Грэм Джойс
Правда жизни
Кэсси не хотелось участвовать в начавшемся дознании, и она вышла в сад за домом выкурить сигарету. Из сада ей видны были три городских шпиля. Шпиль церкви Святого Михаила, на который она поднималась (или думала, что поднималась) в ночь бомбежек, был самым высоким. Она села на скамью, поставленную отцом много лет назад, и устремила взгляд на заросший сорняками сад. Вдруг откуда-то из коричневой земли, зеленой травы и далеких шпилей перед ней снова возник отец. Он ласково смотрел на нее, но на этот раз без улыбки. Печально покачал головой и исчез, и, хотя он уже много раз являлся ей, сейчас она вдруг расплакалась.
Вскоре из дома вышел Уильям и увидел в саду Кэсси.
– Подвинься чуть-чуть, – попросил он. Кэсси подвинулась. Поднося зажигалку к сигарете, он спросил:
– Кэсси, ты плачешь? Не надо. Все это так только. Я ведь не думаю того, что наговорил. Хочу извиниться.
– Я не об этом, – сказала Кэсси.
– А о чем же?
– О папе. Он был такой грустный. Он всегда такой печальный. И сейчас ему, наверное, грустно.
Уильям надул щеки и потянул пальцами брюки на коленях. Говоря с Кэсси, всегда нужно напрягать мозги.
– По-моему, дед не так уж и грустил, насколько я помню.
– Уильям, ты счастлив?
– Господи, Кэсси, чего это ты?
– Счастлив или нет?
– Нет. Правда, в последнее время я думаю про это. И прихожу к выводу – ну и что, что нет счастья? Я все больше думаю: а может быть, и не нужно в этой жизни все время быть счастливым.
– Что же тогда нужно?
Уильям едва заметно улыбнулся:
– До этого я еще не додумался. И в этом тоже ничего страшного, правда?
– Ну да. Уильям, что ты там такое говорил про Гордона? Во время войны. Это все не так. Я его видела в ту ночь, когда бомбили. Видела, чем он занимался.
Уильям потушил сигарету.
– Лишнего сказал. Хреново мне в последнее время. Извинюсь перед ним, как увижу. Ну что, пойдем в дом?
Кэсси поднялась и пошла за Уильямом, но перед дверью оглянулась – нет ли отца. Его и след простыл.
Эвелин и Ина собирались уходить. Олив расставляла посуду, Юна и Том одевали близнецов.
– Вот так вернулись домой, – сказала Марте Бити.
– Главное – вы снова с нами, – ответила Марта. – А потом, одни возвращаются, другие встречают – им ведь тоже себя показать надо.
28
Фрэнк и Кэсси остались у Марты. Бити и Бернард тоже пожили у нее пару месяцев, но перед Рождеством решили снять квартиру в переулке Пейнз-лейн, ближе к городу. Оба нашли преподавательскую работу в Союзе образования рабочих – считали, что должны отработать предоставленные им возможности. И хотя они не стали бы направлять своих воспитанников в Рэвенскрейг, оба верили в то, что пролетариату нужно образование. В конце концов, кто-то должен возглавить неизбежную революцию, которая последует за крахом капитализма.
Но в Ковентри до конца капитализма было еще далеко. Послевоенные фабрики перековывали мечи и копья не на орала и серпы, а на гражданские самолеты и «седаны» восьмой серии. Восстановление шло полным ходом, хотя и не всегда так, как задумал главный архитектор.
– Это неправильно, – говорил Бернард. – Они его совсем не слушают.
Они стояли в недавно построенном торговом районе в центре города и дрожали в зимних пальто. Здесь было найдено компромиссное решение задуманной пешеходной зеленой зоны с магазинами, и на Смитфорд-стрит, там, где автомобильное движение планировалось запретить, проложили новую дорогу.
– Не надо нам было отсюда уезжать, – с горечью сказала Бита. – Нужно было остаться, пройти в Совет и драться до последней капли крови. Зря только время потеряли на дурацкие игры в этом Рэвенскрейге.
– Мы с тобой вряд ли погоду сделали бы, – грустно сказал Бернард. – Сдается мне, кое-кто набил себе кошелек.
– А кое-кто получил на лапу, – добавила Бити.
– А кое-кому в карманы позалезали, – подхватил Бернард.
– А кое у кого задницу облизали.
– Как-как?
Бити пожала плечами. И вдруг засмеялась:
– Пойдем в «Золотой крест», пива хочется. В этом-то старинном пабе рядом с разрушенным
собором, за парой кружек пива, поругивая оскандалившихся архитекторов, дельцов, у которых везде все схвачено, продажных членов Совета, испортивших дело возрождения Ковентри, Бити и Бернард и решили, что будут выдвигаться в Городской совет.
Через несколько дней после застолья по поводу возвращения блудных детей Уильям снова пришел к Рите.
– Я ненадолго, – сказал он.
Рита провела его в гостиную. Когда он попытался обнять ее, она прижала ладонь к его груди и немного отступила.
– Уильям, я так не могу: забегаешь на минуту, а потом ищи ветра в поле.
Уильям рухнул на диван, почесал в затылке, посмотрел на нее. Его ноздри затрепетали. Потом он взглянул на фотографию Арчи, стоявшую на каминной полке.
– Ты ни в чем не виновата. Ни в чем. Рита села рядом с ним, положила руку ему на колено.
– Я по ночам плачу.
– Правда?
– Да. Плачу, потому что до сих пор по Арчи тоскую и по тебе тоже. Ты со мной и не со мной. Мы как будто вместе – но мы не вместе. Ты так устроил, я теперь только и делаю, что о тебе думаю, но быть с тобой не могу.
У Уильяма опять защекотало в носу. Он обвел взглядом комнату, словно пытаясь найти решение, ища подсказки – что ей ответить.
– Рита, чем-то у тебя тут попахивает.
– Ты очень романтичен!
– Говорю, как есть.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что это от меня? – засмеялась Рита.
– Ну конечно, не от тебя. В доме чем-то.
Он снова быстрым взглядом окинул комнату. Остановиться было не на чем. Обычные безделушки, портрет Арчи и цветок в горшке на каминной полке.
– Иди ко мне, дай я тебя обниму.
На этот раз Рита не сопротивлялась – наоборот, прижалась к нему. Он зарылся носом в воротник ее блузки, вдыхая ни на что больше не похожий пьянящий запах, природный аромат ее тела, приковавший его к ней. Ради него он и приходил. Он глубоко вдохнул. Запах был крепкий, пряный. От него проходило помешательство и наступало здравомыслие. Это был оазис. Островок в темноте. От такого аромата и не оторваться.
Но Уильям оторвался. Он выпрямился, и его ноздри снова дернулись. Что-то не давало ему покоя. Он опять скользнул взглядом по комнате.
– Ты что?
– Мне надо идти, – со вздохом сказал он. – Правда надо. Послушай, Рита, – сказал он, вставая. – Вот-вот Рождество. Сколько-то дней я не смогу к тебе приходить. Праздники. Ребятишки и все такое. Все будет хорошо, правда же? Рождество все-таки.
– Все будет хорошо, – тихо сказала Рита. Она понимала – Уильям прощается.
Он наклонился поцеловать ее. Она подставила щеку, он чмокнул ее и вышел через парадную дверь. Она не стала его провожать. Дверь негромко защелкнулась за ним. Рита задумчиво смотрела на цветок в горшке на каминной полке.
Рождество 1951 года выдалось не самым веселым и по другой причине. У сестер был обычай – ходить в гости друг к другу, по возможности всем вместе. Но Аида и Олив друг с другом НЕ РАЗГОВАРИВАЛИ.
Так как НЕ РАЗГОВАРИВАТЬ было особенно трудно, находясь в одном помещении, искусство увиливать от встреч друг с другом по своей тонкости и точности превзошло технологию изготовления бомб, которой почти все сестры научились во время войны. Если в какой-то день все вместе шли в гости, необходимо было заранее выяснить, когда одна собирается уходить, так, чтобы после этого могла прийти другая, и две враждующие сестры как бы вступили в сговор, хотя ни за что бы в этом не признались.
– Пусть эта дура делает что хочет, – заявила одна.
– Пусть эта дуреха поступает, как ей заблагорассудится, – сказала другая.
Остальные старались не принимать ничью сторону, даже если кто-то больше сочувствовал одной из них. Эвелин и Ина всегда считали Аиду слишком властной, в то время как Юна и Бити нисколько не скрывали, что их раздражает суетливость Олив и ее болезненное желание за всеми углядеть. Кэсси, выслушивая доводы сестер, склонялась то на одну, то на другую сторону.
– Но у Олив – золотое сердце, – старалась Кэсси убедить Бити.
– Да, Кэсси, но она пользуется этим, чтобы все чувствовали себя обязанными ей, – отвечала Юна.
– Наверное, так и есть.
Или же Кэсси говорила:
– Но Аида просто старается быть со всеми нами справедливой.
– Это, Кэсси, конечно, так, – отвечала Ина, – но ей всегда и везде нужно настоять на своем.
– Вообще-то, да.
Марта не вмешивалась и прямо сказала и Аиде, и Олив, что они ведут себя как школьницы. Но, что бы ни случалось, пирог всегда разрезался на восемь равных частей. Так должно было произойти и в этот раз.
– Бабушка, – спросил как-то Марту Фрэнк, – а почему тетя Олив и тетя Аида друг с другом не разговаривают?
– Они друг дружку в Ковентри послали. Фрэнк непонимающе заморгал.
Марта вычистила трубку и набивала ее свежим табаком.
– Так говорят, когда друг с другом не разговаривают, – в Ковентри послал.
– Это из-за того, что тогда за столом получилось?
– Ну, все говорят, что из-за этого, но на самом деле это не так. Из-за того, что за две минуты случилось, разговаривать не перестают.
– А из-за чего перестают?
Марта раскурила трубку, выпустила облако синего, сладко пахнущего дыма. Фрэнк внимательно смотрел на нее сквозь дым. Наверное, этот дым попал ей в глаза – они заслезились. Ответила она не сразу.
– Это все призраки, – сказала она.
– Призраки?
– Они. Если с человеком не разговаривать, можно его в привидение превратить. Убить так можно человека, понимаешь, в камень обратить. Зато он рядом, можно мучить его без конца. Никогда так не делай, слышишь меня, Фрэнки?
– Хорошо, бабушка.
– Вот так. А теперь ступай поиграй у себя, а я отдохну чуток.
29
Аида и Олив были на ножах весь 1952 год и большую часть лета 1953-го. От этого страдали все – приходилось идти на ухищрения, чтобы открыто не встать ни на чью сторону и продолжать одинаково доброжелательно разговаривать с обеими. Хотя Марта и твердила, что встала бы на колени, лишь бы две сестры одумались, ее больные суставы не позволили бы ей разыграть такую сцену, да и вообще Марта не склонна была к театральным жестам. Некоторое время она просила и увещевала, но стало только хуже. И она прекратила попытки. В конце концов, она по своему опыту кое-что знала о том, что такое долго молчать, и вполне понимала, что может нарушить такое молчание, а что – нет.
Кэсси и Фрэнк жили у нее и не доставляли ей особых хлопот. Фрэнк вырос и теперь ходил в школу и обратно со стайкой местных ребятишек. Кэсси пока не беспокоили ее наваждения. Что бы там ни случилось в Рэвенскрейге, от тамошней жизни она все же стала держаться увереннее, умела теперь отстаивать свое мнение вместо того, чтобы дуться и уходить в себя. А время от времени к ней даже приезжал из Рэвенскрейга молодой человек по имени Джордж.
Марте Джордж понравился. Она смеялась над его шутками, хотя и понимала, что он старается очаровать ее, чтобы добиться Кэсси. Фрэнку он нравился тоже. Все трое развлекали Марту рассказами о жителях замка Рэвенскрейг – так они его называли. Несколько раз Джордж оставался на ночь. Ему стелили на полу в гостиной. В эти ночи Марта часто слышала, как скрипят половицы, как кто-то шепчется или старается неслышно подниматься по ступенькам, но ничего не говорила, рискуя вызвать своей терпимостью негодование некоторых из сестер. Марта пришла к выводу, что все беды валятся на голову Кэсси не из-за связей с мужчинами, а из-за поздних шатаний по улицам, когда она ищет приключений на свою голову. Она смирилась с тем, что Кэсси никогда не найдет себе мужа, который сохранит ей верность даже в те времена, когда она превратится в дриаду или будет накоротке с духами. Ждать такого от парней – это чересчур. Так что, раз Джордж оказался ей постоянным другом (почти «ее молодым человеком», как у всех девушек), это стоило только поощрять.
Бернард и Бити всегда с Джорджем ладили, были рады ему и теперь. А когда в Ковентри наезжала и присоединялась к ним Лилли, обычно останавливаясь у Бити и Бернарда на Пейнз-лейн, казалось, что дом Марты перетягивает к себе жителей Рэвенскрейга или, по крайней мере, их радикальное крыло и они становятся ей чем-то вроде второй семьи.
– Кто не брезгует простым хлебом с маслом да не чурается воды с мылом – добро пожаловать, – не раз говорила Марта, когда ее спрашивали, не в тягость ли ей все эти странные гости.
Но вот как-то летом Марта сказала, что Том и Юна зовут Фрэнка пожить на ферме, и вдруг свое гостеприимство предложила Аида.
Кэсси пришла в ужас:
– Ну нет! Туда мы не поедем! Да вы что! И чего это она вдруг сейчас спохватилась, когда нам это и не нужно совсем?
– Неподходящее там место, – согласились Ина и Эвелин. – Подумать только про эту его кошмарную каморку!
– Брр! – поежилась Юна.
– Она вызвалась, чтобы меня уесть, вот где собака зарыта, – сказала Олив, в последнее время перенимавшая у матери самые яркие изречения.
– Тебя-то это как трогает? – ответила Марта. – Кроме тебя, и думать будто не о чем больше.
Но Марта понимала, что в словах Олив была правда. Из всех сестер только Олив и Аида не успели внести свою лепту по уговору поочередно брать Фрэнка на воспитание. Олив и Уильям пережили черную полосу, и у них вдруг, всем на удивление, дело пошло на лад. На Рождество что-то произошло, отчего поступь Олив приобрела девичью пружинистость, а глаза заблестели новым знанием. И вражда с Аидой отступила на второй план. Но ее действительно «уедала» мысль о том, что из-за неожиданного предложения Аиды она, Олив, останется единственной сестрой, вроде бы не поддержавшей семью в тяжелые времена.
Бити с готовностью обсудила этот вопрос с Мартой.
– Мам, пускай он у Аиды тоже поживет. Не знаю, конечно, чего это она вдруг. Просто к нам-то Фрэнк приехал, когда все считали Рэвенскрейг гнездом порока, и ты разрешила. А тут скажут, мол, в такое место пустила мальчишку, а в дом к своей дочери не пускает. Хорошо ли это? После этого она и с тобой разговаривать перестанет.
Марта знала, что Бити права. Бити оказалась умнее всех сестер, вместе взятых. Нужно было ненадолго отправить Фрэнка к Аиде и Гордону.
– Пусть остаток лета побудет у Тома с Юной, – предложила Бити. – А к началу учебного года поедет к Аиде. Кэсси может здесь остаться, если ей там невмоготу, а на выходные будет забирать его.
Марта печально и задумчиво посасывала трубку.
– Так тому и быть.
– Хотя мне и самой не очень-то хочется мальчишку им отдавать, – призналась Бити. – Эта каморка Гордона и все такое.
И Фрэнку дали в разгар лета побыть на ферме. Кэсси была этому рада: можно было вернуться к любимому занятию – верховой езде. А Фрэнк убедился, что Человек за Стеклом все там же. Дощатый мостик через ручей зарос спутавшимися кустами крапивы, ежевики, наперстянки и кипрея. Пролезть под мостик к своей старой святыне оказалось трудно. Когда он все-таки пробрался туда, у Человека за Стеклом вид был вполне безмятежный, правда, он не захотел разговаривать.
– Ты что – послал меня в Ковентри? – спросил у него Фрэнк.
Молчание означало лишь, что ответом могло быть «да» или «нет». Когда Фрэнк по-рачьи выбирался из берлоги, голова у него застряла, отчего он не на шутку было перепугался.
Больше он с головой туда не влезал, опасаясь снова попасть в ловушку, но старался поприветствовать Человека за Стеклом издали, давая ему хотя бы знать, что он еще рядом. Остаток лета прошел как видение: луга с буИной зеленой травой, сенокос, ячменные поля, уборка урожая, влажные вечера и внезапные грозы. В окружающем мире от Фрэнка так мало зависело, а чередование дней и ночей так незаметно сливалось в один быстролетящий день, что его жизнь напоминала скольжение сверкающей голубой стрекозы над водой пруда за полями.
А дни и правда шли, и лето того года перешло в осень не ровным поворотом дверной петли и не вращением огромного колеса: в один прекрасный день за летом будто сразу захлопнулась дверь. Враз начали осыпаться синий терновник и рубиновая бузина, алый боярышник, иссиня-черная ежевика и паслен.
Сначала Фрэнка снова привезли к бабушке, где ему ласково сообщили, что он «недельку-другую» поживет у тети Аиды и дяди Гордона, потому что бабушке нужно немного поправиться.
На самом деле ничего из ряда вон выходящего со здоровьем Марты не произошло – все те же старческие недомогания. Ему так сказали, чтобы он не спорил, – он и не стал. Он привык к тому, что вечно курсирует от одной тетки к другой, и считал, что у всех детей так. Он никогда не задумывался, почему трое детей тети Олив и двойняшки тети Юны не переезжают с места на место. Он научился сам паковать те вещи, которые были ему нужны, а не оставлять это на чье-то усмотрение. В день, когда за ним должен был заехать Гордон и Фрэнк спустился вниз со своим стареньким чемоданчиком, Кэсси снова расплакалась.
– Не вешай носа! – сказал Фрэнку Уильям, только что заехавший к ним со своими овощами.
Он повернулся к Кэсси и сказал:
– Не переживай за него: он там этим привидениям покажет – сразу окочурятся!
От его слов Кэсси только заплакала громче.
– Хватит, – сказала Марта. – Всего-то через три улицы от нас.
Она немного преуменьшила – Гордон посчитал, что ехать достаточно далеко, выкатил по этому случаю свой «седан» восьмой серии, сделанный в Ковентри, и оставил его урчать у парадных ворот в ожидании Фрэнка. Бережливый Гордон большую часть года держал автомобиль в гараже и только в особые дни да по праздникам выезжал на нем. Фрэнк ехал в свое новое пристанище, понимая, какая честь ему выпала. Гордон вел машину медленно, осторожно, просчитывая каждый миллиметр пути.
Если говорить только о жилой площади, то Гордон и Аида всегда были лучше других готовы принять Фрэнка. Их оштукатуренный каменной крошкой мрачный дом с шиферной крышей на Бинлироуд, стоявший чуть поодаль от дороги и почти закрытый елями, можно было даже назвать роскошным Когда автомобиль бесшумно подкатывал к дому, Аида уже ждала на пороге. Руки ее были сомкнуты под подбородком, губы безмолвно двигались, как будто она собиралась загадать три загадки: отгадаете – впущу.
Гордон оставил Фрэнка в автомобиле, сам вышел и открыл ему дверь, как юному принцу. Потом взял его чемодан и изящно понес к дому. Улыбка, обнажавшая ротовое отверстие и выставлявшая напоказ десны, не покидала его лица.
– При-и-и-и-ибыли, миссис! – наконец отрапортовал он. – Вот и наш мальчик!
Аида едва заметно качнула головой, прижала ладонь правой руки к груди, как очень важная персона, и нараспев произнесла:
– Добро пожаловать, Фрэнк, в наш дом.
Какими бы соображениями ни руководствовалась Аида, предложив Фрэнку свое гостеприимство, – а в желчных словах Олив была доля истины, – она была рада его приезду и чувствовала необычное волнение, как и Гордон. Нельзя сказать, что они никогда не имели дела с маленькими детьми. Юность Аиды была заполнена возней с младшими братьями и сестрами, но она давно уже забыла, как это делается. Гордон был в семье единственным ребенком и унаследовал достаточно денег, чтобы начать жить с Аидой в этом добротном доме. Здесь, на Бинли-ро-уд, Фрэнку предстояло кое-что узнать о достатке, начиная с того, что Аида твердо решила дать Фрэнку все самое лучшее – во всяком случае, по сравнению с другими сестрами.
Сначала ему показали комнату. Комната была прекрасная. Как до нее Эвелин и Ина, Аида постаралась. Как и там, благодаря ее стараниям на стене висела фотография футбольной команды. Она была не такой ветхозаветной, как та, что до сих пор украшала дом сестер-близнецов. Перед камерой, заснявшей их совсем недавно, во весь рот улыбались краснощекие игроки футбольного клуба Ковентри. Кроме того, к стене была приколота розетка небесно-голубого цвета – Гордон пообещал, что как-нибудь они сходят на матч, тогда-то и пригодится розетка. А на шкафу, на самом верху, застыл настоящий новенький мяч – надутый и зашнурованный. Были заготовлены и другие мальчишеские атрибуты: с потолка свисала модель самолета, в стеклянном корпусе стоял кораблик. Отличные вещи для мальчишки, да только Фрэнк подозревал, что вряд ли ему позволят к ним прикасаться.
Его предчувствие подтвердилось уже тогда, когда Аида показывала ему книжный шкаф, заполненный ни разу не открытыми учебниками и справочниками. Аида сказала, что эти книги приготовлены специально для него, они пригодятся для каких-то, как она выразилась, «занятий», он всегда сможет в них заглянуть, но сначала нужно будет вымыть руки. В Рэвенскрейге все было наоборот. Перегрин Фик говорил ему, что книга – это лишь предмет потребления, ценность которого невысока, а ценные идеи, которые можно из книги вычитать, сами по себе в ней не пребывают. Фик доказывал, что идеи, изложенные в книге, и сама книга – это не одно и то же, растопив однажды камин страницами, вырванными из «Капитала», лучшей книги всех времен, по мнению, кажется, всех жителей Рэвенскрейга. Фрэнк смотрел на блестящие корешки книг, стоящих на полке в его новой комнате, и впервые подумал, что Аида, наверное, не во всем сошлась бы во мнениях с Перегрином Фиком.
Чай подали на полированный стол, покрытый накрахмаленной скатертью и уставленный столовым серебром и посудой из такого тонкого фарфора, что Фрэнк боялся разнести ее на маленькие осколки, когда начнет орудовать серебряной вилкой. На первое был суп. Аида показала ему, как нужно наклонять супницу – от себя, а не к себе. На второе ели рыбу, и тут Фрэнк впервые в жизни взял в руки плоский нож для удаления костей. На десерт подали маленький персик. Фрэнк усвоил, что чистить его не нужно, но полагается, не убирая с тарелки, разделить на четвертинки.
Новые правила распространялись даже на мелочи. Во время обеда Аида сетовала, что торговец пришел в тот день к парадной двери, а не к черному ходу. Из сказанного следовало, что в этом чудовищном извращении виновата война. Из-за войны произошло общее падение нравов – так, женщины стали на виду у всех носить брюки. Фрэнк пытался себе представить, что было бы с Аидой, если бы к парадному входу явилась торговка в брюках. Далеко было от Бинли-роуд до Рэвенскрейга.
– Ну что, Фрэнк, утолил голод? – спросила Аида.
– Да, спасибо.
– Не «спасибо», Фрэнк, а «благодарю». Звучит не так вульгарно, правда, Гордон?
– Э-э-э-э-э-э… Ну, тебе лучше знать.
– Да, мне лучше знать. Фрэнк, ты куда?
Фрэнка застигли врасплох – он слезал со стула.
– Никуда.
– Прежде чем идти никуда, принято спрашивать, можно ли встать из-за стола, правда, Гордон?
– Да… э-э-э-э-э… Аида, не нападай на парня!
– А я и не нападаю. Вот вырастет – будет только благодарен, что его хорошим манерам научили. Фрэнк, я тебя не отчитываю, я стараюсь помочь тебе оправиться от этого кошмара в… как называется это ужасное место?
– Рэвенскрейг.
– Вот-вот. Можно представить себе, что там за манеры, да, Фрэнк?
– Да, тетя Аида.
Аида взяла салфетку и поднесла к глазам.
– Прости, Фрэнк. Я немного резко с тобой разговаривала, да? Когда я в таком настроении, Гордон называет меня старой калошей. Я сегодня старая калоша?
Гордон от души засмеялся. Аида расхохоталась тоже. Оба вдруг покраснели. Фрэнк смотрел то на одного, то на другую и тоже изобразил улыбку.
– Если я старая калоша, так мне и говори. Хорошо, Фрэнк? Скажи мне, что так и будешь говорить. Что ты скажешь? Как ты меня назовешь?
Фрэнк растерянно посмотрел на Гордона, который, обнажив синевато-багровые десны и показывая зубы, поощрительно кивал ему. Они затихли, в ожидании глядя на Фрэнка.
– Старая… калоша.
Аида с мрачным удовлетворением кивнула и положила салфетку на стол. Гордон тоже, казалось, был доволен. Короткая вспышка гомерического хохота миновала. Теперь всем пора было вставать из-за стола, даже без разрешения.
Гордон удалился, сказав, что ему нужно кое-чем заняться в каморке. Фрэнк проводил его взглядом. Он был наслышан о каморке Гордона и о том, что он там делает. Задняя часть их большого дома была отведена под погребальное ремесло Гордона. Он не был распорядителем похорон (из-за своего осунувшегося лика, зловеще напоминающего полуразложившийся труп, он облачался в черный саржевый костюм и надевал цилиндр только в случаях краИней нехватки людей), зато был искусным бальзамировщиком, и это началось с его неожиданного знакомства с профессией после бомбардировок Ковентри.
Тогда в этом была нужда, необходимо было срочно убирать с улиц города огромное количество трупов, и он быстро овладел всеми хитростями этого дела. Заднюю часть дома, где раньше практиковал зубной врач, он переоборудовал во временный морг и там на скорую руку готовил подобранные после налетов тела к поспешному захоронению. Он нашел работу, которая у него спорилась, из временной она превратилась в постоянную, а вскоре он получил официальное разрешение и стал заниматься этим профессионально. Заказы поступали из двух близлежащих похоронных бюро. Тела привозили к нему для подготовки, а потом их забирали и предъявляли скорбящим родным и близким где-нибудь в часовне.
Фрэнк обо всем этом в общих чертах знал. Он слышал, как Эвелин и Ина возражали против его переезда сюда, потому что он хорошо чувствует Духов.
– Не надо его отправлять в дом, откуда души покойных еще не отлетели, – доказывали они. – С его-то чувствительностью.
– Чушь! – отвечала на это Марта.
– Жуткое место для мальчишки, – говорила Олив.
– Все там будем. Это и есть правда жизни, – возражала Марта.
– Жуть это – одно слово! – перечила ей Кэсси.
– Научись смотреть правде в глаза, – теряла терпение Марта оттого, что ей приходилось отстаивать свое решение.
Итак, Фрэнк сидел и смотрел, как дядя Гордон направляется в тайнственную комнату в глубине дома. Гордон щелкнул за собой дверью мягко, но решительно – было в этом что-то зловещее. Чары рассеял голос Аиды.
– А теперь, можешь посмотреть в гостиной телевизор, – сказала она.
Телевизор! Фрэнк много слышал о телевизоре, стоявшем в доме у Аиды и Гордона. Телевизор появился у них еще в те времена, когда для всей остальной семьи он был сказочной роскошью. Фрэнк вспомнил, как телевидение обсуждалось всем домом в Рэвенскрейге. Все тогда согласились, что приход телевидения знаменует собой власть реакционных хищников, так как они будут эксплуатировать глупость масс для насаждения разной дешевки и показа низкопробных развлекательных зрелищ, чтобы отвлечь их от политического просвещения. Все сошлись на том, что необходимо будет со временем захватить телевидение в свои руки и самим руководить им. Но главное, они тогда говорили, что там показывают даже передачи с места событий, например футбольные матчи.
Реакционная капиталистическая гиена расположилась в углу комнаты. Она стояла тихо, но было в ней что-то грозное. Ее единственный глаз был закрыт. Большой ящик с зеленым окошком. Фрэнк задумался, не стоит ли сказать Бити и Бернарду, что гиена находится тут, в доме Аиды, что можно просто войти, взять ее и начать ею руководить. Он опустился в кресло перед телевизором с почтением, которое могла бы вызвать неразорвавшаяся бомба.
Гордон вернулся из каморки, широко улыбаясь. Он подошел к телевизору и включил его.
– Э-э-э-э-э-э, сейчас через пару минут нагреется. Лампы, понимаешь.
Наконец проявилось изображение мужчины, который в студии показывал каких-то мелких дрессированных животных. Но передача скоро закончилась, и импозантная молодая дама сделала объявление. Они захватили самый конец «Детского часа» на Би-би-си.
– Это Дженнифер Гей [30], – сказала Аида голосом, слегка осипшим от восхищения. – Правда ведь, она прекрасно говорит?
Фрэнк прислушался. Он слышал и других людей, говоривших так же.
– Точно как в Рэвенскрейге! – выпалил Фрэнк. – Точь-в-точь!
– Неужели? – Аиде не очень-то хотелось пятнать светлый образ Дженнифер Гей сложившимися у нее представлениями о коммуне, жившей в беззаконии.
– Ну да, – сказал Фрэнк, продолжая слушать. – Она говорит «детский час», а не «децкий», как мы. Потом она говорит «наверное», а мы – «наверно»
– Вот как!
– Да. Как в Рэвенскрейге. И еще она говорит «пожа-алуйста», а мы – «пожалста».
– Угу.
Фрэнк хорошо улавливал разницу.
– Мы говорим «щас», а она – «сейчас».
– Н-да.
– А вот – она сказала «Саттон-Кьюлфилд», а у нас говорят – «Коулфилд».
– Фрэнк, я думаю, ты привел достаточно примеров, чтобы мы поняли, как говорят в Рэвенскрейге, – сказала Аида.
Получив по заслугам, Фрэнк стал смотреть дальше. Пошла заставка. Под флейту и струнные чьи-то руки лепили что-то из глины на гончарном круге. Это продолжалось несколько минут.
– Здорово! – сказал Фрэнк, когда эпизод закончился.
Стрелки часов, похожие на крылья летучей мыши, в сопровождении звуков арфы отсчитали убывавшие секунды до следующей передачи. На экране появился трактор, боронивший поле. Программа называлась «Фермер». На ее содержание указывал и субтитр: «Для тех, кто живет на земле». Тоже интересно, подумал Фрэнк, жалко только, Том с Юной этого не видят.
Только было Фрэнк решил, что не такая уж она и плохая, эта реакционная гиена-телевидение, как увидел кадры, вдруг обеспокоившие его. В передаче о сельском хозяйстве среди прочего один фермер рассказал, как, вспахивая поле, чуть не сломал плуг – в земле оказалось полно ржавых снарядных осколков и кусков самолета, рухнувшего на его поле во время войны. Засевшие в земле металлические обломки продолжали мешать работе, несмотря на помощь Военного министерства, предоставившего на время металлоискатель. Посмотрев этот репортаж, Фрэнк задумался.
– Он, наверно, устал, – сказала Аида Гордону.
– Может, еще чуть-чуть? – не хотелось соглашаться Гордону.
Фрэнк заметил, что в домашней обстановке жуткий дефект речи у дяди почти исчез.
– Нравится тебе смотреть телевизор, а, Фрэнк? – спросил Гордон.
– Давай не будем портить ему первый вечер, – властно сказала Аида. – Теперь – горячая ванна, стакан молока и имбирное печенье. Верно, Фрэнк?
Пожалуй, рановато, подумал Фрэнк, которого за эти годы укладывали спать в самое разное время, но Кэсси наказала ему не спорить. Гордон со вздохом выключил телевизор. Фрэнк принял ванну, выпил молока с имбирным печеньем, которое станет теперь гвоздем программы в его жизни на Бинли-роуд, и улегся в кровать. Но сон пришел не сразу – сначала он все думал о том, чем же занимается Гордон в своей каморке прямо под его спальней, потом перед его мысленным взором переворачивали землю на черно-белых полях большие машины с плугами.
