Грэм Джойс
Правда жизни
Graham Joyce The Facts of Life
Copyright © 2002 by Graham Joyce All rights reserved
Перевод с английского Александра Александрова
Моим матери и отцу, пережившим бомбардировку Ковентри, и всем, кто, глядя на руины, начинает с нуля
Выражаю особую признательность Сью (как всегда), Саймону Спэнтону, Луиджи Бономи, Крису Лоттсу, Винсу Джерардису, Джорджу Лукасу, Илоне Ясиевич, Николя Синклер, Питу Краутеру, Бригу Итону, Тайгерлилли, Питеру и Мэри Оуэнсам, Пауле Гуран, Джонатану Стрэхану и Биллу Шихану. Я также благодарен Лью и Дженет Рассел за предоставленные материалы и Ренате Маккензи за немецкий перевод
1
А вдруг она не придет – возьмет и не придет, думает Кэсси. Вот не явится, и все. Что тогда?
Кэсси Вайн едва исполнился двадцать один год, но на глазах у нее ни слезинки. Она держит под пальто еще безымянного младенца и щурится навстречу ветру. Полдень. Прошло три недели после Дня победы в Европе. Кэсси стоит на белых каменных ступеньках под портиком Национального провинциального банка. Сейчас нужно будет отдать ребенка. Вокруг рокочет лежащий в руинах город Ковентри. Напротив зияет остов универмага «Оуэн-энд-Оуэн».
Грэм Джойс
Справа – выгоревший средневековый собор. Его разбитые готические арки и шпиль – словно ребра н шея гигантского ископаемого. Посередине – выровненный, перекопанный пустырь и ждущие сноса развалины универмагов. Кэсси крепче прижимает к себе малыша.
Однажды она уже пошла на это. Четыре года назад, на этих самых ступеньках, под этой же неоклассической крышей – но тогда еще лежали кругом каменные обломки и искореженные трамВайные пути, в заваленных кирпичами пробитых водопроводных трубах булькало и шипело. Вдоль Бродгейта еще не понастроили этих несуразных ларьков. Тогда она отдавала девочку. Теперь – мальчика. Но если она не придёт, думает Кэсси, что тогда?
А вот возьму и оставлю его у себя, черт подери, вот что. Пускай говорят что хотят. Пошли они все. Она распахивает пальто, приоткрывает личико спящего ребенка, закутанного в одеяло, и у нее сжимается сердце. Потому что она знает – так нельзя. Потому что после того раза ее юное сердце было как руины собора: дымящийся пепел, разгромленный алтарь, разбитый вдребезги витраж, прости господи. Пять минут первого, а никого нет. Подожду до четверти, думает Кэсси. И все. До четверти первого.
На нее нельзя положиться, понимаете, на Кэсси нельзя положиться. Ну что за мать выйдет из Кэсси? Так говорили ее сестры, так они нашептывали упрашивающими, сладенькими голосками, но все их добрые намерения не могли скрыть жесткости сердца: нет, Кэсси, не надо. Сама ведь знаешь – не справишься. И что делать, если у тебя опять начнется, Кэсси, что ты тогда будешь делать? Подумай о малютке. О нем-то, бедняжке, подумай. Дай ты ему-то хоть пожить нормально, – есть ведь женщины, которые с радостью возьмут ребенка.
Это Бити, ее сестра, клепальщица на заводе бомбардировщиков «Ланкастер», подыскала такую женщину. Как и в прошлый раз. Видно, когда мужиков не хватает, такая всегда найдется. Она придет ровно в двенадцать, смотри, Кэсси, не опоздай. Ты же не хочешь, чтоб кто-нибудь заметил, что ты там околачиваешься, – и ей этого не нужно. В тот раз так и получилось, гладко сошло. Малышку передали в полдень, без всяких слов, даже не хмыкнули и вздохнуть не успели. Без вопросов, не называя имени. И без этого топтания на месте, как часовой. Передала девочку, и все. Но на этот раз женщина опаздывала.
Десять минут первого, а ее все нет. Кэсси переступает со своей ношей с ноги на ногу, пристально глядя в глаза каждой приближающейся женщине. Под прицелом ее взгляда они цепенеют, но ни одна не подходит забрать сверток с мальчиком. С ребенком, которого она даже не успела назвать. Не надо, Кэсси, не придумывай ему имени, от этого потом будет только тяжелее. Он стал бы тогда для тебя совсем настоящим. Как будто бы этот узел, гукающий, кричащий, рыгающий, полный бесконечной сочной свежести, не был уже вполне настоящим, как будто он не был ее частью, как будто ее плоть и кровь не были ее собственными, как будто она могла отдать его, не услышав, как рвется кожа, как трещат кости.
На этом месте по вечерам проститутки стоят, так сказала ей другая сестра, Юна, вскинув одну бровь. На ступеньках банка. Публичные женщины. Потаскухи. Дешевые духи и американские нейлоновые чулки. Почему бы и нет, когда можно хорошо заработать? Интересно, думает Кэсси, они прямо на этом месте стоят, где она сейчас? Душатся, метят территорию, как бродячие кошки.
Она поднимает взгляд. Обугленный шпиль собора Святого Михаила вонзается в голубые облака, и ее сердце подскакивает, она считает – раз. На втором шпиле – Святой Троицы – оно подскакивает снова, два. А за ее спиной – строИная башня Святого Иоанна, думает она, три. Город трех шпилей. Она снова считает: раз, два, три. Потому что на счет «три» надо бежать. И она чувствует, что готова.
Двенадцать минут первого. Кэсси начинает лихорадить – ведь может эта женщина не прийти. И тут в толпе она видит: статная дама, в темно-синем пальто и черном шарфе, идет прямиком к ней, лицо вытянутое, подбородок как камень из стены собора, губы поджаты, взгляд тревожный. В эту секунду – но только для Кэсси, которая видит то, что другим видеть не дано, – с каждого из трех городских шпилей слетает со свистом по золотому светоносному копью, и они пересекаются в огненной точке – в свертке у нее на руках. Нет, думает Кэсси, не бывать этому больше. И считает: раз, два, три, – и прыгает вместе с малышом сквозь треугольник света в синее пространство, а женщина в темно-синем пальто остается на ступеньках банка с протянутыми руками и раскрытым от ужаса ртом.
На Кэсси когда угодно может дурь найти, Кэсси с приветом, Кэсси – последняя девчонка на земле, которой можно доверить растить ребенка. На этом все сошлись. Но вот Кэсси возвращается в родной дом рядом с закрывшимся магазином швейных машинок, и все замолкают, увидев у нее в руках сверток с младенцем.
Они как раз все собрались, ее сестры. Чтобы поддержать друг друга. Так семья Вайнов поступает в тяжелые времена, в важных случаях. Они перегруппировываются, располагают фургоны кругом, окапываются. Все шесть ее сестер да мать, Марта, грузно сидящая в кресле у камина под громко тикающими стенными часами из красного дерева, дымящая трубкой. В готовой взорваться тишине Марта клацает желтыми зубами по черенку трубки. Полузакрытые глаза Марты первыми встречают взгляд Кэсси. И тут все разом начинают говорить.
– Обратно принесла, гляньте, – заявляет Аида, как будто точно сформулировать очевидное – как раз то, что нужно в эту минуту.
– Ох уж эта Кэсси! – говорит Олив.
Бити – у нее глаза влажные – спрашивает:
– Не пришла она, что ли?
– Только не рассказывай мне сказок, – вступает Ина.
– А что такое? – хочет знать Юна.
– Хорошенькое дельце, – говорит Эвелин.
А Кэсси вздыхает. Стоит и вздыхает, и от огня, пылающего в камине, ее щеки покрывает очаровательный румянец. Будто бы вокруг вовсе не галдят, не засыпают ее вопросами встревоженные сестры – Кэсси, с мягкими, блестящими, черными, как у цыганки, вьющимися волосами и чистыми голубыми глазами, словно грезит наяву, не выпуская из объятий свою ношу, выпутывающуюся из одеяла, – и пусть вокруг орут, спорят и размахивают руками.
Приводит ее в себя, а остальных сестер призывает к порядку Марта – она стучит тростью о край угольного ведра.
– Ш-ш! Тише! А ну-ка, успокоились. Кэсси, сними пальто. Олив, налей-ка девочке чаю. А ты, Кэсси, давай сюда дите. Тебе надо отойти. А вы все – тихо!
Кэсси отдает малыша Марте, и та снова садится в кресло. Олив наливает чай. Юна помогает Кэсси снять пальто и стоит рядом навытяжку, держа на руке пальто, как будто Кэсси вот-вот могут скомандовать снова одеться. Бити выдвигает из-под раскладного стола стул. Кэсси благодарно садится, успокаивается, прихлебывает чай. Все ждут.
– А теперь, – говорит Марта, выколачивая трубку в чашку на подлокотнике кресла, – выкладывай, что там у тебя приключилось.
– Никто не пришел. Вот и все.
– Странно, – удивляется Бити. – Очень даже странно.
– А где ты бродила так долго? – хочет знать Марта. Шел уже пятый час. – Не ждала же ты все это время?
– Гуляла.
Сестры переглядываются. Ну конечно. Вот поэтому-то Кэсси и нельзя воспитывать ребенка. Ей лишь бы погулять. Марта допрашивает Бити про ее знакомую с авиазавода «Армстронг-Уитворт», где делают бомбардировщики.
– Там точно все без дураков было?
– Какие вопросы! Это же сестра Джоан Филпот. Она не может рожать, потому как…
– Потому как у нее нету мужа, – вставляет Юна.
– Был у нее муж, во флоте служил, да утонул на «Худе» [1]. Но дело не в этом. Что, она не могла себе другого моряка найти? Нет, у нее в двадцать лет матку вырезали. Джоан говорила, она от горя себя не помнила. И комнатку детскую ведь уже приготовила. Вообще-то она девочку хотела, но его тоже страх как ждала.
– Может, ты время ей не то сказала?
– В полдень, сегодня, на ступеньках у банка! Что я, дура совсем? Не верю я, что она не пришла. Сколько ты ждала, Кэсси?
– Долго.
– Это сколько?
– До пятнадцати минут первого.
– До пятнадцати? – кричит Бити. – Да она же могла задержаться! Хоть бы полчаса подождала!
– Самое малое, – поддерживает ее Олив.
И снова начинается галдеж – все судят-рядят, как долго положено ждать, чтобы отдать своего ребенка чужой женщине. Аида настаивает, что ради такого дела она бы и час простояла. Бити ей вторит. Ина предполагает, что Кэсси ушла из-под самого носа этой женщины. И кажется, только Юна и Эвелин считают, что четверть часа – это в самый раз.
Марта снова колотит палкой по угольному ведру.
– Надо договориться еще раз и отдать его. И думать нечего.
– Нет, – говорит Кэсси.
– Ну, тебе нельзя его оставить, доча, мы ведь все это уже проходили.
– Нет.
Сестры напоминают Кэсси, почему ей нельзя его оставить. Как-то раз она пропала на неделю, и до сих пор все только гадают, где ее носило. В другой раз ее привел домой в три часа ночи полицейский – наткнулся на нее, когда она бродила по руинам универмага «Оуэн-энд-Оуэн». Был случай с американскими солдатами – и что из этого вышло? А как-то ее пришлось снимать с крыши пожарной команде. А однажды она вылакала виски, которое муж Олив притащил из погребов Уотсона. Не говоря уж о той кошмарной ночи, когда бомбили Ковентри. Это можно не вспоминать. И так далее.
– Ну какая из тебя мать, Кэсси?
Кэсси заливается слезами. Кладет голову на стол и плачет.
– Попробую еще раз договориться, – тихо обещает Бити.
Марта держит малыша – ему всего семь дней – и пристально смотрит на младшую дочь. Еще не было случая, чтобы слезы подействовали на Марту. Но, ко всеобщему удивлению, она заявляет:
– Не надо. Поздно, поди, уже.
– Что-что? – вскидывается Эвелин.
– А то, – отвечает ей Марта, – что иногда люди опаздывают не просто так. Бывает, вроде как знак подается: мол, этого не делай.
– Да как она у себя дите оставит? – вступает старшая дочь Аида. Ей за тридцать, и поэтому она имеет право не соглашаться с решениями Марты. – О мальчишке-то подумай. Из нас никто его взять не сможет. А ты старенькая, с палочкой ходишь и все такое.
– Знаю: кому-то из вас его отдать – несправедливо будет, – соглашается Марта. – Мы ведь все это уже обговаривали. Зачем вам обуза? Сама покаталась, пускай и саночки повозит. Но одно хочу сказать. Ведь каждой из вас погано на душе, что мы уже второго ребеночка на сторону отдаем. Паршиво ведь? И мне муторно. Каждый божий день кошки на душе скребут. Так что, может, с грехом пополам справимся.
– Как ты это себе представляешь? – возражает Аида. – Да еще с моей астмой.
– Вместе будем его растить, – говорит Марта. – По очереди.
– Вместе? – вскрикивает Олив. – Как это – «вместе»?
– А вот так. Очень просто, – торжественно заявляет Марта, сжимает малыша в объятиях и щекочет ему подбородок.
Тут все сестры хором начинают возмущаться. Комната превращается в птичник, где все стараются друг друга перекричать. Кэсси вдруг замечает, что среди этого базара появляется Артур Вайн, муж Марты, отец всех девушек. Кэсси всегда была его любимицей, но на этот раз на его лице нет для нее улыбки. Он едва заметно кивает ей и не обращает внимания на остальных. Разрешение получено. Кэсси поднимает голову и беззвучно, одними губами, благодарит старика. Но ему не вынести этого галдежа. Он машет рукой и выходит. В конце концов, это бабье дело.
Марта в третий раз бьет палкой по угольному ведру, призывая всех к тишине.
– Ч-ш! – говорит она. – Тихо! Кто там за дверью?
Марте вечно «слышно», будто кто-то стоит за дверью. Сестры к этому уже привыкли. Они делают вид, что прислушиваются.
– Да никого, мам, – отвечает Бити.
– Правда, мам, – подтверждает Юна. – Никого там нет.
Марта снова грузно откидывается на спинку кресла под тикающими часами. Раз никого – то решение, кажется, принято.
2
«Никого там нет». А был ли там кто-нибудь когда-нибудь – этот вопрос всю жизнь будет не давать покоя Фрэнку. Именно так Кэсси назвала мальчика вскоре после того, как оставила его у себя. Не откладывая, потому что знала: раз у сына есть имя, то, любят его или терпеть не могут, – теперь уже его никому не отдадут. Фрэнк Артур Вайн. Почему Фрэнк, Кэсси не говорила, но Марта и все сестры догадывались. Единственным известным нм человеком по имени Фрэнк был крысолов – отставник, греховодник, который так и жил после бомбежки в полуразрушенном домике в конце улицы. А Артур – в честь отца Кэсси.
– Артур, значит? – фыркнула тогда Марта.
Что касается имен, она могла бы и не фыркать. Когда она только начинала упражняться, придумывая имена для дочерей – Аида, близняшки Эвелин и Ина, Олив, Юна, – ей и в голову не приходило, что на всех гласных может не хватить. Поэтому, когда родилась следующая, Марта принялась за согласные и назвала ее Беатрис. Потом, в 1924 году, подоспела Кэсси – плод беспечной и бурной ночи, когда праздновали приход к власти первого в истории страны лейбористского правительства.
– Хватит, – отрубил Артур Вайн, потрясенный плодовитостью жены. – Хорош по алфавиту ездить, ну его на хрен.
Ему казалось – не успеет он с намеком глянуть на жену, как она уже беременна. Как бы то ни было, после рождения Кэсси он больше к жене не прикасался.
– Придется конец молотком расплющить, – посетовал он собутыльникам в пивной «Салютейшн-Инн».
Он, конечно, пошутил, но про алфавит, должно быть, сказал вполне серьезно. Родилась Кэсси, и после этого Артур, и раньше-то сдержанный на язык, почти совсем замолчал. С женой он говорил только о самом необходимом, с дочерьми – и того меньше, а чтобы пообщаться, ему вполне хватало заглянуть в паб. На приставания Марты он сначала огрызнулся: мол, в доме и так восемь баб орут, хоть уши затыкай, – какой мужик тут не заткнется? Когда она принялась пилить его во второй раз, он ответил, что и без его слов тут достаточно чепухи мелют.
Ну что ж, раз ты этого хочешь – получай, решила Марта. Артур как бы онемел для нее, и за целый год они обменивались с ней полусотней слов, не больше.
Марте, которой нужно было печься о семи дочерях, было с кем поговорить. Пока Артур работал на ненавистном ему автомобильном заводе «Даймлер», на ее плечах лежала готовка, уборка, починка и другие дела, без которых не обходится ни в одном многосемейном хозяйстве.
Поэтому, когда появился Фрэнк, хотя она и не позволяла себе размягчаться душой из-за мальчишки, казалось, в доме что-то ожило, вновь пришло в движение, возродилось то, чего Артур лишил ее своим отказом. И пусть у нее трещали кости всякий раз, когда она брала ребенка на руки, свирепствовал артрит, пусть ей без палки было не подняться – она глядела на него, а он не сводил с нее своих ясных голубых глазенок, ну что тут поделаешь? В конце концов, своих сыновей у нее ведь не было.
Вернее, ни один не выжил. Она родила в свое время троих мальчиков. Один умер в колыбели, двое появились на свет мертвыми.
Временами Марте казалось, что ее когда-то людный дом совсем опустел. С ней теперь жили только Беатрис и Кэсси, остальные дочери вышли замуж или просто ушли жить отдельно еще до войны. Бити работала на военном заводе, по вечерам училась. Кэсси была со странностями, и поговорить с ней по-человечески иногда было делом немыслимым. Дом все пустел, и в нем все чаще что-то постукивало и потрескивало, отчего Марте все чаще что-нибудь мерещилось.
Ей всегда слышалось, будто стучат в дверь.
За пять лет до появления Фрэнка, когда страна переживала самые тяжелые в своей истории времена, Марта как-то сидела в своем кресле и думала, что бы она сделала, если бы немцы вторглись в Англию. Тогда многие об этом говорили. Действующую армию отбросили обратно к Дюнкерку, и нашествие казалось неизбежным. Она бы ушла с силами сопротивления в горы, воевать, но, с другой стороны, как оставить младшеньких? Кэсси тогда было пятнадцать, а Бити семнадцать. Не такие уж и маленькие, пойдут со мной на войну, решила она, осушив свой ежедневный стакан крепкого портера. И в эту секунду в дверь постучали. Три глухих удара.
Она открыла и увидела Уильяма, мужа Олив, вытянувшегося по стойке «смирно». Марта глазам своим не поверила. Черная от копоти армейская форма висела на нем лохмотьями. Из порванного ботинка торчал грязный палец. Вид у него был изможденный, голова забинтована. У правого виска запеклась свежая кровь.
Придя в себя, она чуть не захлебнулась от радости.
– Ты же должен быть в Дюнкерке! – закричала она. – Вы что, оттуда уплыли? Заходи, заходи, не стой на пороге.
Его форма – порванная рубашка и брюки защитного цвета – пропахла соленой водой, песком, дизельным топливом, застарелым потом. И чем-то еще. Это был какой-то нечистый запах, как с того света. При этой мысли у нее дыхание перехватило.
Она проводила Уильяма в дом.
– Олив не у меня. Сейчас я пошлю за ней Кэсси. Она упадет, когда тебя увидит. Кэсси! Кэс-си! Иди-ка глянь, кто пришел. Кэсси! Да где эта девчонка? Вечно ее не доищешься! Выпьешь? Ты что дрожишь, Уильям? Как же это они вас вытурили? Что-то у нас ничего об этом не слышно! Уильям, ты что это делаешь?
Уильям рылся в буфете. Выдвинул верхний ящик и перебирал кухонные полотенца, салфетки, скатерти – все искал и искал что-то. Потом вытащил нижний ящик, покопался в самой его глубине. Ничего не найдя, он прошел к дубовому комоду на другой стороне комнаты и там тоже устроил обыск.
Все это он проделывал молча.
– Да что ты там потерял? – не выдержала Марта. – Кэсси? Ты где?
Уильям открыл рот, но Марта ничего не услышала. И только когда он возобновил свой обыск, до нее донеслось:
– Немцы.
Марта засмеялась, но как-то испуганно:
– Ну, в моих тряпках ты их не найдешь.
И вдруг на нее повеяло холодом. Она вышла из гостиной в кухню, где огонь успел погаснуть. Ей показалось, что зола в очаге мокрая. Оглушительно тикали часы на стене. Кэсси там не было и в помине, и Марта вернулась в гостиную. Дверь из нее выходила прямо на улицу, и Уильям уже стоял на пороге.
– Уильям, ты куда? Я хочу за Олив сходить!
Уильям обернулся. В пол-лица у него лежала тень от двери. И он пошел, волоча ноги и тяжело дыша, и чем дальше по улице он уходил, тем громче было его дыхание. Марта кричала ему вслед, пока он не исчез из виду. Она окинула взглядом улицу. Ни души. Ни машин, ни людей.
Марта тихо притворила за собой дверь. Ничего не понимая, она смотрела на ящики буфета и комода, перерытые Уильямом. Бросив их открытыми, она вернулась к своему креслу под часами, тяжело опустилась в него и стала пристально вглядываться в остывшую мокрую золу. Скоро она откинула голову и заснула.
Когда она проснулась, кто-то уже успел снова зажечь огонь. Яркие горячие угольки казались живыми. Марта с удивлением увидела Кэсси, свою любимую прелестную пятнадцатилетнюю глупышку, – та вытирала над раковиной посуду.
– Уильям приходил.
– Что, мам?
– Уильям, нашей Олив. Приходил к нам. Ты его видела?
– Мам, ты что?
– Кэсси, где ты была? Я тебя звала, звала.
– Да здесь я была. Никуда я не уходила. Посуду мыла.
Марта поднялась – тогда она еще обходилась без палки – и прошла в гостиную. Все ящики были снова задвинуты. Ей стало не по себе. Пришлось вернуться в кресло под часами.
– Кэсси, достань-ка мне бутылочку пивка. Выбил он меня совсем из колеи.
– Да кто, мам?
– Нашей Олив Уильям – я видела его, голова вся у него перемотана. Привиделось, должно. Где мой стакан пива?
– На, выпей, может, полегчает. Знаешь что, мама? Чудная ты!
Чудная – так обычно сестры и сама Марта говорили о самой Кэсси.
– Моими же словами говоришь? Да уж, ну и накатило на меня.
Не прошло и недели, как Уильям пришел снова. Он был в числе последних солдат, спасенных из дыма и бойни катастрофы на дюнкеркском берегу. Пришел он в заношенной, изодранной, вонючей военной форме. В отличие от призрака, посетившего Марту шесть дней назад, он вошел через черный ход. Марта, Кэсси и Бити, постоянно жившие в доме, и Олив, его жена, как всегда в это время, пили чай и ели хлеб с маслом и вареньем из черной смородины. Они смеялись над какой-то историей, и тут через порог перешагнул Уильям. Все удивленно обернулись – что за вторжение? – и ни одна его не узнала.
Он был небрит, дождь приклеил к голове подстриженные волосы. Форма почернела и была заляпана масляными пятнами. Соль от воды – ему часами пришлось стоять в море – расплылась и оставила на брюках отметки приливов. Ботинки потрескались, кожаная прошивка разошлась. Из носка выглядывал почерневший палец.
Олив поднялась; что-то забормотала, заикаясь, и упала без чувств.
Военным, эвакуированным из Дюнкерка, не разрешалось возвращаться домой в таком виде. Слишком бы пал моральный дух населения. Доставленные спасательным флотом солдаты затем перевозились в специальные лагеря – там они мылись, получали новую форму и указания о том, как следует рассказывать о катастрофе, постигшей экспедиционный корпус. Но поезд, который вез Уильяма в спецлагерь, замедлил ход, проезжая через Рагби. Уильям, не обращая внимания на окрики сержанта, спрыгнул на платформу, полный решимости самостоятельно добраться до Ковентри. От Рагби до самого дома его подвез на грузовике владелец свинофермы.
Когда Олив лишилась сознания, до всех дошло: потрепанное привидение, которое не решается войти, – это Уильям. Марта сразу стала искать рану, и, хотя повязки на нем уже не было, она мгновенно увидела шрам. Сбоку у него были сострижены волосы, и пятнышком запеклась кровь – как засохший цветок на белой странице книги.
Уильям бросился на помощь жене. Она пришла в себя и прошептала его имя. Сестры окружили его и засыпали вопросами.
– Дайте им отдышаться, – распорядилась Марта.
– Господи, Уильям, ну и вонища же от твоей формы! – сказала Бити.
– Ссаниной прет! – взволнованно подхватила Кэсси.
Обхватив Олив руками, Уильям сознался:
– Ну да, бывало, и описаешься.
Женщины засмеялись, но осеклись, поняли, что он не шутит. Олив смотрела из-под полуопущенных ресниц. Бити пыталась подсунуть ему под нос чашку чая. Марта сказала, что не чай ему нужен после всего этого кошмара в Дюнкерке, а виски.
– Черт возьми, и правда от тебя воняет! – подтвердила Марта. – Давай-ка стащим с тебя эту одежу. Бити, нагрей воды. Искупать парня надо.
– А может, сначала виски? – спросил Уильям, усаживаясь на жесткий стул.
Олив до сих пор не вымолвила ни слова. Она все не отводила взгляда от мужа, как будто он мог испариться прямо у нее на глазах. Кэсси, зажав нос, присела у его ног. Марта положила руку ему на затылок. Бити принесла виски. Он залпом осушил стакан и протянул его, чтобы налили еще. – Но как ты добрался? – решила спросить Бити.
Уильям рассказал о том, как поезд сбавил скорость, проезжая через Рагби.
– Вижу – поезд остановился почти, ну и говорю: это Рагби, я тут схожу. А сержант говорит: «Сиди на жопе ровно». Ну, нет уж, говорю, я дома почти. И встаю. А он как заорет: «Сидеть, педик, а то арестую!» Арестуешь, говорю, ну и что они мне сделают, обратно пошлют в Дюнкерк? Пацаны смеются все. Ну, я встаю, открываю дверь вагона, а поезд уже скорость начинает опять набирать. Я спрыгнул на платформу, а ноги сами бегут. Ну, думаю, сейчас шандарахнусь рожей об землю. А парни болеют за меня. Сержант только матюгальник раскрыл в окно. А ноги-то у меня бегут – ну, смотрю, поезд ушел, а я в Рагби остался – ну, вот и все.
– Да… – Марта вытирает слезы от смеха.
– Да… – говорит Бити.
– А здорово ты сержанта отбрил! – смеется Кэсси.
Уильям изобразил подвижное, словно резиновое, лицо сержанта, как тот поносит его на чем свет стоит, а поезд уходит, и все снова рассмеялись.
– Тяжело было? – спросила Кэсси. – В Дюнкерке?
– Тяжело? – Уильям опустил руку и погладил Кэсси по блестящим черным волосам. – Тяжело? Малышка ты моя, Кэсси.
Уильям отнял руку от ее головы и прикрыл глаза. Его плечи затряслись. Он часто задышал, как будто ему не хватало воздуха, и сквозь его пальцы потекли горячие беззвучные слезы, капая с руки на грязные форменные брюки. Женщины переглянулись. Кроме Марты, которая смотрела на огонь.
– Все нормально, – наконец проговорил Уильям. – Просто легче стало. Домой ведь пришел, слава богу.
Олив в конце концов заговорила:
– Ну ладно, Уильям. Давай-ка снимем с тебя эти лохмотья. Вода вскипела? Посмотрите там, хорошо?
Она пыталась расстегнуть его гимнастерку, но пуговицы не поддавались. Гимнастерка заскорузла от грязи, ткань вокруг петель прогнила и приросла к пуговицам. Кэсси притащила со двора цинковую ванну и поставила ее у огня. Бити принесла кастрюли с кипящей водой. Кэсси отправили за ножницами для кройки, чтобы разрезать гимнастерку. Олив не доверила эту операцию сестре и сама схватила ножницы. Работа была не из легких. Все старались как-то принять участие, глаза у всех заблестели, а Уильям, который успел прийти в себя, командовал:
– Осторожно! Смотрите наследников не лишите!
Наконец с него содрали все, оставив только нижнее белье. Его он, немного стесняясь, снял сам – Бити и Марта отвернулись, найдя себе занятие. Кэсси продолжала рассматривать своего зятя – блестящее семечко, голое, белое, очищенное от военной скорлупы.
– Кэсси, – рявкнула Марта. – А ну, бегом к Олив – принеси одежду Уильяму.
– Вот девчонка, – вздохнула Марта, когда та убежала.
Олив хотела снять с него металлический личный знак, «собачий жетон», но он не позволил.
– Понадобится еще, – объяснил он. – Еще не все кончено.
Уильям забрался в ванну. Олив вымыла ему волосы и выкупала его с головы до ног. Бити и Марта ретировались и занялись другими делами не только из стыдливости; они притихли и потому, что к ним вдруг вплотную подошла война, вторжение, смерть. Зять вернулся оттуда, откуда многие не пришли, – и это было главное.
Пока Уильям вытирался, Олив отнесла его форму на задний двор. Вытряхивая карманы, она обнаружила трофей – нацистскую нарукавную повязку и Железный крест. Еще нашлись записная книжка и крошечный бумажник. Все это она оставила, а изодранную форму сложила, облила керосином и подожгла.
Тем временем Кэсси вернулась с одеждой из дома сестры, которая жила на соседней улице. Уильям натянул на себя штатское. Женщины возились с ванной, на скорую руку накрывали на стол. Вдруг Марта сказала:
– А у меня была от тебя весточка на той неделе.
– Да? – промычал Уильям, постукивая кончиком сигареты по пачке, прежде чем закурить.
– Угу. Ты был здесь. Немцев в той комнате искал.
– Да?
– Ну ладно, – заключила Марта. – Ты дома. И это самое главное. Правда ведь?
Потом, когда Уильям с сестрами пили виски и крепкое пиво, оставив серьезные разговоры, Кэсси выскользнула на улицу. Там на догорающую армейскую форму смотрел ее отец.
– Папа, ты знаешь, что Уильям пришел? Из Дюнкерка вернулся! Серьезно!
Артур, по своему обыкновению, ничего не ответил. Он едва заметно улыбнулся, провел рукой сквозь дым костра и поднял голову к небу, к звездам.
