Григорий Андреевич Неделько
Объекты в зеркалах
Шаги человека, последнего из выживших, гулко отдавались в абсолютной тишине, которая давила на сознание хуже громогласного шума. Глаза Павла щурились, когда он высматривал дорогу в темноте, и жмурились, стоило вновь выйти на яркий свет. Всё тот же однообразный путь, и всё такой же коридор впереди… Такой же, да не совсем: Волевой увидел, что прямо по середине металлической тропы, той самой, которой он брёл последние… сколько? полчаса? час?.. по центру этой тропы расположена массивная металлическая дверь.
Без всякой надежды он подошёл к ней и нажал кнопку открывания. К его удивлению, дверь медленно, с неохотой, поскрипывая, отворилась. Павел зашёл внутрь.
Тотчас его виска коснулось что-то холодное – упёрлось больно и неотвратимо. И чей-то голос – женский – сказал:
– Как долго я ждала этого момента.
Павел медленно обернулся, и взгляду его предстало две вещи, одна поразительнее другой. Вещь первая: к виску ему приставили пистолет; приставили с явным намерением застрелить. Это помогла определить вещь вторая: женщина, красивая и стройная, что стояла перед ним в напряжённой позе. Весь вид её – от вспотевших пальцев, сжимавших пистолет, до сузившихся в ярости глаз – говорил, утверждал, кричал: «Я тебя ненавижу и хочу убить!» Как и любой писатель, Павел был достаточно восприимчивой натурой, а кроме того, ситуация представлялась ему совершенно однозначной.
Дальше поразглядывать и порассуждать ему не дали: пистолет ещё сильнее упёрся в висок.
– Ну, что скажешь, Дон Жуан? – зло проговорила незнакомка. – Даю тебе право на последнее слово.
– Кто ты? – только и смог сказать Павел.
Его охватила внутренняя дрожь; столь сильного страха он не испытал даже тогда, когда врачи вынесли ему смертельный диагноз-приговор. Он не настолько испугался и разразившейся атомной катастрофы. Всё-таки боязнь за себя, за собственное существование – наиболее сильная.
– Значит, ты не помнишь моего имени? – В голосе женщины с пистолетом прозвучали издевательские нотки.
– Я тебя впервые… – начал было Павел, но остановился.
Что-то нечёткое, какой-то смутный, размытый образ, на краешке памяти, старался ворваться в сознание. Павел закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться.
– Молишься? – презрительно хмыкнув, спросила женщина. – Зря: тебе это точно не поможет… Хотя – кто знает. Говорят, Бог дарит мир и покой каждому, в том числе и ублюдкам вроде тебя…
Павел не слышал её оскорбительных речей, они проносились где-то на кромке восприятия. Сейчас перед мысленным взором писателя представали старые, давно, казалось, забытые, поглощённые временем образы: страстные поцелуи… разгорячённые тела… жаркие объятия… ритмичные движения… громкие стоны… слова нежности…
– …А ведь ты говорил мне, что любишь, – прорвался сквозь пелену забытья звук женского голоса. – Уверял. Клялся. Слышишь?! Клялся! Там, на этом уродском кресле-раскладушке!..
Павел открыл глаза; краешком зрения он увидел, что пистолет в руках угрожающей ему дамы задрожал.
– Клялся, что не оставишь! Что я единственная и неповторимая! Что другой такой нет и не будет, и… и…
Дуло пистолета заходило ходуном. Наблюдая боковым зрением, как оружие выписывает кривые, касаясь его кожи, Павел действительно молился – о том, чтобы женщина случайно не выстрелила. Однако зачем жизнь здесь, в униженном, погребённом, прОклятом мире? Мире, который отправился в небытие по его собственной воле…
– …Ненавижу тебя! Ненавижу! Я хочу, чтоб ты сдох! – И без того высокий, голос незнакомки зазвучал совсем пронзительно. – Сдох, слышишь?! И я… я…
Рука женщины дрожала, будто у больного Паркинсоном.
«Вот сейчас», – понял Павел и приготовился принять неизбежное.
– …я… Не могу этого сделать! – выкрикнула женщина.
Она убрала пистолет от его виска и приставила к своему.
Надо было действовать стремительно, что Павел и сделал.
Он бросился на сходящую с ума даму. Грянул выстрел!..
Волевой и женщина рухнули на пол. Павел отбил себе весь бок о металлическую поверхность; боль усилил постепенно возвращавшийся страшный недуг. Но обращать на это внимание было нельзя. Он выкрутил женщине руку, и пистолет вывалился из ослабевших пальцев и упал со звонким стуком. Подняв его, писатель ещё раз взглянул на неудавшуюся убийцу.
– Не смотри на меня… – Говоря прерывисто, проглатывая звуки и слоги, она отвернула от него заплаканное лицо – истерика не отпускала ни на миг. – Не смотри… Уходи… Уходи же!..
– Я правда не помню, – сказал он, просто чтобы хоть что-нибудь сказать. И, со странным, непонятным ему до конца чувством, добавил: – Извини.
– Уходи… – Женщина затихла, однако её тело всё ещё сотрясали беззвучные рыдания.
Павел встал и огляделся.
– Это ты сделала? – спросил он, сам не зная, что конкретно имеет в виду.
Женщина что-то пробормотала в ответ, но он не разобрал слов.
«Конечно, она не могла стать причиной катастрофы, – размышлял Павел. – По крайней мере, сознательно. Зато могла…»
А что? Что она могла? Кто знает…
Тогда Павел решил сосредоточиться на помещении, в котором находился.
Итак, это некая комната управления; повсюду взгляд замечал экраны и кнопки. БОльшая часть оборудования выворочена и разбита, но центральный монитор, на котором вначале, ввиду обстоятельств, Павел не заострил внимания, цел. Только пара недлинных трещин сбегала вниз, к краю экрана.
Волевой подошёл ближе, со смесью самых разных чувств рассматривая то, что предлагал монитор. Писателя захлестнули изумление, радость, неверие…
– Доволен?.. – донеслось позади него. – Теперь ты… доволен, Павел Волевой?..»
«Разумеется, ей известно моё имя, – подумал Павел, – но она произнесла его так, словно бы нас связывает нечто бОльшее, чем простое знакомство. Да, наверняка эта женщина – одна из моих бесчисленных любовниц. Одна из сотен поклонниц и доброжелательниц, которые приходили в сферу. Жаль, что я её совсем не помню…»
На экране главного монитора с разных камер демонстрировалась сфера, ставшая Павлу пристанищем и спасением на долгие, несуществующие годы.
Приблизившись к пульту управления, Волевой, не рассчитывая ни на что, неторопливо оглядел выдранные с корнем кнопки.
«Не починить и, возможно, не восстановить…» – с грустью подумал Павел.
Однако всё-таки несколько кнопок сохранилось, и внимание мужчины привлекла та, под которой белыми буквами было написано «Заблокировать/Разблокировать». Не веря собственному счастью, Павел нажал на небольшой металлический квадрат. Не раздалось ни звука, и картинка на мониторе не изменилась, однако Волевой надеялся, что произошло именно то, чего он ждал, во что верил, на что надеялся. Надежда – единственная сохранившаяся в его жизни вещь. Надежда неясная, туманная, почти несуществующая; надежда на фантомы и призраки. Действительно, стоит ли забивать голову какими-либо фантазиями и планами, когда не сегодня-завтра тебя или убьёт собственная неизлечимая болезнь, или прикончит радиация, а может, и бомба, если война ещё идёт…
– Жди меня здесь, – сказал он женщине и повернулся, чтобы уйти.
– Куда ты?
Он не ответил…
…Однообразные, однотипные коридоры чёрно-белыми секциями, как у шахматной доски, мелькали мимо и уходили в небытие. Утекали в неизбывность и фигуры – размётанные по пространству, мёртвые фигуры пешек, офицеров, королей: целые и разбитые на части. Павел бежал изо всех сил; в руке он до побелевших костяшек пальцев, до боли сжимал пистолет.
«Только бы она не сглупила и не заблокировала дверь снова… – думал он. И ещё: – Почему радиация до сих пор не добралась до нас? Может быть, меня неким образом охраняет моя неведомая болезнь? Не исключено. Но как насчёт этой женщины? Неужели изобрели защиту от радиоактивного излучения в виде каких-нибудь таблеток, и их она и выпила? Или нам повезло, и заражение здесь пока не настолько сильно?.. Что вообще произошло в мире, что поменялось?..»
Эти и многие другие мысли сменяли друг друга со скоростью калейдоскопа в его голове, пока Павел нёсся по бесшумным, безликим коридорам.
Но когда он отдышался и подошёл к сфере, то понял, что на сей раз ему повезло – если, конечно, можно говорить о везенье в подобных обстоятельствах. Павел нажал на кнопку, дверь открылась. Мужчина поспешно зашёл внутрь.
Разгорячённый, полный решимости, он окинул взглядом помещение, с которым сроднился в течение безвременья. Уверенная рука подняла пистолет.
Павел не отрываясь смотрел на соединённый с креслом, беспроводной центральный компьютер. Устройство продолжало функционировать, в настоящий момент блокируя подачу безвременья, чтобы оно не вырвалась наружу, в реальный мир.
Волевой подошёл ближе и направил дуло пистолета на прикреплённый к чудо-креслу, бесшумно работающий миниатюрный системный блок.
«А вот это мы сейчас поправим. У человечества должен быть шанс!»
И он выстрелил. Затем снова; и снова…
И тогда наконец взорвалось!.. И разлетелось осколками – повсюду!.. И повалился на пол «умершей» сферы человек… И пистолет откатился, выпав из безвольной руки…
И другой человек, в комнате управления, зарыдал пуще прежнего, когда главный монитор показал, как всё произошло…
У человечества должен быть шанс!..
И практически одновременно со случившимся яростный, бушующий, неостановимый поток безвременья вырвался на свободу и понёсся по коридорам, лестницам, шахтам лифта – чтобы выпрыгнуть в окна, дыры в стенах, дверные проёмы – и постепенно, неотвратимо, агрессивно подчинить себе этот мир, спеленать его, завоевать – весь, целиком, без остатка…
Планета погружалась в нечто без времени, в трансцендентальный кисель, с каждой секундой всё глубже и безысходнее. Невидимая, неощутимая, однако беспощадно-непререкаемая волна охватывала собой всё – мертвецов и их имущество: личные вещи, транспортные средства, дома… Улицы городов и сами города, разрушенные, истлевшие… Сгинувшие в небытии страны… Выжженные леса, испарившиеся озёра, реки и моря, отравленные океаны… АБСОЛЮТНО ВСЁ…
Но где-то же должны быть живые… где-то, должны быть… Как и шанс, шанс для всего человечества. Возможно, найдутся те, кого не коснулась рука всеобщего ментального и физического уничтожения. Может быть, они вернут всё на круги своя…
…Неизвестно, сколько это продолжалось, ведь осуществить подсчёт было невозможно, – однако вдруг что-то закрутилось, завертелось и ударило в безвременной поток. Волна без часов, минут, секунд сопротивлялась, пыталась взять напором… Тщетно. Неясная мощь продолжала наседать и наконец выдавила «замораживающую» силу из её цитадели. И закинула куда-то на задворки действительности, а может, и вовсе аннигилировала, разметав по Вселенной и низведя в ноль.
Павел не понял, что изменилось вокруг: просто в один миг он, умирая, лежал на полу техногенного супер-устройства, источника безвременья, а в другой – не было ни ран, ни боли, ни болезни, ни сферы, ни безвозвратных разрушений и заражённой природы… НИЧЕГО!..
Он сидел у себя дома, за ноутбуком, и оторопелым взором глядел на безразличные чёрные буквы, усеивавшие яркий белый фон.
– Ты кричал? Что случилось?
На пороге комнаты стояла стройная, красивая женщина.
Павел помотал головой: всё случившееся казалось таким… нереальным. Но ведь оно было. Чёрт возьми, было! Это ему не привиделось! Это не галлюцинация, не сон, не выдумка какого-нибудь фантаста.
Или…
Он повернулся к ожидающей ответа женщине, мягко улыбнулся. Что-то внутри подсказало: это – его жена, и живут они вместе, в радости и горе, уже довольно давно. Воспитывают двух прекрасных детей.
«Мальчика и девочку», – подумал Волевой.
Ещё немного, и он вспомнил бы их имена. Но…
– Всё в порядке, дорогая, – нежно молвил он. – Просто у меня родилась новая, очень хорошая идея, и я безмерно счастлив.
– Не пугай меня так больше, – произнесла жена – или та, кого Павел за неё принял, – и, покачав головой, скрылась в коридоре.
Когда дверь затворилась, Волевой опять повернулся к ноутбуку. Вопросы и вопросы, сбивая друг друга, роились в голове, однако он должен был сосредоточиться на совершенно определённой задаче.
Экран компьютера утверждал, что новое произведение закончено – вот уже и дата написания стоИт. Осталось книгу озаглавить.
«Что касается названия, с ним давно всё ясно, – подумал Павел. – Если только происходящее не чьи-нибудь шутки или не какой-нибудь сверхъестественный заговор. Но я ведь помню и сферу, и катастрофу, и свои ощущения, и мысли, и ту женщину… мою жену?!.. И остальное… Помню предельно чётко!..»
Он мог бы рассуждать долго. Например, о природе, которая, по только ей вЕдомой причине, сначала позволила разрушить планету и утопить её в безвременье, но после взбунтовалась и повернула события вспять.
Коснулись ли изменения только времени? А может, и пространства? В любом случае, Вселенная не хотела или не могла допустить того, что происходило с Землёй, позволить безвременной силе вырваться в космос. И она нивелировала её, обнулила события, и всё возвратилось туда, где история ПОКА ЕЩЁ могла пойти иным путём… По чьей же воле это произошло? Бога? Инопланетян? Людей? Самой природы?..
Или мир, поступками людей и его, Павла, стремлением, на самом деле оказался безвозвратно разрушен? И реальность, которую он сейчас якобы зрит – мимолётное сновидение умирающего, последний сон перед всемирным, вселенским забытьем? Мельчайшая частичка времени – или безвременья? Всего лишь отголосок правды?
Однако ЧТО есть правда?..
У него не получалось отыскать ответ. Да и был ли он?..
Это не столь важно. Как и то, ктО стал источником ОБРАЩЕНИЯ. Гораздо важнее другое…
Пальцы легли на клавиатуру и застучали по чёрным квадратикам, выводя на экране название:
«Выживание в условиях ядерной катастрофы».
Сохранить…
И да, он прекрасно знал, как назовёт следующую книгу. Безусловно, «Шаг наружу».
Но о таких вещах – о будущем – рассуждать пока рано. Сейчас надо спешить, нужно ещё раз прочитать набранный текст и отредактировать, если понадобится. А после писАть второй роман, третий, четвёртый… сопротивляться занесшему меч над его головой безжалостному року. Року, который не удовольствуется только им одним – который жаждет заполучить и уничтожить человеческое общество без остатка. Либо даже больше… Следует что-то делать, чтобы успеть; бороться и творить вещи, события, мысли, кои под силу создать.
Ну а дОлжное обязательно придёт – со временем…
Глубоко вздохнув и сосредоточившись, Павел Волевой вернулся к работе – к тому, чем умел заниматься лучше всего: рассказывать.
На этот раз он попробует не допустить ошибки. И да поможет ему Время…
Подлинная Ярмарка Бесов
Горе напоминает боль от вырванного зуба. Сильная вначале,
боль прячется, словно пёс, поджав хвост. Боль ждёт своего часа.
А вот когда кончается действие новокаина, разве можно
с уверенностью сказать, что больше болеть не будет?
(Стивен Кинг, «Кладбище домашних животных»)
Легенду о Ярмарке Бесов Прохор впервые услышал совсем маленьким. Её рассказала мама, и история произвела очень сильное впечатление на мальчика. Он всю ночь ворочался, пытаясь не думать о том, что словно бы само собой лезло в голову. Сон так и не пришёл, и наутро Проша встал усталый и разбитый. На вопросы мамы он отвечал лишь одно: «Да что-то не спалось».
Минули годы. Отец уехал из их домика вместе с любовницей, мать слегла в могилу, а никому из родственников Прошка не был нужен, если не считать доброй тёти Веры. Она заботилась о пареньке, точно о собственном ребёнке, которого у неё не было и, из-за диагноза, быть не могло.
Прохор всегда чувствовал теплоту и благодарность к родственнице и уже в четырнадцать лет, несмотря на уговоры тёти, отправился на заработки. Помочь в ремонте дома, дотащить мешок с картошкой, вскопать огород – он брался за что угодно, лишь бы добыть для них с тётей Верой лишний рубль. Благо, физическая форма позволяла. А лишних денег, всем известно, не существует.
Прошло ещё несколько лет, не стало и заботливой маминой сестры. Похоронив её, восемнадцатилетний Прохор устроился помощником столяра. Мысль о том, чтобы переехать в более крупный город и там поступить в институт, он отбросил сразу: денег не хватило бы.
Время крутило стрелки, и Прохор уже совсем повзрослел, сам сделался владельцем столярной мастерской. Ему двадцать пять лет – возраст, что в их тихом городке Речном считался солидным. Ты пока не умудрён житейским и философским опытом, и всё же настоящий мужчина. Безжалостная жизнь кидала и била, забирая одного за другим дорогих людей, но Прохор сжимал зубы и шёл дальше. Усомниться – значит, проявить слабость, показать, что ты не достоин звания взрослого человека, и заплутать во тьме. Конечно, жизнь жестока, однако она любит сильных.
И вот он высокий, загорелый, стройный, черноволосый. С натруженными ногами, знающими работу руками и лучистыми, немного наивными голубыми глазами. Пока холостой, но вызывающий интерес у женщин. Добродушный, пускай и предпочитающий одиночество с книжкой шумным компаниям.
Солнце забежало в зенит и раскидало лучи по округе. Недалеко плескалась безымянная река, которой город был обязан названием; летали и пели птицы. Стояла ранняя, но уже готовая заявить свои права на погоду осень. Открывались двери, и люди выходили из домов: кто с сумками, кто с барсетками, а кто с тачками. Жители спешили к палаткам, выстроившимся в ряд на круглой площади, привычно принимающей гостей.
Отправился на базар и Прохор: продукты в доме заканчивались, к тому же надо было сменить столярные инструменты. Никогда не знаешь заранее, на какую диковинку наткнёшься на ярмарке приезжих; может, у них есть и молотки с рубанками получше его.
Едва Прохор оказался на территории базара, нахлынули воспоминания. Просто нахлынули, неожиданно, из потаённого уголка сознания, будто только того и ждали. Образы в голове заставили сердце на секунду сжаться. Ярмарка была совершенно не похожа на торговые ряды, что раскидывались здесь из месяца в месяц. При взгляде на них немедленно всплыли в сознании картинки детства – страшной Ярмарки Бесов. А следом вспомнились и родители, и тётя, и долгие невесёлые годы, сопровождавшие одиночество Прохора.
Перво-наперво вокруг царило загадочное, чуть ли не сверхъестественное спокойствие. Подобное произошло бы, если б вдруг все посетители разом забыли, что на ярмарке нужно спрашивать и торговаться. Вход к палаткам не украшали ни плакат, ни ленты, и он более всего напоминал дыру в пещере. Асфальт, вероятно, затоптали, когда устанавливали ярмарку; повсюду валялись куски грунта. Одинакового и одинаково мрачного мшистого цвета палатки-близнецы выстроились в три ряда. Прохор насчитал около десяти. Негусто.
Стараясь не думать о неприятном, Прохор подошёл к первой палатке. Там торговали сладостями – конфеты, халва, вафли, петушки на палочках. Товар очевидно плохого качества, даже на неискушённый взгляд: мятые и рваные пачки, ненатурального цвета шоколад и мармелад, грубая, непритязательная расцветка упаковок и рисунки на них. Продавец тоже не вызывал радостных ассоциаций: сгорбленный, со странной, отталкивающей улыбочкой и длинным широким шрамом на щеке.
Прохор перешёл к следующей палатке. Чай – любой, на выбор. Выпущенный в Индии, Китае, России, Англии. Обычный – зелёный, чёрный, красный. С цитрусовыми и бергамотом, с малиной и ежевикой, с грушей и яблоком. Но неумело оформленные пакетики, дисгармоничных цветов, да ещё и заляпанные и надорванные.
– Выбирай, милок, что хочешь, – проскрипела продавщица, дама неопределённых лет в очках и с крупной бородавкой под носом.
Покачав головой, Прохор отошёл в сторону; окинул взглядом торговые ряды. Везде глаз выхватывал какие-нибудь несуразности, нелепости или гадости. Точно бы «постояльцы» петербургской кунсткамеры ожили и явились в Речной во всей своей красе.
«Кому нужен этот мусор? – подумалось Прохору. – Даже если забыть о мерзкой внешности продавцов, кто согласится отдать деньги за их не первой свежести и не высшей категории товар?»
И тем не менее, желающие находились. Люди, казалось, с большой радостью расставались с деньгами и приобретали плохо сделанные косы, фонари с заедающими кнопками, испорченные электрочайники… У Прохора возникло ощущение нереальности окружающего мира. Такое возможно на Ярмарке Бесов, но не тут, не в реальной жизни, где доверие надо заслужить и где никто не позарится на неработающий или плохо функционирующий товар. Одно дело, когда ты не видишь дефекта и обнаруживаешь его после покупки. Кардинально другое, когда всё, в том числе и внешность продавцов, говорит: «Зачем тебе эта рухлядь? Шёл бы ты отсюда». Но люди остаются. И покупают!
– Эй, парень.
Прохор оглянулся. Позади, в параллельном ряду, в пустой палатке стояла сухонькая старушка в грязном платьице. Она улыбнулась, ощерив наполовину гнилые, наполовину усеянные металлом зубы, и помахала ему рукой-веточкой.
– Да? – шагнув к торговке, осведомился Прохор.
Старушка окинула молодого мужчину оценивающим взглядом. Левый глаз у неё «украшало» бельмо, правый косил. Затем она вновь заговорила – шепелявым полушёпотом:
– Никак потерялся, родной?
Прохор постарался не обращать внимания на внешность старушки. Получалось с трудом. Кроме того, с момента его появления на ярмарке подступило и не исчезало чувство неясного беспокойства.
– Да нет, – насколько удалось, просто вымолвил Прохор.
– Значит, что-нибудь ищешь? – не отступала старушка.
– Искал, да, боюсь, не найду.
– А чего хотел-то? – И она одарила его новой отвратительной улыбкой.
Прохор унял дрожь прежде, чем она стала заметна.
– Инструменты нужны. Столяр я.
– А-а-а, – протянула старушка. – Так это вон в том ряду. – И она ткнула большим пальцем себе за спину.
– Спасибо, – поблагодарил Прохор, собираясь уйти.
Но торговка вдруг протянула костлявую ручонку и схватила покупателя за куртку.
– Правда, на твоём месте, – прошепелявила она, – я сперва бы подумала, действительно ли у меня нужда в его товарах. А если нет, не лучше ли покинуть рынок.
Прохор непонимающе посмотрел на старушку.
– А вы что продаёте? – поинтересовался он.
– О-о, – опять выдохнула женщина. – Я много чего продаю. Но стоит ли тратить время на объяснения?
– Почему нет? Может, я бы что-нибудь у вас купил.
Старушка отпустила его куртку и наклонила голову, как бы говоря: «Нет».
– Я торгую историями, – добавила она затем. – Тебе история не нужна.
– Почему? – спросил заинтригованный Прохор.
– А у тебя наверняка своя имеется – поройся в памяти.
Пытаясь осмыслить услышанное, Прохор непроизвольно вспомнил о Ярмарке Бесов.
– Ну вот, похоже, ты на верном пути.
И старушка рассмеялась приглушённым шипяще-каркающим смехом.
Прохор попрощался и, по-прежнему недоумевая, перебрался в соседний ряд. Там он отыскал палатку с инструментами. Возле неё также никого не было; полчаса назад рынок насчитывал пять-шесть посетителей, и количество их таяло на глазах.
Взглянув на лысого пузатого мужичка, торгующего инвентарём столяра, Прохор почувствовал, что по спине побежали мурашки. Простое, типичное, незапоминающееся лицо доброго толстяка, которое таковым бы и оставалось, если бы не полное отсутствие губ. Независимо от эмоций обладателя, выражение этого лица всегда напоминало оскал черепа.
– Чего изволите? – заговорил человек-череп, улыбаясь и оттого становясь ещё страшнее.
Промолчав, Прохор с сомнением оглядел имеющийся товар. Негусто, и качество опять подкачало…
Из предложенного он выбрал молоток и гвозди. Расплатился, положил покупки в заранее приготовленный пакет и поспешно покинул ярмарку. Не страх гнал его домой, нет, но некое ощущение неправильности, жути происходящего.
По дороге он встретил кое-кого из местных. Кто-то интересовался, когда будет выполнен заказ, кто-то просто здоровался. Одна лишь Агнетта Фёдоровна не удостоила его и словечком: с теплотой она относилась разве что к своим кошкам. Старая женщина высматривала в придорожных кустах питомицу, повторяя: «Красотка… Красотка…»
«Ну и дурацкое же имя для кошки», – подумал Прохор, проходя мимо.
Когда он отдалился на некоторое расстояние, Агнетта Фёдоровна внезапно позвала его по имени. Мужчина обернулся.
– Не видел Красотку? – по обыкновению требовательно произнесла она.
Не останавливаясь, Прохор развёл руками. Агнетта Фёдоровна хмыкнула и вернулась к прерванному занятию.
Одноэтажный домик Прохора простоял на отшибе три десятка лет. Родители переехали сюда из деревни ещё до того, как родился ребёнок, – планировали осесть на год-другой, поднакопить деньжат и перебраться в место попрезентабельнее. Но чего в Речном накопишь? Вот и у отца с матерью не вышло, и временное, как часто случается, стало постоянным.
Речной напоминал, скорее, большое село, нежели маленький город. Прохор владел скромным, даже по здешним меркам, участком неподалёку от леса. Мало найдётся желающих строиться в непосредственной близи от диких животных и растений, вдали от прочих зданий. Кроме того, местность шла под уклон, и весной на участке скапливалась и застаивалась вода. Ходить неудобно: лужи, грязь, слякоть. И грядки размывает.
Грядки в обязательном порядке имелись у любого жителя или семьи Речного. Прохоровы посадки располагались за домом, однако он предпочитал покупать зелень в местном магазинчике или заезжавшей по вторникам и пятницам автолавке.
По периметру его участка бежал невзрачный, хилый заборчик. Цвет деревяшек вылинял под солнцем и размылся под дождём, превратившись в бледно-розовый. Если Прохору не изменяла память, когда-то доски были бодрого красного цвета.
Столяр открыл пронзительно скрипящую калитку, миновал узкую, выложенную плитками тропку, обстучал и снял ботинки у входа и прошёл внутрь. Положив покупки у входа, он нырнул на кухню. Тесная, безликая, мрачная, она полностью соответствовала как атмосфере отдельного дома, так и городка в целом.
Перед уходом Прохор оставил размораживаться на столике курицу. Теперь её поедало мерзкое трёхцветное создание с растущей клочками шерстью. Кошка Агнетты Фёдоровны, Красотка. Каким образом она попадала в дом – загадка. Но факт непреложный: через дыру ли в фундаменте или через пробоину в крыше, а Красотка то и дело проскальзывала сюда, чтобы похозяйничать. Её излюбленными местами были кухня, поскольку тут находилась еда, и спальня, потому что Красотка сходила с ума по простыням Прохора, которые изорвала почти все.
– А ну брысь, мерзкое создание! Иди прочь! – закричал мужчина и громко топнул.
Кошка напугалась и стремглав вылетела из кухни. Прохор проверил – в коридоре её нет. Вряд ли где-нибудь затаилась; наверняка убежала тем же путём, что и забралась. Да и чёрт с ней.
Прохор вынес курицу к умывальнику и тщательно помыл под струёй воды. Затем вернулся, пожарил на сковородке и съел с кетчупом и хлебом. Запил водой, сыто рыгнул и позволил себе минут двадцать отдохнуть, после чего прошёл в мастерскую. Дом насчитывал две крохотные комнатёнки; одну из них Прохор сделал спальней, вторую переоборудовал в мастерскую.
Столяр трудился до позднего вечера. Он практически закончил с очередным заказом, столом для семьи Зерницких, но его сморила усталость. Решив доделать начатое завтра, Прохор отложил инструменты и выключил свет. Закрыв входную дверь, он разделся в спальне, забрался под одеяло и вскоре уснул.
Прохору приснилось, что он угодил на Ярмарку Бесов. Справа и слева, вперёд и назад, насколько хватало глаз, устремлялись к горизонту бесконечные торговые ряды. Разных, но непременно угнетающих цветов. Кошмарные глотки исторгали призывные кличи, размахивали отвратительные конечности. Плевались, брызгали потом. Воздух наполняли оскорбления и негативные эмоции. Солнце нещадно пекло, будто желало испепелить планету.
Прохор смахнул со лба испарину и шагнул к первой попавшейся палатке. Взгляд упал на предлагаемый товар – продавались гвозди. Любого размера, любой расцветки и сделанные из любых материалов. Рука сама потянулась и взяла гвоздь: металлический, большого размера, играющий на солнце бело-жёлтыми бликами. Чистый и острый, напоминающий не строительный инструмент, а боевой кинжал.
Тут по непонятной причине захолонуло сердце. Прохор поднял взор на продавца, однако уродливая морда – это нельзя было назвать лицом – выражала всяческое одобрение. Вонючий рот растянулся в отталкивающем подобии улыбки, обнажились покрытые налётом клыки.
Не в силах выдержать зрелища, а может, по иной, менее очевидной причине, Прохор размахнулся и воткнул гвоздь прямиком в оплывший глаз.
Дикий рёв потряс округу; хлынула кровь. Фигура верещала и дёргалась, и извивалась, пытаясь вынуть из глазницы острый металл, но делала только хуже.
Прохор осмотрелся: Ярмарка не прекращала жить и галдеть. Присутствующие не замечали их.
Перевалившись через прилавок, раненый продавец кинулся на мужчину, и тот оттолкнул несуразную волосатую фигуру. Падение. Рука загребла выложенные на стенде гвозди, и они, ударяясь друг о друга и звеня, посыпались на умирающего.
Этот звон, наверное, и разбудил Прохора.
Он открыл глаза и первое время не понимал, где находится. Затем, постепенно, стал осознавать окружающее, и чем активнее поступала информация, тем быстрее росло недоумение.
Он стоял посреди мастерской. Горел свет, инструменты разложены на верстаке. Повсюду какие-то, неизвестно откуда взявшиеся тёмные пятна. В одной, поднятой руке у Прохора что-то зажато. Он опустил предмет – молоток. Потом взгляд мужчины скользнул ко второй руке; там извивалось нечто, но с каждым мгновением всё слабее. Наконец зрение полностью вернулось, зрачки сфокусировались, и Прохор увидел прямо перед собой, на верстаке, мохнатую тушку.
Красотка.
Кошка валялась, страдая от предсмертной агонии. Из головы торчал широченный гвоздь. Не составило труда догадаться, что за пятна усеивали мастерскую: кровь…
Прохор отпрянул, выронил молоток. Разорвав ночную тишь, инструмент упал с оглушительным стуком. Жадно хватая ртом воздух, Прохор глядел на ужасающую картину и не мог поверить глазам.
Светало.
Остаток ночи столяр провёл, убирая следы убийства. Неизменно его сопровождало чувство, будто произошедшие события нереальны. Но сменяли друг друга невыносимо тягучие мгновения, убеждая в истинности случившегося.
Для начала он собрал в мешок останки кошки. Ежеминутно чудилось, что сейчас, вот прямо сейчас его застанет какой-нибудь ненужный свидетель. И что тогда? Рассказать как есть? Соврать? А может…
Отгоняя мысли-паразиты, Прохор надел перчатки и взял лопату. Открыв вторую калитку, позади участка, он зашёл в лес. Ветки трещали электрическими разрядами, кричала-плакала ребёнком сова. Желтопузая луна светила сквозь ветви деревьев, придавая мистичности леса сюрреалистический оттенок. Прохор выкопал лопатой яму, бросил туда мокрый мешок и покидал на место землю.
