Игорь Белладоннин
Добыча
А Пит тем временем в очередной раз обрабатывал Людку.
– Хочешь, я дам тебе чирик1?
– Хочешь, я сама дам тебе чирик, я верну вам деньги за ваш ресторан, только, пожалуйста, дай мне спать, мне спать осталось четыре часа.
– Ты не дала мне кончить, сбежала куда-то. Не фига было со мной ложиться, коли не хочешь. Легла бы с ним. Чего ты с ним не легла?
– Я поняла, что у него ничего не получится.
– Ну, у меня-то получится!
– У тебя уже получилось.
– Тьфу ты чёрт, ты же не дала мне кончить. Ладно, хочешь, я приеду к тебе в Херсон и привезу тебе кожаные сапоги. Какие ты хочешь?
– Красные.
– Я тебе привезу красные. И ещё что-нибудь.
– И ещё зелёные.
– Я привезу и зелёные, и жёлтые.
– Ну за жёлтые сапожки ты можешь делать со мной всё, что захочешь.
– Ты кончил, наконец? – спросила она вскоре.
– Нет, ещё немного. Тебе разве не приятно?
– А ты не импотент?
– Какой я импотент, у меня дома семь баб!
– Я больше не могу, пусти меня, я пойду к себе.
– Зачем тебе к себе?
Она села на кровать.
– Где мои тапочки?
– Одень его.
– Я не хочу его, я хочу свои.
Потом она, не включая света, искала в предрассветной полутьме свои трусы.
– Где мои трусы? – спрашивала она. – Куда ты их дел?
– Одень его трусы, они в горошек, – заржал Пит.
Она села на Костикову кровать и заплакала.
– Что вы со мной сделали, со мной никогда ещё так.
– Ты же не девочка, лет двадцать пять тебе есть?
– Я привыкла сама отдаваться мужчинам.
– Никто ничего не узнает, чего ты.
– А он?
– А он больше не вернётся, он топиться побежал. С горя. От того, что у него трусы в горошек.
– Ладно, давай попрощаемся навсегда.
– Почему навсегда, я же приеду к тебе.
– Да, ты приедешь ко мне.
– И привезу тебе сапоги.
– Да, красные сапоги.
– И не только красные.
– Хорошо, приезжай, я буду ждать, ну а теперь прощай, Пит.
– До встречи, – через минуту он уже спал.
Людка поднялась к себе, проскользнула в незапертую дверь и наткнулась на любопытные и злые глаза хорошей женщины из Хабаровска.
– Ну как, понравилось? – спросила хорошая женщина из Хабаровска.
– Ну ещё бы, когда тебя четыре часа, без перерыва… Любят… Тебе бы тоже понравилось.
– Четыре часа? Один? Это который?
– Зачем один? Двое. С разных сторон.
Она долго с содроганием смывала с себя чужой пот и слюни.
Уже по-утреннему щебетала живность в ветвях над склонённой Костиковой головой и громадный, раскалённый туркменскими пустынями солнечный диск изгонял из Костиковой жизни его самую неудачную на тот момент ночь.
Он свернулся в клубок на своей скамейке, но всё равно замёрз до дрожи. Когда муки холода стали невыносимыми и заглушили даже муки похмелья и уязвлённого самолюбия, Костик сполз со скамьи и на негнущихся ногах побежал по аллейке. Он бегал по аллейкам и бормотал наспех сочинённую песенку, в которой посылал всех, и в первую очередь Людку, ко всем чертям. Новая горячая кровь разогнала его настроение, и жизнь снова показалась ему удачной и ласковой. Он представил, сколько радостей и побед сулит ему только начавшийся первый в жизни отпуск, и уже со снисходительной жалостью преуспевающего хозяина жизни думал о маленькой несчастной женщине из жалкого заштатного городишки, имевшей неосторожность так жестоко над ним подшутить.
Успокоив дыхание, Костик подошёл к месту своего недавнего падения, подпрыгнул, схватился за прутья балконной ограды, подтянулся на них, легко, как обезьяна, запрыгнул на балкон и вступил на территорию своего номера.
Пит спал, обхватив руками подушку, а Людки в номере не было. Костику показалось, что пол в ванной ещё хранил влажные отпечатки её ног. Он тут же залез под душ, ибо коммунальное хозяйство гостеприимного города радовало горячей водой потребителей своих услуг исключительно по ночам.
Часа через полтора его разбудил стук в дверь – кто-то из заботливых согруппников звал на завтрак. Есть с похмелья не хотелось, но желание увидеть Людку в столовой подняло его с постели. Он тщательно вычистил зубы, пытаясь удалить изо рта запах перегара, а потом долго разглядывал себя в зеркале. Синие круги вокруг синих глаз придавали ему томно-страдальческий шарм, примерно таким он представлял себе Христа на Голгофе.
Людки не было и в столовой. Костик тяжело плюхнулся на свой стул, хмуро поздоровался, ковырнул пару раз вилкой в помидорном салате и попросил официантку принести чай без сахара.
Пожёвывая вонючую фиолетовую травку, он вышел на улицу, прошёл сквозь привычный уже строй молодых людей и развалился на скамейке прямо напротив входа в гостиницу. Ясным холодным взглядом, как INRI2 толпу палачей, озирал он толпящихся, входящих и выходящих.
Вздрогнет ли она, ощутив на себе его Иисусов взгляд, согнётся ли под тяжестью содеянного ею греха или пройдёт мимо, высоко задрав голову, обливая презрением неудачливого ухажёра? А может, просто подойдёт и сядет на скамейку рядом с ним? От этой мысли ему сделалось не по себе, он не знал, о чём с ней можно будет теперь говорить и уже смутно начал ощущать какую-то вину перед ней.
Эта история и так принесла ему достаточно неприятностей, пора было с ней кончать. Продолжение ничего хорошего не сулило.
Костик вошёл в гостиницу и увидел Людку, она спускалась по лестнице с чемоданом. Он скользнул в коридор, но взгляды их всё же встретились, только прочесть друг в друге они ничего не успели.
Пит всё так же безмятежно посапывал, а на своей подушке Костик обнаружил десятирублёвку и клочок бумаги. «Твои 10 серебр. монет – догадайся за что», – было написано там. На обороте этой бумажки он когда-то накарябал номер своего телефона.
1988
Курсант такой-то
– Товарищ курсант, ко мне!
К нему! К самому! Подполковнику! Яченкову!
Через очень-очень много лет в светлом коммунистическом будущем старец Богатько усадит на колени многочисленных благоговейно разинувших рты праправнуков, по-подполковничьи, по-яченковски отечески взъерошит их пионерские вихры, смахнёт дрожащей морщинистой конечностью непрошенную слезу, и благодарная память его в который уже раз воскресит для них из тьмы далёкой доперестроечной эпохи тот легендарный ратный эпизод – нравственную кульминацию всей его долгой и славной жизни.
На высоту полёта слепня нога взмывает в благовонный лагерный воздух, сапог блестит как клинок, в душе сонм архангелов под фонограмму курсантского оркестра пускает петуха в забойном армейском хите «Стоим мы на посту повзводно и поротно».
Так курсант Богатько летит на призыв любимого подполковника, маленького и трогательно-зелёного, издали напоминающего кузнечика. Щёлкают курсантские каблуки и звеняще-хрипящий от наслаждения голос выдаёт следующую информацию:
– Товарищ! Полковник! Курсант!! Богатько!! По вашему!!! Приказанию!!! Прибыл!!!
И вот они стоят друг перед другом: великолепный курсант и великолепный подполковник, и ещё рядом с подполковником, чуть позади него – почти великолепный старший прапорщик.
«Кажется, влип, – пульсирует мысль курсанта Богатько. – Теперь старый *** не отвяжется. Ищет терпил собирать ему в лесу ягоды для варенья, а может, «Жигуль» чинить приспичило, а может, просто не в духе, чёрт его, старого ***, разберёт».
Подполковник Яченков, поправляя на носу очки, подозрительно вглядывается в восторженно выпученные глаза курсанта. У подполковника Яченкова есть все основания сомневаться в искренности столь бурно выражаемых курсантом Богатько чувств.
– Да, – глубокомысленно произносит подполковник Яченков. – Да. – И неожиданно спрашивает у старшего прапорщика:
– Хорош курсант, а?
– Ничо, – подтверждает старший прапорщик, откровенно любуясь курсантом Богатько. – Небось, есть и хуже.
Подполковник Яченков продолжает гипнотизировать курсанта душераздирающим взглядом из-под очков, но запасы нахальства, заложенные природой, семьёй и общественным строем в курсанте Богатько, поистине неисчерпаемы. Поняв это, подполковник Яченков начинает разведку боем:
– Товарищ курсант, вы или большой дурак, или большой шельмец.
– Так я ж! Первое!! Товарищ!! Полковник!!! – восторженно подтверждает курсант Богатько, и в широко распахнутых навстречу прекрасному голубых глазах его отражаются верхушки сосен; он чист и непорочен, как жена командира сборов3.
– Сдаётся мне всё-таки, что ты большой шельмец. Ну да ладно, – подполковник вдруг теряет интерес к курсанту Богатько: в поле его зрения попадает маленькая нелепая фигурка курсанта Фрумкина, который, быстро-быстро перебирая коротенькими пухлыми ножками, старается незамеченным проскочить мимо подполковника. – Ладно, товарищ курсант, идите и занимайтесь согласно установленному распорядку, и смотри у меня, чтоб больше ни-ни, шельмец ты этакий!
– Есть! Больше! Ни-ни! Шельмец я этакий! Товарищ полковник! – радостно соглашается курсант Богатько и исчезает в момент.
– Товарищ курсант!
Курсанту Фрумкину не удаётся преодолеть опасное пространство невредимым: всё его существо до самых интимных глубин потрясается отеческим зовом подполковника Яченкова.
Раздираемый противоречивыми устремлениями, курсант Фрумкин, подобно роденовскому гражданину Кале4, замирает в трагической позе: изогнутый торс, заломленные в смятении руки и выброшенная вперёд нога свидетельствуют о том, что недостойный советского курсанта инстинкт самосохранения побуждает курсанта Фрумкина пуститься наутёк и бежать дальше, дальше, дальше, до самой Москвы, но почти гордый разворот головы и вторая нога, правая, анкером впившаяся в землю и не готовая уступить ни пяди, указывают на торжество в курсантской душе чувства долга перед Отчизной – да, замполит сборов подполковник Красных недаром ест свой хлеб и пьёт свою воду!
– Я, – с достоинством произносит курсант Фрумкин.
– Ну-ка ко мне. – Подполковник Яченков ударяет свёрнутой в трубку бумажкой по зелёной, туго обтянутой и специально для этого чуть отставленной ляжке.
– Есть, – отвечает курсант Фрумкин, а сердце его тем временем, как маленькая серая мышка, ныряет в грязную портянку внутри огромного пыльного кирзового сапога.
Курсант Фрумкин очень старается, вся открытая поверхность его кожи покрывается бусинками пота. Он считает себя на редкость бравым курсантом, только синхронизация в действиях рук и ног никак ему не даётся: каждая конечность двигается независимо от других, ноги гнутся в коленях, сапоги чуть отрывается от земли, носки оттопыриваются, штаны, пошитые на бегемота, бегемотьей же кожей свисают с бёдер, а хэбэ5, туго перетянутое ремнём на пухлом животике, вызывающе безнадёжно болтается на интеллигентских плечиках.
Большое любвеобильное сердце подполковника Яченкова страдальчески корчится от такого зрелища. Чудесное доселе настроение его резко портится. Чем ближе курсант Фрумкин подходит к подполковнику, тем сильнее вытягивается подполковничье лицо, тем гневливее раздуваются его ноздри, тем быстрее бумажка ударяет по ляжке.
– Товарищ подполковник, курсант Фрумкин по вашему приказанию явился.
Курсант Фрумкин не ждёт от этой встречи ничего хорошего, и в общем-то предчувствие его не обманывает.
– Явился, – задумчиво произносит подполковник Яченков и далее изливает боль оскорблённого сердца в крике:
– Да-а, запустили. Запустили, прапорщик, работу, совсем запустили, смотрите на него, нет, на него смотрите, прапорщик, на него!
Старший прапорщик похож на лошадь и почти столь же безвреден, но сейчас он понимает, что должен как-то отреагировать на критику, и в глазах его появляются дьявольские хитринки и он становится похожим на хитрую лошадь, а это уже зверь опасный.
Старший прапорщик вплотную подходит к курсанту Фрумкину, сверху застенчиво и хитро смотрит на него, поднимает за мокрые подмышки, раза два встряхивает и опускает. Нежное касание старшепрапорщичьей руки – и живот курсанта Фрумкина послушно вжимается в позвоночник, а курсантский бюст, напротив, на два номера выдвигается в направлении подполковника Яченкова, аналогичное касание ноги – и носки курсанта Фрумкина раздвигаются ровно настолько, насколько предписано.
– Ну вот, товарищ подполковник, малость подремонтировать его – и будет стоять как … огурчик.
– Как огурчик… А что за вид? У воина, у курсанта, у будущего офицера… Это же будущий командир! Командир Советской Армии! А пилотка – жёваная, как будто её стадо верблюдов жевало. Вас, наверное, товарищ курсант, голодом морят – пилотку жуёте? – задаёт подполковник Яченков коварный вопрос.
– Никак нет, товарищ подполковник.
Курсант Фрумкин хочет добавить к этому что-нибудь браво-остроумное, но в голову под такой неуставной пилоткой ничего путного не приходит, да и не может прийти в принципе.
А сможет ли вылупиться достойный офицер из столь небраво-неостроумного курсанта? Ой, вряд ли. Эта истина со всей очевидностью открывается как курсанту Фрумкину, так, наверное, теперь уже и подполковнику Яченкову, а скоро дойдёт и до старшего прапорщика.
