Игорь Белладоннин
Добыча
– Врёшь ведь?
– Любовь моя, когда я тебе врал?
– Всегда, всегда, ты всегда мне врал.
Она вдруг так безутешно заплакала, что меня передёрнуло. Я не выносил женских слёз; толстяк, похоже, тоже.
– О, господи, ну не плачь, я люблю тебя, я всё ещё тебя люблю.
– Ты первый раз говоришь мне об этом, – всхлипнула она.
– Ну неужели ты сама этого не понимала? Весь мир для меня делился на две части: главная, интересная часть – это ты, прочая, серая, скучная часть – всё остальное и все остальные. Я думал, мне казалось, это было так заметно, ты не могла этого не замечать, ты не могла не видеть, что я смотрел на мир твоими глазами, я слышал твоими ушами, я думал твоими мыслями, а твои неприятности раздирали мою душу и обдирали мою кожу. Я…
– Но ведь всё это в прошлом?
– Да нет же, я чувствую, как что-то во мне закипает снова.
– Это спьяну, – неуверенно возразила она.
– Не спьяну. Ну неужели ты не понимаешь, не чувствуешь, что мы должны быть вместе? Иначе я себе этого не прощу. И ты себе этого не простишь.
– И как нам теперь быть вместе? Ой-ёй-ёй, натворили мы, натворила я… А я знаю, как это сделать, – Её голос обрёл прежние бодрые и уверенные нотки. – Ты вырубаешь шефа бутылкой по голове, садишься за руль и везёшь меня подальше из этого гнусного города, а ещё лучше – вообще прочь из этой страны.
«Ах ты стервь, – подумал я, на этот раз не удержавшись от улыбки, – вот ты себя и выдала: что это, как не заигрывание со мной?»
Но вместо того, чтоб остановиться и выкинуть их обоих на улицу, я, по несносному обыкновению своему, возразил:
– Я так не согласен. Фигу вам мою машину, она почти новая – раскатали губищи.
Но голос мой уже не был стальным, хотя и не был ещё дребезжащим. А про новизну моей машины я, конечно, несколько загнул, однако, чего не сделаешь ради поддержания интересной, задушевной беседы!
– Вот видишь: он не согласен, – развёл руками толстяк. – У него машина почти новая.
– А я-то думала, он согласится. Зря он так. Ну, так что будем делать? Ехать осталось минут десять. Так и вылезем из машины и разбежимся?
– Нет, так не будет. Я знаю, что делать – если ты этого очень-очень хочешь.
– Хочу очень-очень.
Она перебралась к нему на колени и обвила руками его жирную шею.
– Ну, что ты придумал?
Он щёлкнул замками своего дипломата.
– Ты знаешь, где я работаю. Мы выпустили тестовую партию конверсионного продукта «Икар в сапогах» – слышала, наверное. Нам надо натянуть поверх обуви вот эти сапожки, накинуть вот эти накидки с капюшонами, губы соединить с губами, руки – с руками, зажмуриться и сильно-сильно толкнуться ногами. Если это сделать в движении, тогда скорости сложатся, и никакого самолёта не нужно будет, чтобы летать.
– А, я что-то слышала: у вас там, по-моему, Кабаков Илья10 главным теоретиком работает?
– Эй, чудаки, вы мне так крышу снесёте или пол продавите, – вмешался я в их воркование.
На моём бедном старом насквозь прогнившем ТАЗике11 и то, и другое было в равной степени вероятно.
– Ты думаешь, почему я выбрал для нашей поездки вот эту помойку? Это ж почти кабриолет, у неё крыша насквозь трухлявая! – подтвердил он мои опасения.
– Значит, ты знал заранее, что я соглашусь? – спросила она, шурша обновками, пока я соображал, как поостроумней отразить его ничем не спровоцированный наезд на моего верного конягу.
– Я всё-таки знаю тебя немножко, – повторил он.
– А что будет дальше?
– Дальше будет солнце, небо, звёзды, облака и никого, кроме нас двоих и наших крыльев.
– Чудесно. Только что мы будем там кушать?
– То же, что и орлы.
– Тогда летим. Чего нам терять? Подожди, я слезу с тебя.
Я резко затормозил прямо посередине поворота на Ясенево, перекрыв движение по Профсоюзной в сторону Центра. Сзади в крыше зияла огромная овальная дыра. И уже неторопливо, враскорячку, поигрывая жезлом и улыбаясь себе под ноги, сквозь вой остановленных автомобилей и автобусов надвигался на меня с дальнего конца перекрёстка младший лейтенант ГАИ.
Я положил ноги на правое сиденье, плечами упёрся в дверцу и закрыл глаза. Меня не волновало уже очевидное расставание с трудовой пятёркой, а то и с десяткой, наплевать было даже на предстоящий ремонт крыши. Помню лишь одно чувство – острое чувство зависти: я не знал женщины, которая захотела бы вот так со мной улететь.
Но завидовал я очень недолго: что-то тяжеленное шмякнулось на заднее сиденье и разразилось матюгами.
– А, Карлсон, – хмыкнул я, приподнявшись. – Как слетал?
– Хреново. Ускорения не хватило. Зря мы на повороте…
– А фифа где?
– А она улетела. Она легче намного.
– Так надо линять отсюда, пока она нас не пришлёпнула.
– Да, эм-вэ-квадрат, делённое на два12, – пробормотал он.
– И смотри, не вздумай опять улететь, Эйнштейн хренов: крышу будешь чинить и диван задний. И штраф за меня заплатишь, а то разлетались тут.
Я с пробуксовкой рванул с места, освобождая проезд. Горе-испытатель даже не думал протестовать, он присосался к заднему стеклу и смотрел туда, где через считанные мгновения под колёсами автобусов должно было исчезнуть аккуратненькое тельце его подруги.
Я жалел, что не увижу, как обмякнут его толстые щёки и крик ужаса исковеркает рот, столь недавно шептавший клятвы о вечной любви.
1988
