Георгий Георгиевич Батура
Мистерии янтарного края
Мистерии (продолжение II)
Я хочу сказать еще об одной характерной черте или даже духовном законе мистерий. Как уже увидел читатель, я показываю на известных примерах, что мои мистерии не были исключением. Что это стандартные этапы развития нашего внутреннего естества, неизвестного науке. И, тем не менее, получающий мистерию человек это не осознаёт.
Перед получением мистерии «открывшегося Неба» я многократно читал евангельский текст и хорошо помнил его содержание. Но отождествить «раскрывшееся над Иисусом Небо» с тем событием, которое произошло со мной, – это даже не приходило в голову. Одно дело – исторический евангельский текст, и совершенно другое – мои личные жизненные обстоятельства. Что между ними общего?
В течение нескольких дней после этой мистерии я был абсолютно уверен в том, что такое чудесное явление случилось в результате воздействия на меня прекрасной арии. И при этом я совершенно не помнил про эпизод крещения Христа: произошла какая-то амнезия. В тот день я был уверен в том, что придя на очередной сеанс в поликлинику, я дам послушать эту музыку моему лечащему врачу. Я не сомневался в том, что и она ощутит то, что произошло со мной. И это несмотря на то, что она была совершенно незнакомой мне женщиной, и даже не в моем вкусе. Состояние поделиться своим необыкновенным открытием с любым человеком, который к тебе как-то расположен, – это тоже естественный след мистерии «открывшегося Неба» в нашей человеческой душе.
Евангельский текст часто бывает очень точен, и это особенно характерно для не владеющего литературным словом Марка. У Марка сказано, что небо над Иисусом не «раскрылось» (анойго – «открывать», «раскрывать»), как это передано у Матфея, а что «Он увидел разрывающиеся небеса» (Мк. 1:10), от глагола схидзо – «раскалывать», «разрывать», что более точно характеризует эту мистерию. Небо «раскалывается» или «разрывается» в своем внезапном фантастическом действии, не вспугивая при этом открывшегося безбрежного веселья окружающего пространства. И при этом у человека возникает стойкое подсознательное понимание, что это не сцена какого-то «спектакля», показанного специально для него, а так, как будто кто-то приоткрыл невидимый занавес, а там… – там то, что всегда существовало и продолжает существовать сейчас. Мы этого просто не видим.
Величие этой картины подтверждает наличие в китайской мифологии знака Тянь – «небо». Для древних китайцев Тянь – это их главный «Бог», если оперировать европейскими понятиями. Иероглиф состоит из двух частей: «человек» (жэнь) в виде «циркуля» с расставленными ногами и на его макушке – две параллельные горизонтальные линии или штриха, причем, верхний короче нижнего. Две таких линии – это древний знак «верх». Для китайцев очень большое значение имели духи (шэнь), и по этой причине «духов верха» они сокращенно обозначали в виде иероглифа «верх». Всё это однозначно свидетельствует о том, что знак Тянь родился только после того, как какой-то древний житель Чжоу увидел над собой «раскрывшееся Небо». Достижение этого состояния первоначально означало в Китае получение ваном «мандата Неба» на правление Поднебесной. Тянь – это не известное всем нам бесконечное воздушное пространство над головой. Тянь – это даже не неземная индивидуальность в виде европейского «Бога». Тянь – это измененное пространство вверху над человеком, что и отражает этот иероглиф. Человек оказывается пребывающим в божественной среде благих духов шэнь.
Эта мистерия случилась во время горбачевской перестройки. К этому времени я уже охладел к Бхагавад Гите – моей «первой любви», если говорить о духовной литературе, и обратился к тщательному изучению христианских текстов. Не только Нового Завета, но и святоотеческой литературы, включая Игнатия Брянчанинова, Феофана Затворника, Симеона Нового Богослова, Макария Египетского, Аввы Сирина, Силуана Афонского и многих других. Все это я старался читать «от корки до корки», считая себя полноценным христианином и причащаясь по Воскресным дням на утренней Литургии в Крестовоздвиженском соборе. Моим обожаемым учителем стал Серафим Саровский, с которым я познакомился по книге «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря». Эту удивительную книгу я прочитал не один раз и тщательно законспектировал. Мистерию «открывшегося Неба» я получил в 1991 году.
Как уже усвоил мой читатель, следующая мистерия – это та мистерия «Царства Небесного», о которой Иисус говорит в синоптических Евангелиях. Мы опять должны откорректировать традиционное понимание Церковью евангельских слов Иисуса. Когда Иисус заявляет ученикам о своем «Пришествии» (Мф. 24:27), сравнивая его с молнией, он использует греческое слово парусиа. До церковной трактовки это греческое слово никогда не понималось как какое-то «пришествие», – оно всегда означало «присутствие», «пребывание». И если приложить к этому слова Иисуса из Евангелия от Иоанна – «И придем, и обитель у него сотворим» (Ин. 14:23), – то смысл парусии Иисуса становится понятен. Иисус заявляет о том, что он по-прежнему будет «присутствовать» в этом мире после своей смерти, и когда какой-то человек окажется внутренне готовым, тогда он и «придет» к нему вместе с Отцом. Как? Но здесь не может быть никаких сомнений, – только в мистерии.
«Молния» – это стандартный способ сравнения с мистерией, которая, в случае «мистерии Царства Небесного», – а именно об этом ведет речь Иисус, – тоже происходит «молниеносно», то есть вне времени. Все вышесказанное подтверждается также следующими словами Христа, обращенными к апостолам: «Аминь говорю вам, нет, не закончите [обходить] города Израиля между тем придет Сын человека» (Мф. 10:23). То есть придет он сам, но уже не в земном облике. И придет не через тысячу лет, а так, как будто никуда и не уходил.
Следует отметить, что ни в одном из существующих в мире текстов нет описания мистерии Царства Небесного. Но жил когда-то на земле человек, который написал Евангелие от Иоанна. Вот он единственный, причем, прикровенно, а не в явной форме, эту мистерию показал. И сделал это, имея личный опыт. Его Евангелие очевидно свидетельствует о том, что сам он эту мистерию пережил и писал обо всем, как очевидец. Хотя при этом никогда не знал Иисуса земного, как проповедника, и возможно, жил через столетия после жизни назарея Иешуа.
Для Иоанна, как и для любого другого человека, достаточно было иметь в качестве «учебника» уже существующие евангельские тексты, возможно, включая Евангелие от Фомы в греческой версии, а все остальное рождается естественным образом. И значит, можно уверенно говорить о том, что у Иоанна была жена, то есть он был семейным человеком в полноценном смысле этого слова. Это Евангелие только в редких местах (но при этом очень существенных) пострадало от корректировок Церкви: оно так и осталось для нее загадкой.
Более того, те авторы, которые писали синоптические Евангелия, были, бесспорно, духовно продвинутыми людьми, но значение их работы заключается только в том, что они собрали и систематизировали высказывания назарея Иешуа. Однако при этом сами не имели даже опыта «раскрывшегося Неба». И в этом нет ничего удивительного: если эти тексты писали духовные иудеи, то они имели только опыт «расширения сердца», потому что никакая религия Ада выше этой мистерии человека не поднимает. О евангелисте Луке вообще рассуждать не приходится: это церковный функционер, ромей по происхождению, историк по устремлению своего сердца и человек, который очень мало понимает в духовных вопросах. Но при этом – хороший литератор.
В Евангелии от Матфея, в синодальном переводе, об эпизоде крещения Иисуса сказано следующее:
И се отверзлись Ему небеса, и увидел Иоанн Духа Божия, который сходил как голубь, и ниспускался на Него (Мф. 3:16).
Имя «Иоанн» дано в этом месте курсивом, так как в греческом подлиннике этого имени нет, а из грамматической формы греческого глагола «увидел» следует только то, что это событие «увидел он», а не «она» или «они», которые были рядом.
То есть, если следовать строго тексту, то это мог увидеть или сам Иисус, или Иоанн. Богословы выбрали Иоанна. Но, строго говоря, если «пальму первенства» отдать Иоанну, в таком случае сам Иисус ничего не увидел, а остался в неведении, что на него «ниспустился Дух Святой». Вообще – безобразие! И неужели богословы действительно думают, что Дух мог спуститься видимым образом для зрения Иоанна (земного ли, духовного ли, это безразлично)? А если нет, в таком случае как его вообще мог увидеть Иоанн? И действительно нет, потому что иначе это будет какая-то жалкая комедия в дешевом театре. Но это сказано только для того, чтобы обнаружить отсутствие элементарной логики у переводчиков.
Если бы евангелисты имели собственный опыт «раскрывшегося Неба», они бы обязательно отметили, что «увидел это Иисус», а не Иоанн, как это предположили наши богословы. Человек, знающий эту мистерию и излагающий это в письменном виде, прекрасно понимает, что для всех других, читающих его текст, останется загадкой, кто именно это «увидел», и поэтому он не допустил бы возможность неоднозначного толкования этого важного места.
Эти «писатели» собирали материал и знали, что с Иисусом действительно произошло такое замечательное событие, – это осталось в людской памяти или были какие-то записи. Но подробностей людская память не сохранила, поэтому «раскрашивать» это событие в своем художественном тексте они стали так, как умели. Но не знали тонкостей, потому что не были знакомы лично с этой мистерией. Говорить о том, что авторы синоптических Евангелий получили «мистерию царства Небесного», тем более не приходится. И для такого утверждения существует, в том числе, важное свидетельство, которое мы находим в Евангелии от Иоанна. Более того, там не одно это место вызывает недоумение и удивление при сравнении с синоптиками. Но об этом позже.
Из простого анализа текста можно сделать вывод, что не только ученики Христа ничего не понимали в его проповеди о Царстве Небесном, – а это прямо констатирует сам Иисус, – но и сочинители синоптических Евангелий писали свой текст так, чтобы как-то скрыть свое собственное непонимание (но может быть, это только «художественный прием»?). А взамен этого уже продвигать идеи, базирующиеся на ожидании иудеями прихода Мессии. Но при этом они искренне полагали, что проповедь Христа понимают. И именно по их стопам и по стопам иудея апостола Павла пошла вся христианская Церковь, свято веруя в то, что тот Рай, в котором Христос обещал быть вместе с распятым рядом разбойником (Лк. 23:43), и проповедуемое Иешуа Царство Небесное – это одно и то же.
Слова Христа о пребывании в Раю вместе с разбойником содержатся только у евангелиста Луки, а Лука, как это должно быть ясно любому объективному исследователю евангельского текста, – невероятный выдумщик. Добавим к этому, что «низшая» душа любого человека (египетское ка), достигшего на земле состояния Царства Небесного, после смерти действительно оказывается в «Раю», и только после этого, причем, после особых духовных преобразований, и уже не ка, а какая-то иная «сущность» восходит выше. Такой вывод можно сделать, если рассуждать по аналогии с духовным ростом человека в земной жизни.
И раз уж мы процитировали эпизод крещения Христа, необходимо еще раз акцентировать внимание читателя на том вопросе, который является не просто исторической ошибкой неправильного понимания текста, а «краеугольным камнем» всей проповеди Иисуса о Царстве Небесном и о нашем спасении из мира Добра и Зла. Вопрос касается природы Духа Святого, и он подробно рассмотрен мной в книге «Эдгар Аллан По. Обратная сторона Луны», о которой я уже упоминал.
И тем не менее, мы вынуждены еще раз кратко резюмировать. Читатель, наверное, обратил внимание на то, что на Иисуса сошел Дух Божий, «как голубь», то есть, как Дух мужского рода. И так – на всех европейских языках, на которых существуют переводы евангельского текста. Отсюда же проистекает и Символ веры, в котором сказано следующее:
«Верую… во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия… сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася».
Символ мог появиться в таком виде только в том случае, если отцы Церкви воспринимали слово «дух» в качестве существительного мужского рода, как мы это видим, например, в языке русском. Потому что каждому взрослому человеку хорошо известно, что не может на земле ничего родиться («воплотиться») от двух женских начал, то есть без участия начала мужского. Более того, из евангельского текста известно, что Иисус родился в человеческом образе. В случае церковного Символа в качестве такого мужского начала была воспринята ипостась Духа Святого. Вопрос этот очень серьезный и достаточно сложный, поэтому стоит остановиться на нем немного подробнее.
Первый Вселенский Собор, Никейский, состоялся в 325 г. н.э., то есть спустя почти 300 лет после евангельских событий. Никто уже не воспринимал описанные в Евангелиях события, как земные и реальные. И тем более, никто не мог знать о каком-то мандейском племени, из которого вышел реальный проповедник Иешуа хрестос. К этому времени евангельские события уже успели мифологизироваться. Священное Писание христиан в виде Библии на греческом языке приняло окончательный вид. Евангелия воспринимались всеми без исключения верующими как текст, продиктованный ученикам-апостолам самим Богом, то есть такой текст, который не подлежит никаким изменениям.
На первый Вселенский Собор собралось, по разным сведениям, около трехсот епископов, среди них были египтяне, родным языком которых был коптский (самая поздняя стадия развития древнеегипетского языка), и в языке которых слово «дух» имеет мужской род. Как помнит читатель, в греческом языке «дух» это существительное среднего рода. Иудеев среди этих епископов не было, так как к этому времени Церковь уже полностью отошла от своего иудейского прошлого. Сбор собрали не от хорошей жизни, а только по той причине, что среди ведущих христианских богословов были серьезные разногласия и даже распри относительно понимания природы «Сына Божьего», и эти разногласия требовалось разрешить. В первую очередь это было необходимо императору Константину, который принял личное участие в этом Соборе. Он был активным сторонником того, чтобы в его Империи была единая религия, которая должна была сплотить народ вокруг государственной власти. То есть это был сложный период перехода Церкви, как организации, от веры к жестко зафиксированным догматам, поддерживаемым государством.
Большинство всех собравшихся на первый Собор, православные, мыслили так, что Христос – это Бог изначала. А вторая группа, ариане, считала его человеком и «творением» («тварью» по-гречески), который не был Богом изначала, а стал им только впоследствии. Их утверждение восходило к воззрениям прежних христианских апологетов, которые заимствовали в христианское богословие античное понятие Логос, – «Слово», происшедшее от Бога «в начале всех веков», которым Бог и сотворил весть мир. То есть ариане ратовали за субординацию между тремя божественными ипостасями. И только по этой причине христианские иерархи были вынуждены как-то сообща – чтобы сохранить первоначальное единство Церкви, – сформулировать особое «Правило» или «Символ», в котором бы однозначно трактовалась природа Христа.
В Церкви установилось мнение, что тот, кто поддерживает Символ, верует правильно и является 100% христианином, а тот, кто нет, – верует неправильно и достоин порицания. После каждого такого Собора – арианского ли, православного ли (а таковых, не Вселенских, было несколько) – все те, кто не поддерживал решение того или иного Собора, предавались анафеме. Строго говоря, любой догматический подход к искреннему горению человеческого сердца превращает это сердце в остывший камень. И это не какие-то отвлеченные измышления, а духовные истины.
На этом первом Соборе и был выработан первоначальный вид Символа, но в нем еще не было слов о «рождении» Сына Бога от Духа Святого и Марии Девы. Эти слова появились уже на втором, Константинопольском Соборе (381 г.), когда спор между православными и арианами продолжился. В промежутке между этими двумя Соборами спорящие стороны собирали свои, отдельные соборы, пытаясь как-то организоваться и, при случае, повлиять на мнение императора. Этот процесс шел с разным успехом, и побеждала то одна, то другая сторона – никейцы или ариане.
Следует иметь в виду, что в этом споре никто не обращал внимания на какую-то «изначальную природу» Духа в семитских языках. Но если бы вместо слова «дух» в Писании фигурировало другое греческое слово – не пневма, а, например, псюхэ, которое переводится как «дыхание», «душа», «дух», и которое при этом является существительным женского рода, такой ошибки в Символе бы не произошло, и он был бы совершенно другим. Для собиравшихся на Соборы главным аргументом являлся канонизированный текст Писания на греческом языке, отдельные слова или фразы из которого собравшиеся пытались как-то включить в Символ и тем самым «положить своих противников на лопатки». Не получилось. Пришлось использовать для Символа новое слово, которого в Писании не было. Это слово нашлось, и это – омоусиос («единосущий»). Такое слово, после долгих и безрезультатных споров, предложил включить в Символ лично император Константин, а императору никто перечить не отважился. Вот как это описывает профессор А.Спасский в книге «История догматических движений в эпоху Вселенских Соборов» (Сергиев Посад, 1914, с. 240, репринт):
Еще на предварительных заседаниях в Никее до официального открытия собора некоторые епископы, люди простые и бесхитростные, советовали довольствоваться древнейшими мнениями и не делать нововведений в преданной от древности вере. А таких епископов было большинство; однако, мнение их не только не восторжествовало, а, напротив, в заключительном своем решении собор как раз внес в символ такое слово, которое не встречалось на языке Библии и было отвергнуто преданием. Как же могло случиться, что несмотря на преобладание консервативно настроенных епископов в составе собора, слово омоусиос все-таки не потерпело поражения и в конце концов принято было всем собором? В разъяснении этого вопроса должно припомнить ту обстановку, при которой совершилось внесение нового термина в символ веры. Слово омоусиос в первый раз произнесено было на соборе с высоты царского трона, блеск которого невольно ослеплял умы провинциальных, деревенских простецов, – а энергичная защита предложения императора со стороны образованных руководителей соборных рассуждений незаметно смиряла тревогу.
Для того чтобы убедиться в том, что Соборы действительно рассматривали Дух Святой в качестве мужской ипостаси, приведем некоторые аргументы ариан в споре с православными, из которых со всей очевидностью вытекает подобное утверждение. Вот что пишет профессор Московской Духовной академии и Московского университета А.П.Лебедев (1845-1908) в своей книге «Вселенские соборы IV и V веков» (СПб.: «Издательство Олега Абышко», 2004, с. 58, 96, подчеркивание наше):
Они (ариане, – Г.Б.), например, возражали: «Дух Св. есть, без сомнения, или нерожденное (существо) или рожденное. И если нерожденное, то два безначальных (Божества). А если рожденное, то (этот Дух, – Г.Б.) рожден или от Отца, или от Сына. И если от Отца, то два сына и брата, а если от Сына, то явился у вас Бог-внук».
Иные не соглашались с учением, что Дух есть Бог, единосущный Отцу и Сыну. «Укажи мне, – обращались ариане к православным, – чтобы от одного и того же (Отца) один был Сын (Божий), а другой не Сын (Дух) и притом оба были единосущны».
То есть, обе стороны в этих своих утверждениях и спорах воспринимали ипостась Духа, в образе «сына» или «внука» Отца, но не в качестве «дочери» или «внучки», если бы Дух Святой виделся ими в качестве женской ипостаси. И более того, все собравшиеся не сомневались в том, что Отец – это Бог иудеев.
Как пишет известный дореволюционный ученый, профессор А.В.Карташев в книге «Вселенские соборы» (Фонд «Христианская жизнь», Клин, 2002, с. 168):
Только со времени IV Вселенского Халкидонского Собора 451 г. наш Символ начал приобретать всеобщую известность и обязательность.
То есть после Второго собора, на котором этот Символ был выработан, он известен еще не был. В той греческой терминологии, которая присутствовала в спорах – усиа, омоусиос, ипостасис и др. – и из которой, в конце концов, этот Символ был составлен, не вполне ориентировались даже некоторые отцы Церкви. И не то, что они не знали всех этих греческих терминов, но совсем не были уверены в том, что именно их следует использовать в случае Символа.
Да и кто из отцов создателей Символа мог с чистой совестью сказать, что он точно знает, что Иисус родился «единовременно» с Богом Отцом, а не «после Него»? И никто из них не мог себе представить даже «в страшном сне», что реальный проповедник Иешуа хрестос никогда не был сторонником иудейского единобожия. И о каком «единосущии» можно вести речь здравому в своем уме человеку, которому самому никогда не приключилось быть «единосущим» с этим Богом и испытать своим опытом, что это такое? А если бы вдруг испытал, – значит и он тоже «Сын Божий». Да и о каком «едином» Боге-Отце все они вели речь? Участники Соборов – об иудейском Боге Яхве; Иисус – о том Элохиме, мандейском «Боге Света», которого он называет своим «Отцом». «Эли, Эли, лама савахвани!», или «Элохим, Элохим, почему Ты Меня оставил!» (Мк. 15:34) – восклицает он на своем мандейском наречии. Он обращается к Элохиму, а не к Яхве.
В это сложное для христиан время в римском мире уже возникла философия неоплатоников. Философия, удивительная в своей непривычной для ромейского мира мистериальности. Здесь, в первую очередь, следует назвать имена Нумения-римлянина и эллина Плотина, который начинал изучать философию в Александрии египетской (у того же учителя, что и Ориген), а затем перебрался в Рим, где и создал свои известные трактаты (Эннеады). Почему именно их имена следует вспомнить? Именно эти два философа впрямую сообщили миру о своих мистериях (так правильно называть все их откровения, на основании которых они разрабатывали свою философию).
И следует прямо сказать, что их «откровения» гораздо ближе стоят к подлинной проповеди Христа о «царстве Небесном», чем всё то тысячелетнее христианское богословие, которое что-то в своих начинаниях позаимствовало от философии эллинов. И именно с этими эллинами, с их философской «искренностью» и с их философской терминологией, подсознательно старались соперничать те отцы Церкви, которые участвовали в создании Символа веры. В философских построениях этих двух великих философов греко-римского мира – Плотина и Нумения – существует такая же трехступенчатая система развертывания Творения, как у египтян и мандеев, пусть и иначе выраженная. И если кто-то из людей действительно испытал единосущность с Единым, так это язычник Плотин. Об этом мы скажем позже.
В свое время автору пришлось познакомиться со многими трудами выдающихся христианских подвижников. Но ни у одного из них не обнаружено такого опытного приближения к истинному познанию (или даже само познание) «Царства Небесного», как мы видим это в Эннеадах Плотина или в текстах Нумения. Из христиан разве что только одного Оригена можно припомнить, если мы ведем речь о подлинных мистериях. Достаточно почитать его Гомилии на «Песнь песней».
Вернемся к Символу. О том, что невозможно рождение от двух «женщин» подобное тому, которое зафиксировано в этом Символе, сказано уже в коптском Евангелии от Филиппа (мы это высказывание процитируем). Наличие этих слов может свидетельствовать о том, что датировка создания Филиппа – это V-VI вв. н.э.
Читателю следует понимать, что если мы решим не трогать тему Духа Святого и примем мнение святых Отцов ради общего благополучия в Церкви, тем самым мы принесем в жертву подлинную проповедь Иисуса о спасении. Ведь ложь – даже неосознанная и невинная – всегда противоречит Истине. А Иисус – это Истина, алетʰейя (Ин. 14:6).
Так же и в рассматриваемом нами случае. То слово «голубь», которое мы видим в греческом тексте Евангелия, и которое упоминается при сошествии на Христа Духа Святого – это перистера. Окончание -а указывает на то, что это слово относится к именам существительным женского рода, первого склонения на «чистую альфу». Это – основное склонение существительных женского рода в древнегреческом языке, а следовательно, перистера – это стопроцентная «голубка», если обратиться к грамматике.
Более того, в этом языке существует также слово перистерос, которое, по всем правилам той же грамматики, имеет окончание мужского рода -ос. И переводится это слово в современных словарях почему-то как-то особенно: «голубь-самец». И для меня это загадка. Как будто может существовать, например, «бык-самец» и «бык не самец». То есть, если перейти к нашему конкретному случаю, должен существовать какой-то другой «голубь» мужского рода, но уже не самец. Богословы тем самым намекают на то, что на Иисуса сошел голубь мужского рода, но уже не самец? Чудеса! Однако специального «голубя не самца» в словарях не существует. Но зато есть эта перистера – «голубь» (по словарю).
Причем, странно получается: в дореволюционных российских словарях, когда Церковь была в силе, для «голубки» у древних греков, как оказывается, вообще не существовало отдельного слова. И это – в одном из наиболее развитых в лексическом отношении языков мира! А вот в советском словаре Дворецкого (когда на Церковь оглядки уже не было) перистера – это уже и «голубь», и «голубка» одновременно. То есть и бык, и корова «в одном флаконе». Чудеса! Ведь так и до Антʰропоса в «воловьем» обличии немудрено дойти!
В чем тут дело и что произошло с греческим языком? Та христианская Церковь, которая единолично правила во всем европейском мире, когда-то осознала – и это естественно, – что здесь что-то не сходится (в Символе веры и в евангельском тексте), и сочла, что отныне и навеки греческая «голубка» перистера станет «голубем». И разве это не исток древнейшей гендерной трансформации «девочки» в «мальчика»? Отметим, что тот иудей Матфей, который писал текст Евангелия, прекрасно понимал, что греческое слово пневма («дух»), которое имеет в греческом языке средний род, на самом деле, по своей внутренней сути, является «существом» женского рода. И именно по этой причине он написал перистера, а не перистерос. Ведь он был бессилен превратить слово пневма в существительное женского рода.
Слово «дух» в Писаниях христианства имеет истоки не в греческом языке, где это слово, пневма, имеет, как мы уже сказали, грамматический средний род. Оно берет свое начало в мандейской религии, где слово руха («дух») – существительное женского рода. Естественно, что и у иудеев в их родственном языке руах тоже имеет женский род. Более того, в представлении мандеев и в их фольклоре Руха – это уже полноценная «женщина», статная, голубоглазая, наделенная необычайной красотой, умом и огромной силой, – такой, что может «свернуть шею» любому мужику.
В истории христианства произошло так, что эта религия, первоначально получив свое рождение на общесредиземноморском греческом языке (Евангелия и Новый Завет не имеют никакого отношения к грекам, как к народу), почти сразу же обосновалась в Египте, в стране коптов. Именно копты, имея в духовной истории своей страны «воскресшего» Осириса, восприняли новую религию, как родную. Здесь же и христианское монашество родилось.
А в коптском языке, как и в языке древнеегипетском, существует только два грамматических рода: мужской и женский. Среднего рода нет. Переводя греческие Евангелия на свой родной язык, копты все важные слова Христовой проповеди о Царстве оставляли без перевода, то есть записывали их в греческой транскрипции. Более того, коптский алфавит – это алфавит, состоящий из двадцати четырех греческих букв и только восьми букв собственно египетских.
В соответствии с грамматическими правилами перевода греческих существительных среднего рода на коптский язык все они, за неимением такового в коптском языке, автоматически приобретали род мужской, то есть становились существительными мужского рода. Так греческое слово пневма стало пневмой мужского рода в Евангелиях на коптском языке. И именно так слово «Дух» воспринимали все создатели Символа веры. Это однозначно свидетельствует о том, что среди участников первых Вселенских Соборов не было таких, которые знали бы еврейский или арамейский языки. Напомним читателю, что даже великий Ориген, родившийся в Египте, составляя свои Гекзаплы ни еврейского, ни арамейского языков не знал.
К теме Духа Святого мы еще вернемся не один раз, потому что Дух – это «женщина», а у нас есть жена. И без этих «двух женщин» назарей Иисус, показанный в канонических Евангелиях, человеку спасение не обещает. Ведь недаром сказано в Евангелии от Марка, что Иисус будет «окунать (крестить) в Духе Святом» (Мк. 1:8). Словами о том же самом спасении начинается и обращение Иисуса к ученикам и народу в знаменитой Нагорной проповеди (Мф. 5:3): «Блаженны нищие духом…». Именно «духом», – но не Духом Святым. Потому что выражение «нищие (мандейским/иудейским) духом» – в понимании Иисуса автоматически означает «богатых Духом Святым».
«Блаженными», в представлении язычников, могут быть только посвященные в мистерии. Иисус же этими словами заявляет, что для того, чтобы получить истинные мистерии, чтобы уподобиться Богу, необходимо упразднить свой (правильнее, свою) дух-руху, – избавиться от той «Не-святой Духи», которая гирями висит на ногах мужа, стремящегося к Мирам Света.
При этом необходимо дополнить, обращаясь уже к женской аудитории (и это в прямую связано с вышесказанным), что вся Нагорная проповедь адресована исключительно мужчинам: все эти «блаженства» – макариой – имеют грамматические окончания мужского рода множественного числа -ой, понимание чего исчезает при переводе на русский и другие европейские языки. И в этом нет ничего удивительного. Вспомним слова евангелиста: «А евших было около пяти тысяч мужей, кроме женщин и детей» (Мф. 14:21). Или там же: «А евших было четыре тысячи мужей, кроме женщин и детей» (Мф. 15:38).
На пути к Царству Небесному нет, и не может быть «одинаковости» между мужчиной и женщиной, а значит и их европейского «равноправия». Мы – духовно разные. В евангельской проповеди назарея Иешуа такое понимание проходит красной чертой. Да и подумайте, наши голубушки, как возможно самой рухе стать «нищей духом (рухой)». Для любой женщины подобное состояние вещей равносильно выражению: «блаженна женщина, нищая женщиной». То есть такая, которая старается избавиться от той своей сущности, которая присуща ей от рождения, – от женской природы. Это невозможно. И никакие гормональные препараты здесь не помогут: их сила простирается только на нашего физического человека. Они способны изменить внешний облик, но не человеческую душу.
