Грэм Джойс
Правда жизни

21

У Марты рядом с каминной решеткой всегда лежало наготове несколько лучинок. Она взяла одну, подожгла от огня и поднесла к трубке. Лишь как следует раскурив ее, она посадила на колени одну из дочек-близнецов Юны. Она радовалась, глядя на прежнюю веселую Юну. И хотя из-за двойняшек хлопот было невпроворот, Юна снова все успевала. Марта всегда пеклась и о детях, и о внуках, и никогда о себе. Пожаловаться ей было на что: артрит, ревматизм, прострелы, разбухшие вены, расшалившаяся щитовидка (и это было только начало списка), – но заботило ее лишь благополучие того или иного из ее чад. У сосуда благополучия, видимо, было свое дно, а пили из него неровными глотками. Подчиняясь материнскому инстинкту, она при любой возможности старалась сгладить это неравенство, вмешиваясь в дела детей, помогая им, а то и прибегая к хитрости. Юна вернулась в свою колею, и теперь, когда о ней можно было больше не тревожиться, сердце Марты болело уже о другой ее кровинке.

Сейчас ей не давал покоя тот разлад между Олив и Уильямом, что день ото дня все усиливался, и она лишь вполуха слушала трескотню Юны.

– Видишь ли, это все Госздравслужба со своими новыми правилами, – говорила Юна, стойко отбиваясь от поползновений своей собственной дочери получить очередную порцию кормежки, в то время как ее сестренка щурилась сквозь синее облако табачного дыма. – Гигиена там, стерильность, дезинфицировать все надо. Ну и вот. Не дают ей разрешения, или как там это называется. Не выполняет, мол, требований. В общем, я ее такой расстроенной еще ни разу не видела.

– Ох, прикончит это ее. Бедняжка. Жалко старушку. Она ведь этим только и жила.

– Да, сорок лет повитухой. Может, пару раз за год не удавались у Энни-Тряпичницы роды – не больше. Всего два случая в год. Поспорить готова – другой такой повивальной бабки не сыщешь. И мне она очень помогла, мам.

– Бедняжка. Хоть что-нибудь сделать можно?

– Да вот – разрешение нужно. Не обязательно на государство работать, но требуется лицензия.

– А кому какое дело – вдруг тебе или соседке твоей понадобилось снова ее позвать?

– Это, мама, будет нарушением закона. Будет считаться, что она не соблюла правила.

Задумчиво попыхивая трубкой, Марта пересадила ребенка с левой руки на правую.

– У нее, конечно, не все дома, это факт. Но ты права: во всем графстве лучше акушерки нету.

– Так мало того, она и другой приработок потеряла. Она ж приходила убираться в церкви и в администрации. Ну и вот, из церкви что-то пропало, и хоть напрямую никто никого не обвиняет – ты же знаешь нового викария из Святого Матфея, еще тот жук, – но кое-кому шепнули, вот ее и с этой работенки поперли.

– Да Энни-Тряпичница в жизни чужого не возьмет!

– Вот и я говорю. А они решили, что она в маразм впала.

– Да не впадала она ни в какой маразм! Она всю жизнь такая. И на что же теперь бедняжка будет жить?

Но вопрос остался без ответа – на пороге появилась еще одна дочь.

– Привет, – мрачно поздоровалась Олив.

– Та-ак! – ответила Марта. – Чего с таким постным лицом?

– Сказала же – не приходи больше. Это был первый и последний раз.

– Зачем тогда в дом впустила? – спросил Уильям, утрамбовывая сигарету о пачку, прикурил и, стараясь скрыть волнение, откинулся в кресле, положив ногу на ногу.

Рита стояла спиной к окну, скрестив на груди руки.

– Я себе пообещала: не повторится это. После того, как ты так сбежал тогда.

– Извини. Я просто…

Рита моргнула:

– Уходи, прошу тебя. Так надо, пойми.

– Рита, я только о тебе и думаю.

– Слышать не хочу.

– Ничего не могу с собой поделать. Засыпаю – тебя вижу, просыпаюсь – ты передо мной. И на работе ты у меня из головы не идешь. Курю – на пальцах твой запах.

– Вот грязный тип!

– Рита, это мучение какое-то. Поверь, никакого кайфа. Я раньше про парней, что на сторону ходят, думал – вот, развлекаются себе. Теперь знаю, каково оно.

– А мне-то каково, как ты думаешь, мистер Муж и Отец? Сейчас я тебе кое-что расскажу – забудешь ко мне дорогу. Мне казалось, я, наконец, перестану Арчи вспоминать. Думала, переболею и вообще про мужиков забуду. Мысли даже отгоняла. А тут ты – мрачный такой, смотришь на меня во все свои карие песьи глазища – да, да, – и я снова как с цепи сорвалась. Как-то вечером пошла на улицу и сказала себе: «Ну, Рита, попотеешь ты сегодня, будь что будет!» Нашла себе мужичка поприличнее и пошла с ним в темную аллею – за развалинами собора. А все из-за тебя. Ну что, доволен? Мистер Всезнайка. Вот так, и не надо мне рассказывать – не сладко, мол, ему. У меня тоже жизнь – не малина.

– Рита, прости.

– Нельзя женщину с цепи спускать. Нельзя.

– Знаю.

– Да что ты говоришь? Знает он. Не может женщина просто взять распалиться и тут же успокоиться, как вы, мужики. Лезете к нам, сначала разбудите то, что в нас дремало, а потом удираете, не возвращаетесь или убивают вас…

Рита, рыдая, упала на диван, закрыла лицо руками и плотно сдвинула колени. Уильям поднял взгляд на фотографию в рамке – сверху ему улыбался Арчи.

Рита быстро справилась со слезами, провела большим пальцем по веку.

– Все равно, нечего ко мне ходить, раны бередить.

Уильям протянул ей сигарету. Она взяла, он щелкнул зажигалкой и снова сел. Она закурила. Оба молчали.

– Рита, я твой запах через всю комнату чувствую. Чудесный у тебя запах.

– Хватит! Когда же это кончится?

– Нет, правда. У меня, наверное, обоняние хорошо развито. Я каждый день с фруктами и овощами вожусь, и когда езжу закупать товар, мне его даже в руки брать не надо. Стою просто и знаю – вот эти в самый раз, эти переспели, могу даже сказать, на сколько дней, или чувствую, что неурожай был. Может быть, это талант у меня такой. Может, это – единственное, что я умею.

– Нет, не единственное, – сказала Рита, глядя на него.

– В общем, стоит мне только запах уловить, и все понятно. А от твоего запаха я без ума. Не оставляет он меня с тех пор, как я сюда тогда пришел.

– Уильям, что ты несешь?

– Просто говорю – твой запах остается со мной, не исчезает. Преследует меня, как… как призрак. Все сюда меня зовет.

Рита встала, сложила руки, чуть скрестила ноги, поставив одну перед другой – сейчас она походила на резную кариатиду в каменном портике древнего храма.

– Тебе нужно уйти. Уходи.

Уильям поднялся, шагнул к ней, прикоснулся рукой к ее густым рыжим волосам, убранным сзади в узел, и приник к ее губам. Она не сопротивлялась. Он легонько подтолкнул ее, и она прислонилась спиной к стене у каминной полки. Он стал целовать ее в шею, она пыталась сопротивляться.

– Неужели опять? – шепнула она.

Через миг его рука была у нее между бедер и стягивала трусики, а пальцы юркнули дальше, вглубь. Он упал на колени, сдернул с нее трусики до лодыжек и задрал юбку. Она схватила его за волосы на затылке, и ему пришлось откинуть голову, посмотреть вверх. Она отпустила его, и он припал лицом к «муфточке», сунул язык как можно глубже, оторвавшись только для того, чтобы найти то место, а когда нашел, она содрогнулась, откинула руку назад и задела медный подсвечник, стоявший на каминной полке. Подсвечник опрокинулся, сдвинув часы, стоявшие на середине, а те столкнули на пол портрет Арчи. Уильям обернулся на шум и бросил взгляд вниз, на фотографию. Он вздохнул с облегчением – стекло и рамка были целы. Арчи лишь улыбался ему – он доволен был тем, как мастерски овладел Уильям приемами игры на розовом казу.

22

– Ну что ж, мой юный друг, о чем будем беседовать сегодня? – Фик был полон кипучей энергии.

Солнце ненадолго прогнало зимний холод и уныние. Солнечный свет лился сквозь выходящие на юг окна загроможденного кабинета. Было видно, как по двору снуют другие члены коммуны. Вот стоят и болтают Кэсси и Лилли.

Кое-что в кабинете Фика Фрэнку нравилось. На дубовом столе стояли огромный глобус, который знаменитый профессор разрешал ему покрутить, череп, который можно было потрогать, и гироскоп, который Фик иногда приводил в движение специально для Фрэнка. Вдоль стен от пола до потолка стояли полки с книгами, и лишь в одном месте между ними была брешь, заполненная большим зеркалом в вычурной раме, нависавшим над каминной полкой. Тут приятно было посидеть на уроке, правда, кое-что все-таки портило общую картину.

Диссонанс вносил запах, царивший в кабинете. Или, скорее, этот запах исходил от самого Фика – Фрэнк не отделял одного от другого. Тот же запах пропитал ткань, которой был обит стул Фрэнка; он доносился от пыльных книг, рядами выстроившихся на полках, гнездился в ворсинках ковра и тут же вздымался, стоило на ковер наступить, он обитал в твидовом пиджаке Фика – Фрэнк чувствовал его, когда тот к нему приближался.

– Я полагаю, ты уже готов познакомиться с наукой, которую мы именуем философией, – продолжил Фик в тот солнечный день. – Знаешь ли ты, Фрэнк, что это за наука?

– Не знаю.

Занятия с Фрэнком все более увлекали Фика. Бити заметила Бернарду, что с тех пор, как в доме появился Фрэнк, они стати видеть старика чаще, а не реже, чего опасались вначале. Она боялась, что он постарается держаться подальше от ребенка. Но Фик заявил, что «пытливый ум» мальчика произвел на него большое впечатление, а «свежесть его мысли» способствует вдохновению. И теперь он давал Фрэнку уже два бесплатных урока в неделю. Разве мог ребенок где-нибудь еще получить такое образование? Конечно, Фрэнку везло за счет студентов Бэллиол-колледжа.

– Философия – это поиски мудрости, – глубокомысленно обратился Фик к Фрэнку, засунув большие пальцы под ремень брюк, как будто перед ним был битком набитый лекционный зал. – Это охота за сокровищами.

Он просиял оттого, что нашел удачную для шестилетнего ребенка метафору, правда, Фрэнка привел этим в замешательство.

– Это вовсе не любовь к Софи, как утверждают некоторые.

Фрэнк моргнул.

Смущенный тем, что шутка, обычно встречаемая подхалимскими смешками, не нашла отклика, Фик принялся развивать идею.

– Да, ну так вот, Фрэнк, философия – это исследование конечной природы вещей, или – посредством познания общих принципов – исследование идей, человеческого восприятия и даже этики.

Фрэнк посмотрел в окно, туда, где стояли и болтали его мать и Лилли.

– Давай-ка крутанем глобус, а, Фрэнк? Пальцем остановишь?

Тут Фик хлопнул себя ладонью по лбу:

– Ну, нет, не будем так легко сдаваться. Как тебе вот такое определение: философия – это охота за истиной? Знаешь ли ты, Фрэнк, что есть правда, или истина?

– Она всегда прячется.

Фик вытаращил сверкающие глаза. Его седые брови подскочили вверх.

– Молодец! Какой живой ум!

Живой ум тут был ни при чем. Фрэнк просто повторил, как попугай, одно из изречений своей бабушки: «Правда всегда прячется, пока по шее не даст».

– И что же от нас спрятано?

Фрэнк лишь моргнул.

– Ну же, Фрэнк, давай откопаем сокровище. Что за тайна от нас упрятана?

Фрэнк посмотрел в зеркало над каминной полкой и увидел в нем отражение разговаривавших на улице Кэсси и Лилли.

– Человек за Стеклом.

Проследив за взглядом Фрэнка, Фик обернулся к зеркалу и увидел в нем только своего ученика.

– Все чудесатее и чудесатее! ^[25] Вот это да! Молодой человек – метафизик. И на что же похожа жизнь в Зазеркалье?

Фрэнк снова перевел взгляд на Фика и вдруг смутился от пристального профессорского внимания. Фик подался вперед, теребя нижнюю губу большим и указательным пальцами. Фрэнк снова моргнул.

Фик откашлялся:

– То есть я хотел спросить, как же выглядит человек за стеклом?

Фрэнк слез со стула, подошел к столу Фика и показал на человеческий череп, скаливший зубы из-за подставки для ручки и чернил.

От волнения снежные брови Фика запрыгали.

– Боже! Да мальчик просто гений!

Лилли увела Кэсси со двора к себе в комнату наверх и поставила чайник. Из всех жильцов только у нее была кухонька, отгороженная от жилого пространства занавеской. Лилли, без пяти минут психолог-клиницист, сразу после приезда Кэсси в Рэвенскрейг предложила ей несколько бесплатных консультаций. Во время их бесед Кэсси старалась быть искренней, но ей казалось, что из нее слишком много хотят выудить, и она под разными предлогами старалась увильнуть от очередной запланированной Лилли сессии.

Лилли поставила перед ней чашку чая, от которой поднимался пар.

– Кэсси, тебя сегодня, кажется, что-то беспокоит.

– А, да, про Фрэнка думаю. Увидела в окно – какой-то он понурый у Перри сидит.

– Ты тревожишься за Фрэнка?

– Как же мне не волноваться? Всю дорогу переживаю. Ну, не все время, да это-то и плохо. Ну, когда у меня черная полоса, как Бити говорит, я даже забываю, что я его мать. Ну, я знаю – скажут, я плохая мать… черт, Лилли! Я просто разговаривала с тобой, а ты уже начала небось со мной эту сессию свою!

– Так и есть, Кэсси, мы просто разговариваем – две подруги.

– Так-то оно так, и все-таки, ты уже консультируешь меня, или мы просто чай пьем?

– Если хочешь, буду надевать белый халат.

– Я не это сказать хотела.

– Как раз это. Я хочу быть подругой тебе, помочь хочу. Не могу же я сразу замолчать, как только время истекло. Важно знать, кто ты, почему ты поступаешь так или иначе. А кроме того, я убеждена, что если у кого-то есть проблема, то она есть и у всех остальных людей. Слова – это часть жизни. И наверное, лучше разговаривать о том, как ты живешь, прежде чем у тебя начнется «черная полоса», как вы с Бити выражаетесь.

– Ой, тогда-то я себя совсем не помню. Вот в чем загвоздка.

– Кэсси, я думаю, ты можешь вспомнить. Если ты захочешь, то сможешь туда вернуться, но ты сама перекрываешь себе доступ. А если бы ты вспомнила, может быть, с тобой не так часто это происходило бы.

– Что «это»?

– То, что с тобой бывает.

– Как ты думаешь, Фрэнку ничего не грозит?

Лилли вздохнула:

– Я думала, мы о тебе будем говорить.

– Просто Перри… Ну, мне от вида его иногда жутковато становится.

– Перри… собой владеет. Давай поговорим о тебе. В прошлый раз ты рассказывала мне об электрошоковой терапии – там, в больнице.

– До сих пор кошмары снятся. И запаха резины не переношу. Они мне резиновым кляпом рот затыкали.

– Удары тока помнишь?

– Это было не больно. Ну, хоть не так, как ждешь. А вот как ударит, потом туда, внутрь, уйдешь, это да. Привязывают тебя, глотку заткнут, и тут – бац, будто колесо завертелось, громадное, вечность проходит, а в сердце холодно, точно ветер дует, зубастый такой ветер, отгрызает от тебя по чуть-чуть и улетает, откусит – и унесет в пасти. А потом мне так тошно было, и думаешь – не дай Бог опять.

– Как они могут?

– Вот-вот. Нельзя людей привязывать, рот затыкать и колесище это запускать. Никак нельзя.

– Кэсси, будь со мной, и я никогда больше такого не допущу.

Кэсси взглянула на Лилли – не шутит ли. Увидела, что та говорит серьезно, но ответила весело:

– Ох, и наплакалась бы ты со мной!

– Кэсси, расскажи, куда тебя уносит, когда находит это странное состояние? Где ты бываешь и что там видишь?

В тот день Бернард пришел домой, измотанный занятиями в местной средней школе. Его первоначальный учительский пыл угас: дети учиться не хотели, коллегам было на все наплевать. Он опустился на стул, возвращаясь в мыслях к старой мечте – стать архитектором. Бити помогла ему снять ботинки.

– А где все?

– Тара трахается с Робином, Кэсси консультируется с Лилли, Перри занимается с Фрэнком, – продекламировала Бити, как заученный стих.

– Значит, только Тара с Робином делают что-то стоящее, – сказал Бернард.

Бити любила в Бернарде чувство юмора. Он знал ее мысли.

– Я решила: хватит с меня уборки, готовки, хождений по магазинам. А то стала прямо как моя мама – все, довольно.

– Ты отличаешься от Марты тем только, что ей удается распределить заботы между всеми.

– В общем, я сыта по горло. Посмотрим, что будет. Сегодня же вечером. Как обычно, никто ничего не делал.

– Ух ты! Вот потеха-то будет. Как там Фрэнк? Перри теперь от него не оторвать. Как ты думаешь, с ним ничего не случится?

Фрэнку было немного не по себе. Перегрин Фик продолжал кошачьей поступью расхаживать по кабинету, отчего его ученик испытывал какое-то беспокойство. Крадучись по ковру, профессор разглагольствовал о предметах, которые Фрэнк был неспособен даже смутно уразуметь. Фик подходил сзади и легонько прикасался к плечам Фрэнка.

– Видишь ли, Фрэнк, в определенный момент истина настойчиво пытается прорваться сквозь поверхность вещей и заговорить с нами, зачастую весьма противоречивыми голосами. Это род алхимии, философский камень, если угодно, тут восстанавливается единство противоположностей: мужское и женское, юное и пожилое, и в конце концов… – Тут Фик поднес губы к самому уху Фрэнка и прошептал: – Бац! Знакомый нам мир распадается, земная твердь скручивается, как свисток, и даже здравый рассудок, Фрэнк, сам здравый смысл предстает перед нами не более чем теоретическим построением, полезным инструментом, который помогает нам лишь до тех пор, покуда способен помочь. О почему, Фрэнк, мы должны проживать жизнь так, как ее видят ограниченные людишки? Скажи мне почему?

Фрэнк покачал головой. У него не было ответа на этот вопрос.

Фик отошел к своему стулу, стоявшему напротив Фрэнка, пододвинул его и уселся, почти касаясь колен мальчика.

– Это был риторический вопрос, Фрэнк. То есть такой, который не требует ответа. Знаешь, Фрэнк, если бы ты остался учиться у нас в Рэвенскрейге, из тебя вышел бы самый умный человек во всей стране. У меня нет в этом сомнений. Как тебе такая идея, Фрэнк, мальчик мой? Что ты на это скажешь?

Фик внезапно схватил Фрэнка за голое колено у самого края шорт и потряс его.

Фрэнк взглянул на волосатую, холодную и слегка влажную руку, усеянную старческими веснушками, и ему захотелось, чтобы Фик убрал ее. Но профессор руки не убирал. Веки его опустились, ресницы подрагивали. Он часто дышал и перебирал пальцами под каемкой шорт на колене у Фрэнка.

– Понимаешь, они хотели, чтобы ты все забыла, – объясняла Лилли. – Так действует электрошок. А я считаю, что тебе как раз нужно все вспомнить.

– После того, что они со мной сделали, я даже, как сестер зовут, забыла.

– Почему же ты никак не вспомнишь? Почему у меня такое впечатление, что ты самой себе правду сказать боишься?

– Да ну тебя, Лилли!

– Кэсси, не обижайся. Все мы лжем. Всякий человек лжец. А делаем вид, что говорим правду. Взять хоть нашу коммуну. Разве это не ложь? Все трещат о прогрессе, о построении нового общества, и все это хорошо, если помогает людям жить и творить добро, но здесь это – пустые слова.

– Чего ж ты не уйдешь, если так тут паршиво?

– Я не говорю, что здесь плохо, не говорю, что эти люди плохие. Во всяком случае, не все.

И они дают мне возможность быть самой собой. В другом месте мне бы этого не позволили.

– А! В смысле, розовой быть и все такое?

Лилли улыбнулась не сразу.

– Лилли, я не хотела тебя обидеть. Я сама про это думала – правда ведь, есть такие симпатичные девчонки – упасть не встать: хоть кофточку с нее срывай да к титькам присосись, но это ж не сравнить с тем, как мужчина в тебя входит, а? Ну, когда парня руками-ногами обовьешь, а он – как дите малое, и глазки прям тают, боже мой! Я от этого балдею. Серьезно. Ну, разве это не приятнее?

– Мы о тебе собирались говорить, а не обо мне, – грустно сказала Лилли. – Знаешь, Кэсси, ты такая красивая. Понимаю, почему мужчины по тебе с ума сходят. Тебя ничто не сдерживает. Это их так и тянет. Ты и мертвого поднять способна, есть в тебе что-то такое. Надеюсь, тебя никогда не «вылечат». А не дай бог вылечат, в мире света меньше станет.

– Ой, скажешь тоже! – засмеялась Кэсси.

– Нет, правда. Поделись со мной, Кэсси. Расскажи, куда тебя уносит. Что с тобой случилось в ночь, когда разбомбили Ковентри? Давай, давай.

23

Все чувствовали – вот-вот грянет большая буря, но Кэсси, казалось, знала день и час. С июня по октябрь 1940 года город много раз атаковали с воздуха – бомбы градом сыпались на Ковентри. Дымились руины фабрик, магазинов, кинотеатров. Несколько раз немцы даже обстреливали с бреющего полета пулеметным огнем мирных людей на улицах. Жертв среди гражданского населения было немало. Во время этих первых налетов сразу полегло почти двести человек.

Ведь Ковентри – самое сердце Англии, и Адольфу Гитлеру хотелось показать, какой он хирург, показать, как можно вырезать это сердце. Ковентри был прекрасным городом со средневековой архитектурой, георгианскими окнами-розетками. Он гордился своими великолепными соборами и живописными старинными зданиями, по нему можно было судить об историческом наследии центральных графств. К тому же в Ковентри фирма «Армстронг-Уитворт» производила бомбардировщик «Уитли», первый самолет, проникший в воздушное пространство Германии и ставший главным орудием пытки для Мюнхена. Нет, это была не хирургия. Фюрер хотел показать, что он может обрушить свой кулак на город и обратить его в прах. Буря висела в воздухе, но если бы только жители знали, когда она начнется, катастрофа была бы не такой страшной.

А Кэсси знала. Ей шел всего семнадцатый год, и откуда рождалось ее знание – словами не выразить, она знала нутром. У нее кровь бежала не так, как у всех. Может быть, с ней говорила луна, набиравшая силу в ночном небе. Как бы там ни было, о том, что она знала, было не рассказать. Она уже успела понять, что, заговори она с кем-нибудь об этом, никто ей не поверит; не дослушав, скажут: паникерша. И, зная наверняка, она никому не рассказывала.

Как мертвые.

– Мертвые нас слышат, да только сказать ничего не могут, – говаривала Марта.

Началось это однажды ранним утром – Кэсси проснулась под мелодию, крутившуюся в голове. Ее сон, и без того нарушенный сиренами и ночами, проведенными в андерсеновском укрытии ^[26] в глубине сада за домом, лопнул, как яичный желток, и какая-то часть ее существа пролилась. Она почувствовала, как внутри у нее что-то мягко потекло, и сунула руки между ног. Там было влажно, и в памяти всплыл обрывок сна – слизкая смазка, оставленная грезами. Бити и Марта еще спали в своих комнатах. Кэсси накинула халат и спустилась вниз.

Мотив никак не отставал. Кэсси не раз слышала эту музыку, было в ней что-то привычное, успокаивающее. Она включила радио, настроенное на волну Би-би-си, и услышала ту же мелодию, нота в ноту подхваченную аппаратом. Кэсси выключила радио, но музыка продолжала играть – тише, но не теряя ни единого такта, ни единого перехода. Снова включив приемник, сидя на стуле, она не отводила взгляда от аппарата, пока музыка не кончилась. Смолкнув по радио, мелодия стихла и в голове.

Кэсси поднялась к себе, впопыхах оделась и извлекла из-под кровати жестяную чайную банку с японской лаковой росписью. Там хранились ее сбережения. Высыпав содержимое в кошелек, она опять спустилась, надела пальто и, с тихим щелчком прикрыв за собой дверь, вышла на улицу. Утро выдалось холодное, подморозило, на почву сел иней. Кэсси двинулась в город.

Она поднималась по Тринити-стрит в верхнюю часть города, прямиком в музыкальную лавку «Пейнз». Слишком рано – было еще закрыто. Она стала у входа – придется ждать.

Управляющий появился через полтора часа.

– Охота пуще неволи, – сказал он, доставая блестящую связку ключей. Чтобы Кэсси дала ему дорогу, ему пришлось жестом отстранить ее.

– Мне нужен граммофон, – сказала Кэсси, как только они вошли в магазин. – Новый.

Управляющий включил свет.

– Позвольте мне снять пальто, – ответил он. – у нас пожар?

Скоро начнется, проговорил голос в голове у Кэсси.

Он показал ей новейшие модели проигрывателей. Кэсси, как зачарованная, смотрела на кустики волос в его ноздрях и ушах.

– Это патефон «Хиз-Мастерз-Войс». Он снабжен бакелитовым рычагом звукоснимателя, поставляется в этом элегантном буковом корпусе…

– Хорошо.

– В каком смысле «хорошо»?

– Беру.

– Но вы даже не спросили меня, сколько он стоит. Управляющий смерил эту девчонку, совсем еще ребенка, подозрительным взглядом. – Сколько ты можешь заплатить?

Кэсси высыпала из кошелька свои сбережения. Управляющий вздохнул.

– Есть тут у меня несколько бэушных ящиков. Попробуем что-нибудь подобрать.

Нашелся один-единственный патефон, за который Кэсси была в состоянии заплатить. Деньги ушли до последнего пенни.

– Мне нужна пластинка, – сказала она. – Не знаю, как называется. Но вы узнаете. Вот это, – и она напела мелодию, звучавшую утром по радио и у нее в голове.

– «Серенада лунного света». Она у меня есть, но как ты собираешься расплачиваться? Хоть я и сбавил тебе несколько шиллингов на этом ящике, У тебя ушло все подчистую, так ведь? Кэсси лишь сосредоточила на нем взгляд и, едва заметно покачиваясь, скрестила ноги.

Управляющий насупился, но прошел за прилавок и, порывшись в пластинках, нашел запись Глена Миллера ^[27].

– Ладно, бери. Но как только появятся деньги, отдашь. Ясно? Не понимаю, с чего я это делаю.

«Потому как у меня власть над тобой», подумала Кэсси.

Проигрыватель оказался тяжелым, ей то и дело приходилось останавливаться, перехватывать ручку то одной рукой, то другой, но она мужественно дотащила покупку до дома. По пути перед ней вырос на тротуаре офицер противовоздушной обороны в каске, руки в боки.

– Эй, девчонка, ты чего без противогаза? – грозно прикрикнул он.

Она обошла его – он застыл, уставившись ей вслед.

Когда она вернулась, Марта и Бити были уже на ногах. Кэсси влетела в гостиную и протиснулась мимо них, не промолвив ни слова.

– Ты где была? – обратилась к ней Марта. – Завтракать будешь?

– Что это у тебя? – Бити разглядывала патефон.

Кэсси лишь молча протопала наверх.

– Ох и с характерцем девица вырастет, – посетовала Бити.

– Ну уж некоторых ей не переплюнуть, – сказала Марта.

Бити уже собиралась произвести ответный выстрел, но не успела – из комнаты Кэсси поплыли звуки «Серенады лунного света». Музыка наполнила дом, словно росистый туман.

Несколько следующих дней Кэсси ставила пластинку снова и снова. Она лежала на кровати – иногда голая – и слушала. Сначала Бити и Марте это просто действовало на нервы. Марта пыталась выудить из дочери, зачем она спустила все свои сбережения на патефон, но ответа так и не добилась. А Бити взяла и купила Кэсси еще два шлягера Глена Миллера и принесла кипу пластинок от подруги, тоже работавшей на авиазаводе, – они остались от ее погибшего брата, который служил во флоте, и уж больно тяжко было держать их в доме. Но из них Кэсси не трогала ни одной. Она сидела в своей комнате наверху и крутила «Серенаду лунного света». А когда Марта или Бити начинали злиться не на шутку, она просто уходила из дому и подолгу не возвращалась.

Ночами, когда сна не было ни в одном глазу – что бы там не лишило ее покоя – и когда мать и сестра не потерпели бы ни малейшего звука из ее комнаты, она съеживалась на краю кровати, натянув одеяло, и смотрела, как луна медленно прибывает, питает ее силой, словно через серебряную пуповину. Когда начинали выть сирены, она была готова – помогала остальным наскоро собраться, добежать до укрытия. Ставила чайник – наполнить фляжку, пока они ворчали, промаргиваясь. Ее помощь была особенно нужна Бити, которая клепала бомбардировщики по десять часов в смену и которой, в отличие от Кэсси, нужен был сон.

Тогда сирены чаще всего звучали по случаю ложной тревоги, и Кэсси это знала – знала, что можно было бы спать себе дальше, что в эту ночь бомбить будут Бирмингем или другой город центральных графств. Но даже в убежище ей не удавалось вздремнуть. Как-то перед рассветом Бити встала, чтобы облегчиться в жестяное ведро. Сонная Марта, щурясь, спросила:

– Слышь! Отбой, что ли?

– Да не, мам, это Бити в ведро писает. Иди спи.

Бити хронически недосыпала. Как и многим женщинам Ковентри, ей приходилось работать для фронта по десять, а то и по двенадцать часов в смену. Не падайте духом, девушки! Разбомбим фрицев! Призыв находил у нее горячий отклик, платили неплохо, у нее никогда раньше не водилось столько денег. Но из-за этих частых ночных сирен она чувствовала себя изнуренной и легко могла вспылить.

Однажды вечером до Кэсси донесся крик сестры снизу:

– Кэсси, еще раз поставишь эту чертову музыку, хоть разочек, слышишь, – мало тебе не покажется! Поняла?

Кэсси не ответила. Она лежала на кровати в лифчике и трусах. Звучала «Серенада лунного света». Когда мелодия кончилась, Кэсси лениво потянулась к пластинке и поставила ее снова. Тут же по ступенькам лестницы застучали туфли. Бити распахнула дверь, ринулась прямиком к патефону, подняла рычаг с иглой, сдернула пластинку с деки и разбила ее о колено. Потом повернулась и посмотрела Кэсси прямо в глаза.

Кэсси лежала как ни в чем не бывало. Бити с воплем, стуча туфлями, ретировалась вниз. Кэсси не слишком расстроилась. Музыка жила внутри нее – целиком, до последней ноты. Она могла включить ее или выключить, когда ей было угодно.

Мало того, фокус с радио она проделывала снова и снова. Стоило музыке забрезжить у нее в голове, Кэсси шла, включала Би-би-си и слышала ту же мелодию, звучавшую четко и громко. Никому не говоря ни слова, она проверила свою способность научным методом. Ясно – по неведомо каким причинам она «слышит» радиопередачи прямо из эфира. Ей не нужна была принимающая аппаратура. Такой аппаратурой каким-то образом оказывалась она сама.

Но у нее хватило ума никому об этом не рассказывать.

А еще что-то происходило с ее телом. Груди слегка округлились, соски стали нежными и чувствительными. Половые губы тоже набухли, и глубоко внутри что-то зудело, сочилось. Ласкать себя стало для нее насущной потребностью. Пока Бити не сломала пластинку, Кэсси часто, лежа под простыней, поглаживала себя между ног и сдавливала соски под звуки «Серенады лунного света», распалявшей ее. А на улице можно было убедиться, что все это еще и имеет отклик. Даже девственницей она могла просчитать, какое впечатление производит на мужчин. Солдаты, моряки и летчики в увольнении жаждали ее – это видно было по тому, как они пожирали ее глазами. И она умела вскружить им головы – не в переносном смысле, а в буквальном: ей всего лишь нужно было упереть взгляд в чей-нибудь затылок, например, в автобусе или в очереди на отоваривание карточки, и в ту же секунду объект вынужден был обернуться и взглянуть на нее. Действовало безотказно. Она знала, что притягивает к себе какие-то силы. Что это за силы, она понятия не имела, но силы были необычные. Она применила их тогда к продавцу пластинок, нечувствительно для него. Мужчины никогда этого не замечали. С ними эта штука легко проходила.

Но это было еще не все. Больше всего ее взвинчивал сам факт того, что она знает о грядущей атаке. Это ее ужасало и будоражило.

Вечером двенадцатого ноября она пошла с Бити на танцы. Марту уже давно перестало беспокоить времяпрепровождение девочек. Хотя Кэсси было всего шестнадцать, она вполне могла сойти за двадцатилетнюю, и Марта больше не пыталась удерживать ее дома. К старшим дочерям она была строже, но к Кэсси проявляла снисхождение – может быть, из-за притаившейся повсюду смерти. Она рано поняла: запрещай не запрещай – Кэсси все равно поступит по-своему. Все-таки ей удалось вытянуть из обеих обещание, что в случае налета они пойдут в убежище, как положено, а не побегут домой.