкой по хребту Умника, он не выдерживает больше молчаливо своего избиения, и из него громко прорывается возмущение его стойкости духа. – Легко бить безоружного!
Что неожиданно останавливает Бодсюзу, увидевшей в словах Умника прежде всего повод перевести дух, а уж затем то, что он хотел так за себя подумать – его справедливые доводы.
– А что тебе мешает мне ответить? – задаётся вопросом Бодсюзу, всем своим видом показывая, что она не понимает недовольства Умника. Кто как вроде не связан каким-то обязательством или обетом не отвечать насилием на насилие в свою сторону со стороны женщин. Я, мол, человек стойких и принципиальных убеждений, и считаю, что женское равноправие должно распространяться на все области их жизни и взаимоотношений с человеческой природой, и если мне в морду хотят вмазать, то и вы, будьте так уж логичны и последовательны, не ропщите на то, что и вам когда-нибудь туда же врежут из права на равноправие и равноценное распределение, как благ, так и неприятностей. А если я вам не врежу, то это будет считаться дискриминацией вас по полу.
Плюс Умник не связан верёвками по ногам и рукам, и тогда что всё это значит с его недовольной стороны. Вот о чём сейчас задаётся вопросом Бодсюзу. Ну а ловчить и хитрить, указывая на некие условности его пространственного положения в виде такой раскоряченности в шпагате, то раз он на него сел, то в чём тогда дело.
Но Умник, как оказывается, человек наикрепчайшей в себе вредности и недоступности женскому разумению, и ему все эти доводы ума Бодсюзу до одного места, и он заявляет следующее. – А разве по мне не видно?
И вот тут Бодсюзу, посмотрев ещё раз на Умника со стороны и объективно, чтобы потом у него не было причин утверждать того, что на него смотрели предумышленно и субъективно, то есть предрешённо, ловится на эту уловку Умника, которую он так умело вложил в свой ответ. Где он сыграл на чувствах и уверенности в себе Бодсюзу, которая должна была увидеть не само положение загнанного в тупик Умника, а то, что этого сморчка, она, волевая и сильная женщина, ни при каких раскладах не имеет права опасаться, – она его в любом случае согнёт в бараний рог, – и раз так, то почему бы не дать шанс этому сморчку на изменение своего положения всё равно в худшую сторону.
– Что ж, – говорит Бодсюзу, – хочешь, чтобы я увидела, то я увижу. – Здесь она убирает в сторону свою палку, и уперевшись взглядом в Умника, кто со своей стороны на неё смотрит немигающим взглядом, берёт и раз, хлопает перед собой в ладоши так, что отбивает пространство вокруг своих рук в пыль. Которая, окутав собой и Умника, вызывает в его носу до такой невозможности свербение, что он не может удержаться от того, чтобы со всей силы не чихнуть.
И так ему воодушевляюще и с подъёмом всего себя чуть ли не на ноги чихается, что когда он открывает свои глаза после этого вдохновляющего чиха, то не сразу своим глазам может поверить, обнаружив себя на одном уровне нахождения и стояния с Бодсюзу. И Умник с изумлением бросает взгляд на свои ноги, теперь находящиеся в вертикальном положении, затем с тем же восторгом смотрит на Бодсюзу, стоящую перед собой и с насмешкой на него смотрящую, и как бы её спрашивает: И как это так всё быстро вышло?
А вот у Бодсюзу на его счёт имеются другие планы, и она не собирается ему тут ничего объяснять, а она к нему обращается со своей издёвкой. – Ну теперь мы в равных условиях, как видишь. Так что можешь мне ответить, как того хотел. Я жду.
А Умник, когда перед ним так прямо встала ответственность за им сказанные слова, как-то в себе весь растерялся и в общем, не готов был симметрично и адекватно ответить Бодсюзу на то, что она в его сторону демонстрировала. И это притом, что в его плечах и в хребтине до сих пор отдаётся болевыми ощущениями вот такое паскудное отношение к нему этой Бодсюзу. Определённо заслуживающей для себя не только ударов тростниковой палкой по своей уже хребтине, чем в своё присутствие когда-то дома занимался со всей ответственностью главы дома и необходимостью не дать распуститься женскому нраву в Бодсюзу её супруг, сэнсей Якагама (у кого всё-таки не хватило стойкости и мастерства сэнсея, и он увлёкся саке), а раз гяру встала на путь воина, то есть той непреложной истины, какой следуют люди чести, самураи, то уж она на себя и за свой выбор затем пусть не пеняет, если будет получать по полной и без всякого смягчения удары судьбы по своему красивому лицу.
Ну а судя по тому, что Бодсюзу в своём личике ничего подобного из красоты не источала, то этот её выбор в сторону пути воина был уже давно сделан и не слишком удачно для неё, раз она оказалась так обезображена всеми этими ударами судьбы, что её супруг, сэнсей Якагама, не смог себе найти столько силы разума и воли, что решил утопить свою судьбу в чашке саке.
Но как бы всё в Бодсюзу не напрашивалось на то, чтобы себя превентивным кулачным ударом обезопасить от жестокости и ярости Бодсюзу, Умник, что за слюнтяй такой, явно отравленный современными тенденциями малохольности и странности своего поведения, не может никак решится на все эти ответные меры в её сторону. Ему, видишь ли, нужен повод или какая-нибудь веская причина со стороны Бодсюзу. И уж тогда он её взгреет, так взгреет.
А Бодсюзу, видимо, что-то подобное подозревает за Умником, и это её бесконечно радует и в лице над Умником надсмехает. – Тебе, как и всякому слабаку, нужен повод, чтобы женщину ударить. – Вот такую дерзость бросает в лицо Умнику эта самовольная и беззастенчивая на слова и на собственное бесстыжее по большей части дня поведение Бодсюзу, когда дома нет супруга, сэнсея Якагамы.
На что у Умника, со сжатыми в боль кулаках и перекосившегося в лице от досады на такой стервозный характер Бодсюзу, кого он уже уважал лишь за то, что она мать сэнсеев, нет почти слов, кроме этого последнего аргумента, после которого не приведи его господь к тому, к чему его безумная ярость может привести.
– А вот тут-то ты ошибаешься. – Говорит Умник. – В твоём случае мне не нужен повод, ты сама уже есть повод во всём своём корявом даже по местным традициям красоты лице. – А вот это уже было со стороны Умника ниже ватер линии и крайне обидно чуть ли не до слёз Бодсюзу. Но она сама виновата в том, что довела Умника до столь жестоких и крайних в её сторону слов.
