Игорь Шумов
Тельце
– Я принесла банку, – Маша достала из куртки банку из-под пленки. – Вернулся домой.
– Да, хорошо… Спасибо. Тебе здесь нравится?
– Тут очень уютно, хотя район и ужасный.
– Ты посмотрела, что хотела?
– Не поняла.
– Неважно. Я тебе еще одну штуку хочу показать.
Вася открыл железный шкаф, такие раньше использовались под сейфы, и достал оттуда колбу с фигурой. Еще один объект, плод творения художника. Оно лежало на спине согнув лапы. Вася снял крышку.
– Бери. Только аккуратно, он еще не готов, – Вася положил фигуру на Машину ладонь. – Сделал перед твоим приходом.
– Я не хотела тебе говорить, но они меня пугают.
– Хорошо. То есть, я хотел сказать: почему?
– Не знаю. Их трогать неприятно.
– Не двигайся! – резко сказал Вася, – Смотри.
Оно двигалось. Незаметно, оно дрожало. Первые вздохи, тело наполнилось воздухом и зашевелило лапками. Ужас накрыл Машу. Ее глаза забегали по мастерской в поисках хоть чего-нибудь, что позволит отвлечься, вернуться к реальности. Галлюцинации ли это? Художник положил свою руку на щеку Маши и посмотрел ей в глаза. Спокойствие читалось в нем, а что же видел он? Испуг, волнение, желание сбежать. Она хотела заговорить, но дар речи исчез, как и силы – спасительные, последние – улетучились в никуда. Мурашки пробежались по коже, что-то неприятно покалывало ладонь. Только она опустила голову посмотреть, как рука Васи дрогнула и вцепилась в голову Маши. Вместе с этим покалывания стали сильнее; они перемещались. От ладони по руке, все выше.
– Отпусти меня, или я ударю тебя! – завопила Маша.
– Нет, – Андрей схватил ее вторую руку и прижал к себе. Теперь ей некуда деваться.
Слезы потекли из глаз. Она перестала чувствовать ног; единственное, что держало ее в вертикальном положении, это руки Васи. Все сильнее и сильнее его пальцы впивались в кожу. Маша пыталась выбраться, но художник не отпускал взгляда, заставляя ее тело коченеть. Тогда она сдалась, и они вместе упали на пол. Маша не теряла ни секунды: освободившись от захвата, она бросилась к рабочему столу и схватила шило. Дрожащими руками она направило острие в сторону Васи.
– Не подходи ко мне! Не подходи! Я убью тебя.
Художник встал и отряхнулся. Маша прыгнула в сторону выхода, но дверь оказалась запертой. Он подошел ближе.
– Я не шучу! Ты монстр! Зачем ты это делаешь?
Женские крики не внушали страха. Вася бросился на Машу, но она успела отскочить, спрятаться за стол. Он улыбнулся, подошел к столу и облокотился. Поймав момент, Маша всадила шило ему в руку. Он не закричал. Тело не восприняло боли. Внешне будто ничего и не произошло. Вдруг у нее в глазах помутнело, голова закружилась, во рту иссохло, Глаза покраснели, щипало, будто в них кислоты брызнули. Дальше ей становилось хуже. Теряя равновесие, она села на пол и схватилась за голову. Наступала боль. Невыносимая. На макушке выступила кровь. Сжимая зубы, она ползла к выходу, но без результатов. Боль оказалась сильнее. Невообразимая, что-то кусало изнутри, грызло череп. Укусы отдавались вибрацией, кто-то бесцеремонно кипишился в голове.
Вася вытащил шило из ладони. Кровоточило. Прежде чем промыть рану, он отбросил несколько капель на Машу. Губы посинели, тело побледнело. Красные капли, как ожоги, резко выделялись на коже. Вася смотрел на Машины мучения, иногда толкал ее ногой, проверял, не испустила ли она дух. Мать и отец, она теряла сознание, возвращалась обратно, потом снова исчезала. Он сел рядом с ней и внимательно рассматривал ее. Как волосы становились дыбом, как взгляд холодел, как она страдала. И ему было несладко. Вот она лежит, слабая, несчастная. В ней дорогу ищет зверь и ищет тщательно. Он гладил ее волосы и приговаривал, желал удачи. Шансов выжить от такого было немного, но они были, и на том спасибо. Пальцем он водил по ее щекам, рисуя слезами узоры на удачу. План созревал долго, но как прекрасны терпения плоды. Виделся ему сбор, а вместе с ним урожай. Вот она первое произведение, борется за жизнь. Маша всегда хотела стать человеком искусства, и тогда ей это удалось. Вася же сдерживал себя: несколько раз его рука проходила по ней, желая надругаться, компенсировать столь кропотливое ожидание. Но ведь как было бы обидно в шаге от успеха совершить ошибку, опростоволоситься. Свой труд Вася ценил как ничто другое на свете. Когда она закрыла глаза, стало понятно – все получилось.
***
Власа еще раз обошла выставку. Незнакомые лица в неведении восхищались искусством. В каждом из них рано или поздно может появиться творческая жилка, как у Маши. Путей множество, но верный только один. Как много вокруг напоминало ей о своей давней любви. Экспонаты не разделяли ее печали. Один, другой, третий с неприязнью провожали ее. За одним из столов лежал Сергей. В руках у него был недопитый виски. Будить его она не стала и, скрывая печаль, чтобы еще чье внимание не привлечь, исчезла в городе Москве. На улице резко похолодало. Кеды не выдерживали сырости. Может, завтра, может, через неделю она забудет о Маше, оставит ее, как и многих других, кто встречается на пути.
Между тем в туалете бара за закрытыми дверями один критик делил с девушкой кабинку. Беловидная, маленькая, никто бы взглядом не поделился. Встреча произошла случайно. Столкнулись в коридоре, парой слов обменялись, и дело было решено. Она стояла рядом с ним и смотрела, как тух свет в его глазах. Она гладила его щетину и на ухо шептала ласки. Критик-то не промах, только не знал, во что ввязался. Кто мог подумать, что Маше все это было чуждо? Ничего ее не волновало, кроме собственной творческой жилки в мозгу. Белый пластик ожил. За шумом воды и сушилки для рук не было слышно его стонов, его мольбы о помощи. Девушка держала его за руки. Чувствовалось как сердце колет все медленнее и медленнее, останавливается. Бог дал жизнь тварям неспроста. В кабинку постучались, и серьезный голос за дверью сказал:
– Маша, нам пора уходить.
– Еще пара минут. Ты начинаешь собираться?
– Нет, пусть этот нам поможет. Как очухается, пусть аккуратно, аккуратно собирает!
За дверью стоял Вася. Он смотрелся в зеркало и приводил себя в порядок. Мягкий розовый свет не нравился ему, не сочетался с кожей. Впервые он увидел, как у него в волосах проступает седина. Сделав глоток из стакана, он вылил остатки в раковину, умылся и вышел. Многие вещи вокруг угнетали его. Стены цвета ничего, музыка ничтожна и слаба, запах веселья не продуктивен. Сплюнув табачные слюни, Вася вышел в зал и улыбнулся. Скоро наступит ночь, целебная ночь, а с ней и придет заслуженный отдых. Но рано было останавливаться. Критика ему не будет более помехой, если все увидят мир, каким он есть – как видит он. Темным, полным зависти и злобы. Дорога завалена телами непригодных, шипами брошены подставы тех впереди. Но рано или поздно они остановятся, найдут себе конец и встанут. И вот тогда из тумана глупости, неведения и собственного тщеславия появятся существа. Искренние паразиты, вот что это. Впереди Васю ждали события, долгий путь искусства и творения. Он прошелся вдоль существ и каждому отдал поклон. Незаметно для остальных, они ответили ему радостным шипением. Последние посетительницы, две миловидные девушки, студентки стояли у открытой колбы и шептались. Они не ждали ничего плохого.
– А вдруг это идея такая? Что, мол, один из них сбежал.
– Очень круто.
Досчитав до десяти, Вася подошел к ним и сказал.
– Испугались? Еще бы, ведь как качественна работа. Позвольте представиться, а то я вижу, что вам уже не по себе. Меня зовут Сергей Петраков, а вас? Вы в курсе, что это вообще за художник, м? Странные работы…
Дождались.
РУКА
Маша, хромая, дергая то левым, то правым глазом, шла по Почтовой улице. Машины не останавливались перед ней, неслись дальше. В лицо летели гудки.
Она подошла к подвалу, где раньше был шахматный клуб. Вроде бы и давно, в пыльные и детские дни, а вроде и цифра по зубам скользит. Дверь не поддавалась. Маша кулаком стучала, а в ответ другой кулак, а то и два, повторяли за ней. Ей на голову капал смешанный со снегом мох. Ни зима, ни осень природу не победили.
– Что надо? – раздался голос из домофона.
– Виктор Григорьевич, это Мария. Дочь Виктории Бухтовой. Помните, я вам снег убирала, а вы ругались, что земля от лопаты царапается? Помните, как я гоняла за камнями для рубанка?
– Помню, да ток…
– Помните, – Маша комок проглотила, до боли. – Как у меня две руки было?
Дверь открылась, и из темноты загорелся взгляд:
– Ох, нет… Что с вами стало…
– Так шо те надо?
– Руку мне надо.
Виктор Григорьевич закрывал глаза, как бы смотря внутрь себя. От него Маша не отрывалась, заболела шея. Виктор Григорьевич спустился с потолка и обнял Машу.
– Я тебе не помощь здесь.
– Как?!
– Ну вот так.
– Да вы с ума посходили, что ли?
– Ты-то как руки то лишилась?
– Неважно.
– Сам узнаю, – грудь Виктора Григорьевича открылась, как кухонный шкаф; меж органов и кроки вылетела веревка. Она моментально обвязала шею. – Не дергайся! Кому сказал?!
Виктор Григорьевич подполз к Маше, пока та пыталась вырвать шею из петли. На его левой руке пальцы согнулись пополам, оголяя кости. Гибкие, злобные, тянулись из ладони, образовывая инструмент, похожий на конечность любого насекомого. Маша по привычке закрывала глаза, никогда любознательной не была; петля на шее скрутила ее пополам так.
– Изменщица ты! – закричал Виктор Григорьевич.
– Да знаю я, знаю, – петля на шее ослабла, и Маша утонула головой в подушку; пружины матраса резали ей кости.
– И руку отдала…
– Сам отнял! – Маша посмотрела на Виктор Григорьевича, но в нем жалости отродясь не было. – Я его умоляла, а он как ты на меня смотрел. Виновата, знаю, а что мне оставалось делать? У меня же вранье на лице выступило в любом случае. Честность, блин, убийственная.
– И руку отдала… Ты же на всю жизнь такой останешься, Мария!
– И это вы мне говорите? Какой же вы мастер тогда?!
– Образованный, с моралью крупной, избирательной.
– Да только хрупкой. Виктор Григорьевич, помогите мне. Как я без руки жениха себе найду? Как жить буду?
– Надо было раньше думать. Второй рукой пользуйся, – Виктор Григорьевич посмотрел на тонкую руку, свисающую, словно неживая, с плеча.
– Будто я кому нужна такая, – Маша продолжала заливать подушку слезами. – Все отвернулись, все. Семья и друзья. Даже на работе с недоверием смотрят, мужчины за свои конечности держатся, когда я в комнату захожу.
– И правильно делают! Сегодня дураков мало.
Пол переливался узорами и после слов Виктор Григоревича становился пушистым и праздничным. Он всегда с хозяином соглашался. Стоило Маше рот открыть, ковер начинал шипеть и принимать серые оттенки. Виктор Григорьевич вылез из темноты, держа в руках кружки с чаем.
– В общем, – продолжил Виктор Григорьвеч, – помочь я тебе не в силах. Под тебя руку не подберешь, не срастется. Отторжение начнется, тут же видишь, – он показал пальцем на стену, обвешанную крюками с конечностями – все добрые, хорошие, но твои грехи сразу прочувствуют и спустя пару минут после операции, если повезет, оторвутся посреди улицы. В худшем случае придушат.
– Что мне тогда делать? – молила о поддержке Маша.
– Мария, сделать выводы. Уйти в храм!
– Я заплачу, – Маша на четвереньках подползла к столу и открыла чемодан, – он отделался от меня недешево. Тут много денег, много ценных вещей!
– Вижу, вижу. Стоило ли это того, – Виктор Григорьевич пересчитал купюры, – не стоило. Мария, ты не понимаешь? У меня нет для тебя замены. Найдешь подходящий – сделаю, глаза закрою на то, где взяла. Большим не подскажу.
– А какой подходящий? – спросила Мария.
– Тот, который твой обман не поймет. А пока на, – Виктор Григорьевич стащил со стола скатерть и ловким движением рук сделал из нее накидку, – укрой обрубок этим. А то сама знаешь.
– Виктор Григорьевич, – Маша еще раз посмотрела на него, надеясь, что хоть какое-то спасение сможет в нем пробудить, но тот был непреклонен; все было сказано. Она поднялась на обе ноги и направилась к выходу.
– А чемодан?
– Я вернусь еще, – злобно прошипела Маша.
– Ну-ну.
Маша закрыла лицо шарфом. Хоть снега и зимы не было, ветер не переставал напоминать, что время года жестокое. Она шла вдоль магазинов и студенческой аллеи. Редко появлялись люди. Старые тонули в земле, молодые ходили на поводках с матерями раз в шесть массивнее Маши. Небо солнце не пропускало, оттого все и болели; или прятались там, где отсутствие солнца – оправдание жизни. Маша ушла глубже во дворы, села на качели и заплакала. Забор качался от ветра и тихо подкрадывался к ней острыми железками.
– Пшел прочь! – кричала она, и забор испуганно возвращался на место.
Собаки плакали вдали, где река обливала прохожих. Фонарям было рано гореть. День не знал, куда идти, оттого и окна домов сонно закрывались. Ночь могла наступить раньше обычного, Маша знала, так и потеряться можно. Она хотела уйти – поднялась, отряхнулась. Вдруг из ниоткуда появился ребенок с больными, желтыми глазами. Он прыгнул в качели и начал тихо смеяться; делиться счастьем он не собирался, только хвастаться перед теми, кто отобрать не сможет. Маша посмотрела на него с завистью.
Она выдумывала ему гадости, но потом устала и закурила. Ребенок увидел, как руки у девушки горят, а с ними и щеки, оранжевым, добрым огоньком. Он подошел и представился:
– Меня Васька звать. А дайте огонек!
– Тебе не рано-то курить?
– А когда в самый раз?
– Когда все надоест.
– Мне качели надоели.
– А у тебя больше ничего нет?
– Больше ничего.
Маше не хотелось разговаривать с ним, и она протянула ему свою руку, покрытую прозрачными волосами и венами. Из кончиков пальцам еле дышал огонь. Васька притронулся к ним и отпрянул руку. Маша засмеялась.
– Дурак! Ты что, не знаешь, как огонь опасен?
– Так я думал добрый он, как вы.
– А почему ты решил, что я добрая?
– Чувствую это. Вы мне во снах снились. Ну, не вы, а похожая девочка на вас. Маленькие глазки, бледная, короткие от испуга волосы. Быль наяву.
– И ты не верил, что огонь настоящий?
– Нет, – Васька снял шляпу и оторвал копну волос, – вы голодная?
– Да, – Маша взяла из рук Васьки волосы и довольно захрустела. Сладкие, детские. Как леденцы в забытом прошлом.
– Приятного.
– Ты что не дома-то? – спросила Маша.
– Нету дома. Нету ничего.
– А хочешь что?
– Жену хочу. И меч рыцарский.
– Ты на война не похож.
– Я им стану, обязательно. Защищать дом буду.
– У тебя когда день рождения?
– Вчера был.
– А до этого тебя не было?
– Не было. Я таким и родился.
Земля дрожала от мурлыканья подслойных кошек. Деревья закрывали стволы ветками. Небо начало медленно переливаться красками.
– Давай ты мне поможешь, а я тебе меч подарю? – сказала Маша Ваську.
– Врете.
– Не вру, – улыбнулась Маша; она опустилась на колено и приблизилась к Ваську. От смущения тот покраснел.
– А что сделать надо?
– Пойдем со мной, поможешь мне вернуть кое-что.
Маша взяла под руку Васька. Тот боялся к ней прикасаться, но рука остыла, огонь погас, только тепло человеческое осталось. Идти было недалеко, и грудь Маши сжимала будущая вина. Она представляла, что будет дальше. Разожмет руку, и мальчик убежит, и она дальше пойдет по городу шататься, пока не упадет где-нибудь, где людей поменьше и земля теплее. А если не отпустит? Маша подняла голову и увидела, как черные тени летают вокруг нее, показывая большие пальцы. Они нежно целовали ее в шею, делились с ней теплом, отчего по коже бегали мурашки. Васька рассказывал, как летчиком хотел вчера стать, но понял, что летать это дело не людское, а высших сил, а он пока достоин только средних. Трава остриглась, резала лапы голубям.
Васька же рад был с Машей быть. Она высокая, одета не то чтобы красиво, но хотя бы одета. Шаль из скатерти наводила красоту, тело грело старое пальто, а голову от холода закрывал толстый шарф. И не хотелось ему отпускать руку, такую теплую. Никогда он подобного не чувствовал, словно крови некуда еще деваться.
Когда они подошли к подвалу, дом трясся и издавал страшные звуки. Васька побелел и сжался.
– Какой ты воин-то? – расстроилась Маша. – Тебе от этого дома меня придется защищать! Дай я тебя обниму.
Ему стало спокойнее. Храбрости другим человеком набрался. Маша, держась за перила, спустилась вниз.
– Рот какой-то, – дрожал Васька. – Лестница – скользкий язык. Куда это мы?
– К сердцу лезем, – ответила Маша. – К мужчине только через желудок. Не слышал?
– Нет, – недоумевал Васька.
– Вот так знай, – Маша стучала в дверь. – Открывай давай! Вернулась я!
Дверь приоткрылась. Из темноты на сосудах выполз глаз:
– Это суженый что ль? – спросил Виктор Григорьевич.
– Не пугай ребенка, – Маша силой открыла дверь и затянула Васька внутрь. – Хотя не, пугай. Он щитом моим стать хочет. Пусть перестает бояться.
Увидев Виктора Григорьевича на шести механических ногах, со всеми своими инструментами наружу, Васька поднял кулаки. Хоть и Виктору Григорьевичу не составило бы труда оттяпать от Васька в два счета составляющие, он заполз в темноту и засмеялся.
– Слабак, Мария!
– Не говори так, – Маша сняла с Васька накидку, сделанную из дырявого пледа. – Он идеальный, и я люблю его. А ты меня?
Васька посмотрел на Машу и потерял дар речи. Ощущение тепла естественного грело кости и боль, продолжавшаяся со вчерашнего дня, утихла.
– И я, – ответил он, – очень сильно.
– И руку мне свою отдашь?
– Д-д-а, – неуверенно произнес Васька.
Виктор Григорьевич спустил свои клешни с потолка и взял Ваську за руки. Неповрежденные, нежные, впервые будто человеком тронутые. След только черный на них чувствовался, Маши прикосновение.
– А! – закричал Васька, когда Виктор Григорьевич над полом его поднял.
– Подойдет, Маша. Настоящий, блять, воин, – Виктор Григорьевич засмеялся и положил Васька на стол. – Сильным будешь, пацан? Обещал же?
– Я ничего не боюсь, – врал Васька; он отворачивал лицо, этим и палился.
– Обещаешь Марию любить при любых обстоятельствах?
Васька поднял голову, поборол свет яркой, как солнце, лампы, и увидел Машу грустную, слезы трущую с лица. В тени черты становились четче, но не добрее. Васька многого в жизни не видел, потому он не знал, как ее реакцию трактовать. А знакомо было ему только страх да любовь. Маша и Виктор Григорьевич запретили бояться.
– Обещаю, – ответил Васька; Маша взяла его за руку. Голова закружилась, из вещей выполз полоумный сон.
– Умница. Мария, а с остатками что делать?
– Как хочешь, – ответила Маша, не понимая, грустит ли она или радуется. Непонятная печаль.
– Тогда уходи. Нечего бабе смотреть, как мужик творит, – сказал Виктор Григорьевич и повел Машу к двери.
– Когда приходить то?
– Да ночью приходи, – Виктор Григорьевич посмотрел за плечо. – А у парня есть кто?
– Говорил, что нет, – задумалась Маша.
– Мария, это важно.
– Да нет никого, только я.
– Значит, приживется все, хе-хе.
Дверь захлопнулась перед Машиными глазами. Маша накрылась шарфом и зашагала в сторону реки. Мусорки пустели, кто-то все сожрал. Бычки докуривали до фильтров, ей ничего не оставалось. Выйдя к реке, она осмотрелась, нет ли хищников вокруг. В воде только пара махала плавниками, но она знала – не достанут. Ее клонило в сон, боль в желудке вынуждала выживать, отключаться. Маша поднялась и пошла дальше к трубам. Ни одного человека – местных вывезли. Внутри железа стучали когти, живность издавала звуки. Не успев испугаться, Маша уснула, и дня будто бы и никогда и не было.
В три часа ночи она стояла у подвала. Спала плохо, просыпалась часто. Небрезгливых отгоняла прутьями, а брезгливые не лезли – нечего калек уродливых жевать. Маша качалась с ноги на ногу перед дверью, не могла больше ждать.
– Открывайте, Виктор Григорьевич.
Ни звука.
– Открывайте, кому говорю!
Ни звука.
На ее кулаке появился синяк, потом ушиб, потом и кровь пошла. Ногти ломались о железо. Женский крик распугивал чудовищ, чахнущих в канализации под бордюром. Дом очнулся, зашумел.
– Открывайте! Иначе всех на ноги поставлю, на колени сяду!
Дверь медленно открылась. Через знакомую уже темноту виднелся глаз, да не Виктора Ивановича. Детский, но в нем только остатки горели.
– Васька? – удивилась Маша.
Он ничего не ответил и исчез в темноте.
– Мария, заходи! – отозвался Виктор Григорьвевич. – Права была – парень воин, я даже попутался сначала. Но поделом. Давай, на стол ложись, сейчас сделаем все.
– А Васька?
Он спрятался под стул. Имя его как приговор раздалось в комнате. Он затрясся и закрыл лицо руками, боясь увидеть дневные кошмары снова.
– А что с ним? – спросил Виктор Григорьевич.
– Ну… он…
– А, это. Это неважно. Давай ложись. Ты знаешь – будет больно. Новую руку пришить сложнее, чем оторвать.
На глазах Маши вытягивались пальцы. Кожа старела, становилась смуглой. Появился знакомый шрам от кошки-полторушки на запястье. Ногти обрели прилежный вид. Она прикоснулась к новой ладони – чувствует! Ею к лицу – небывалое чувство.
– Виктор Григорьевич, спасибо! – Маша вскочила с кресла, но что-то преградило ей путь. Так же резко оно и исчезло из виду, оставляя за собой крошки, – Боже, что это?
– Да все то же, – Виктор Григорьевич вытирал руки об полотенце. – Ты-то, Мария, больше не совершай такого, ладно? Тут, не буду скромничать, мастерская работа была совершена. Сомневаюсь, что еще кто так сможет и вообще приживется ли. Чай будешь пить?
– Я, пожалуй, пойду.
– Только это, сначала попрощайся с Васькой-то. Шкет! – крикнул Виктор Григорьевич. – Ползи сюда!
– Ползи?
Хватаясь одной рукой за пол, тянул свое тело Васька. Без руки и без ноги, царапая полом нос, он медленно подполз к Маше. Она закрыла рот руками. Вместо руки и ноги – заплатки старые давно пропавшей с карты страны. Не успели зажить ранки, капли на полу тянулись.
– А нога-то где? – еле дыша, спросила Маша.
– Да вон там, на стенке висит. Не успел закончить. Все, давай, нельзя тебе такое видеть.
Дверь захлопнулась для Маши последний раз. Она вернулась к себе в комнату промерзшую, где все живое долго не жило; где цветы становились черными и тянулись к лампе на рабочем столе. В комнате настоялся запах зловонный, то ли мочи, то ли местной разливухи. Маша водила новой рукой по вещам. Иногда она отторгала руку, чувствуя опасность или гвозди в предметах. Из пальца потекла кровь маленькими каплями. Васька в подвале плакал, а Маша не могла понять, что нужно чувствовать.
