Георгий Георгиевич Батура
Мистерии янтарного края
О любви и ее терминологии
Пусть мой читатель не волнуется, я не забыл о том, что обещал ему рассказать о мистериях. Но перед этим – еще одна важная тема. Можно задать вполне естественный вопрос: у кого из нас больше шансов познакомиться с этими мистериями? Попробую на него ответить.
Во-первых, это, конечно, молодой человек, совсем еще юноша. Начинается все именно в этом возрасте. Такой должен обладать двумя принципиальными особенностями. Первая. Он по природе своей и безо всяких внутренних усилий с любовью и сочувствием относится ко всему окружающему миру, включая даже деревья, которые для него живые. Он внутри себя, от сердца своего чувствует их радости и печали и сочувствует им, как меньшим братьям по бытию. Для него внутренне трудно причинить живому боль. Это дружелюбный, а порой и ласковый человек, который имеет открытое сердце и не знает о той подлости, на которую способны люди.
Такая ласковость сродни особой ласковости украинского языка, которая особенно ярко проявляется в лирических песнях этого народа. Этой лиричности и ласковости нет ни в нашем русском, ни тем более в польском языках, которые являются самыми близкими к украинскому, и она – та прекрасная черта украинской мовы, аналога которой нет, наверное, ни в одном языке мира. Но при этом он, этот юноша, имеет долю отваги и обладает силой воли. Это как бы одна сторона «разновесов» его души.
Вторая – более болезненная и противоречивая, хотя и очень часто встречающаяся у наших русских мальчиков. «Для чего я живу? Для чего меня родили в этот мир? Все смертно, и я умру. Но в таком случае и жизнь бессмысленна». Вот такие вопросы терзают его душу.
«Да, конечно, все мы знаем, что, возможно, есть Бог, который нас создал, но это означает только одно: именно он ответственен за всё. Именно он виноват в том, что все так хорошо и одновременно – так плохо». Отметим, забегая немного вперед, что в таком заключении юноши присутствует изрядная доля истины: «виноват» именно Бог.
И в груди этого молодого человека рождается вопрос к этому Богу: «Зачем? Ответь мне, если ты в состоянии». Вопрос дерзкий и, понятно, – «в никуда». И более того, этот юноша далеко не уверен в том, что такой Бог действительно существует. Но вот это постоянное внутреннее усилие в груди, – как будто человек уперся руками в стену и все время ее удерживает, чтобы она не опрокинулась, – такое часто подсознательное и не контролируемое сознанием направление воли является второй главной особенностью нашего молодого человека. Во всем остальном он незаметен для окружающих и почти паинька. И, наверное, необходимо добавить самое последнее. У него рано пробуждается эрос, и, возможно, именно от этого такая любовь ко всему живому.
И вот тут мы скажем несколько слов о его, и не только его, любви, в том числе ко всему живому. Правду говоря, «любовь» – это прекрасное русское слово, оно даже и звучит как-то благозвучно. Но когда приходится говорить о любви, как в нашем, например, случае, порой приходишь в неразрешимое недоумение.
Например, кто-то доверительно сообщает тебе под большим секретом, что он любит Бога. И такие люди действительно есть, и говорят они искренне. А какая-то девочка-одуванчик, например, весело прощебечет: «Я так люблю моего попугайчика Антошку!». И это чудесно! А кто-то из взрослых крякнет и, отвернувшись, хмуро ответит: «Что ты пристал, я занимался любовью». – Что… что… ты мне… сказал?
О, ужас! Физическое сношение в публичном доме и высшее чувство к Создателю мира характеризуется в нашем русском языке одним и тем же прекрасным словом «любовь».
Почему так произошло? Ведь упрекнуть наш богатый русский язык в лексической недоразвитости было бы несправедливым. И это правда. Но в то же самое время в чрезвычайно важных для нас и предельно интимных отношениях мы – немые. Для этого в русском лексиконе существуют только матерные слова.
Объясняется это недоразумение тем, что, несмотря на проявляемую порой разухабистость (ненормативная лексика, судя по всему, именно отсюда), русский человек по своей природе очень стыдлив. Почему стыдлив? Наверное, потому, что, сколько себя помнит, всегда жил на необъятных просторах нашей Родины, – не так, как европейцы, «друг на друге», – а также потому, что «это» всегда было для него чем-то «не от мира сего», – тайным, глубоко интимным и даже божественным. Он не понимал этого чуда и старательно обходил эту тему молчанием. И на такую исходную природную стыдливость русского человека легло тысячелетнее отношение к сексу нашей православной Церкви.
Представьте себе обычную картину для любой дореволюционной деревни, которая в воскресный солнечный день собирается на заутреню. Отдельно выстраивается опрятная очередь стесняющихся молодых людей – парней и девок, – которые должны исповедаться перед батюшкой в том, что не удержались и «согрешили» накануне Воскресенья. А мимо идут взрослые односельчане и посмеиваются.
Что это? И неужели трудно было понять, что подобные интимные и глубоко ранимые чувства молодой семьи нельзя предавать огласке и выставлять напоказ? Или Церковь, которая владеет Евангелием с удивительно сердечными словами Христа, этого не понимала? «Окаменело сердце их, слушают и не слышат, смотрят и не видят». (Мк. 4:12; 8:17).
Но ведь факт остается фактом. И неужели мы в этой книге будем использовать холодно-отталкивающее английское слово sex в том случае, когда нам придется говорить об «этом»? А говорить надо, потому что для человека это – почти «главный инструмент» для исполнения заповеди Христа, а значит, и для того, что в Церкви принято называть «спасением». Мне кажется, для любого нравственно здорового русского человека слово sex звучит мерзко. Что это за слово такое, если его можно применить одновременно к действиям новобрачных и проститутки? Это слово из какого-то инфернального мира.
«Научным эквивалентом» этого слова в русском языке является слово «пол»: пол мужской и пол женский, причем, безо всяких намеков на непозволительные действия. И ведь далеко не всякий россиянин осознаёт, что «пол» – это в данном случае не та крашенная дощатая поверхность комнаты, по которой люди ходят, и на которой, в случае чрезвычайной необходимости, можно совершить «эти» действия за неимением кровати. Русское слово «пол» – это сокращенное от слова «половина». Мужчина – это только «половина», но и женщина – тоже «половина», а вместе они – муж и жена – это единое целое, которое изначально существовало при создании нашего мира. Это уже «полный» Человек, антʰропос по терминологии Христа. И именно о таком Человеке – важные слова Иисуса Христа в девятнадцатой главе Евангелия от Матфея. И именно об этом мы будем говорить.
Утратив правильное представление о «поле», человек лишается возможности получения мистерий и осознания истинного смысла своего существования. А эрос в решении этого чрезвычайно важного «полового» вопроса имеет исключительное значение. Сегодня человек живет, как животное: занимается сексом, рождает и умирает. Мы будем использовать слово «секс» для конкретизации дела в публичном доме, и нигде больше. У животных это, конечно, не секс, а случка.
А как же быть со всей остальной нормальной «любовью», и кто нам в этом поможет? Ведь если говорить по-человечески, то настоящая любовь в молодом возрасте, особенно первая, – это нечто такое, что невозможно описать никакими словами. Человек – как живая букашка, наколотая на иголку в коллекции у ботаника. Шевелит ножками, а с булавки слезть не может. И это знает каждый, кто пережил мучительное и прекрасное чувство любви. И для чего оно дано нам, мужчинам и женщинам?
Поможет в вопросе классификации любви тот греческий язык, на котором написаны Евангелия. Древнегреческий язык вобрал в себя несметную мудрость древних. Эллины были такими же людьми, как и мы, сегодняшние. Человек ни в чем не изменился, – изменились окружающие его обстоятельства. Боги и религия значили для эллина гораздо больше, чем для нас с вами. И этот эллин прекрасно понимал, что его любовь к Богу совершенно другая, чем, например, похожее чувство к сыну или чувство к своему городу-полису, или – к любимой женщине. И совершенно естественно, что для каждого из этих чувств у эллина, в его языке, было свое отдельное слово.
Для русского слова «любить» наиболее близким греческим эквивалентом является слово филео – «любить», «испытывать глубокое чувство дружбы», «ощущать привязанность, влечение», «нравиться» (словарные значения). Отсюда – слово «друг», филос. Возвышенное чувство к богам, почитание и любовь к ним выражались глаголом агапао – тоже «любить», но уже по-другому.
Следует напомнить, что в первоначальной христианской Церкви (правильнее сказать, если переводить это с греческого, – не в «церкви», а в «народной сходке») практиковались вечерние собрания единоверцев, которые заканчивались взаимными поцелуями – всех со всеми. Такие «вечери любви» назывались агапами. И мы теперь понимаем, что эти «поцелуи» были совсем не такими, которые в греческом языке именуются уже известным нам словом филео, второе значение которого – «целовать». Мы чаще всего целуем своих любимых поцелуем филео, но не агапао.
Далее, от имени греческого бога Эрота – крылатого мальчика с луком и стрелами любви – берет начало еще одно «любовное» слово, эротао – любить страстно, и даже похотливо. Это и есть физическая, плотская любовь. Это эрос. Греки не видели в этом ничего гадкого. Любовь к Отчизне и к родителям – это уже совершенно другое греческое слово, которое мы использовать не будем, потому что речь не об этом.
Приведем небольшой, но показательный пример из канонического Евангелия от Иоанна. Пусть наш читатель не пугается: мы будем говорить обо всем этом безо всякого богословского «занудства» и назиданий. Причем, мы вовсе не требуем от нашего читателя, чтобы он знал евангельский текст. Для него вполне достаточно той информации, которой обладает любой грамотный европеец.
Итак, в последней главе ученики ловят в лодке рыбу и видят на берегу человека. Они узнают, что это их Учитель Иисус, который воскрес. И когда они сидят вместе с ним у костра и едят печеную рыбу, Иисус спрашивает Петра: «Любишь ли ты Меня больше, нежели они?» (Ин. 21:15). Петр отвечает: «Да, господин, Ты знаешь, я люблю Тебя». Повторно его спрашивает Иисус: «Любишь ли ты Меня?». Опять, то же самое отвечает ему Петр. И в третий раз спрашивает его Иисус: «Любишь ли ты Меня?». Опечалился Петр, что в третий раз спросил его Иисус: «Любишь ли ты Меня?».
Откуда возник такой вопрос у Иисуса? Дело в том, что Петр трижды предал Христа отказавшись от него словесно, когда Иисуса судили иудеи (сказал, с клятвой и божбой: «Не знаю сего человека»; Мф. 26:74). И по логике, Иисус тоже должен был задать ему этот вопрос трижды, чтобы «отмыть» три Петровы «проказы». Но в таком случае Петру, если он действительно любит Христа, обижаться было не на что. А в Евангелии сказано, что после третьего вопроса он «был опечален». Русскому читателю здесь ничего не понятно, и это естественно.
А все дело в рассмотренной нами особенности греческого языка, на котором написаны канонические Евангелия. Первый раз Иисус в этом троекратном вопросе использует слово агапао, причем, спрашивает, является ли агапа Петра больше, чем у других апостолов. Петр, зная свое предательство и свое истинное отношение к Христу, не может дать ответ Иисусу с этим же самым словом. Поэтому он как бы становится «на ступеньку ниже» (и даже – на две) и использует слово филео – «люблю». Второй вопрос Иисуса, но уже без слов «нежели они», потому что эти слова Петр проигнорировал, и ответ Петра повторяют первый. Но в третьем своем вопрошании Иисус использует уже глагол филео вместо своего первоначального агапао, и именно поэтому Петр пал духом.
То есть их разговор был таким. «Ты меня любишь возвышенной любовью больше, чем другие ученики?» – спрашивает Иисус. «Я тебя люблю по-человечески, как друга» – отвечает ему Петр. А что он мог еще сказать? Он бы явно солгал, если бы использовал слово агапао или сказал, что любит Христа больше других. Но в третий раз Иисус спрашивает уже иначе: «Ты, Петр, любишь ли меня [хотя бы] как друга?». Такой вопрос свидетельствует о том, что, если выражаться нашим земным языком, Иисус не верит в искренность слов Петра. Он, таким образом, заявляет Петру, что тот его не любит даже как друга. Фактически, в жизни Петра получилось так, что он, думая свои думы о прошедших событиях, вдруг увидел Христа воскресшего, чего никак не ожидал, и отсюда такой разговор его с Христом.
Иисус упрекает Петра в неискренности. Ведь до этого Петр при всех учениках заявлял, что готов умереть за Христа («хотя бы надлежало мне умереть с Тобою, не отрекусь от Тебя»; Мф. 26:35). Да, Петр останется апостолом Христа и будет проповедовать «благую весть» (евангелие) так и не поняв ее сути, но он никогда не сможет изжить в своей душе это черное для него событие. О том, почему именно Петру Иисус вручил «ключи от Царства Небесного», мы поговорим немного позднее. И тогда читатель поймет, что это никаким образом не связано с личными заслугами Петра.
Если немного продолжить тему греческого языка (а он нам еще очень пригодится), то характерной особенностью евангельской речи Христа является ее некая странность, которая исчезает во всех европейских переводах, включая наш, русский. Она заключается в том, что Иисус в качестве слова «говорю» использует два разных греческих глагола: лего и лалео. Лего является стандартным эквивалентом нашего «говорить» и, рассуждая объективно, его вполне достаточно для выражения этого понятия в человеческой речи. Но индивидуальной особенностью разговора Иисуса является как раз то, что он порой заменяет стандартное слово «говорю» словом лалео, которое, с точки зрения здравого смысла, не совсем подходит для нормальной беседы. И для обычного слушателя, если говорить объективно, лучше было бы услышать привычное лего.
Еще раз повторим, что оба этих слова в Евангелиях на русском, и не только, переданы одним и тем же глаголом «говорить». И это делается, в том числе, для того, чтобы не представлять «великого» Христа в несколько жалком виде. В чем тут дело? Дело в том, что глагол лалео используется для передачи бессвязной речи младенца, его лепета, – он ее фонетически копирует. Отсюда значения: «лепетать», «гукать», «болтать», «молоть языком», «говорить зря», «мычать», «говорить нечленораздельно» и даже «заикаться». Греческое лалэ – это «болтовня».
Но вот, например, греческий писатель Плутарх (40-120 гг. н. э.) говорит, что «поэзия есть говорящая (лалуса) живопись», то есть он использует именно этот глагол для того, чтобы образно сказать, что поэзия – это «лепечущая живопись». А философ Аристотель использует это слово в значении «издавать музыкальные звуки», «играть (на свирели)». Но эти исключительно поэтические термины никакими богословами, и тем более простым народом, в расчет не принимались. Причем, человек, читающий Евангелие на греческом, прекрасно видит, что Иисус (не в пример евангелисту Марку) хорошо владеет греческим лексиконом, хотя знает и арамейский язык, который является его родным: вспомним талифа кум (Мк. 5:41) – «девица встань» или еффафа (Мк. 7:34) – «откройся».
В чем тут дело? А объясняется это, скорее всего, двумя причинами. Первая, очевидная и исходная, заключается в том, что реальный проповедник Иисус скорее всего немного заикался (этот же намек присутствует и в мандейской «Книге Иоанна»), и таким образом он как бы пытался «снять» эффект от погрешности своей речи. Но главная причина в другом, и она скрыта под его якобы отсылками слушателей к своему заиканию. Когда он говорит лалео, он часто затрагивает такие духовные категории, которые, фактически, невыразимы в полной мере на нашем человеческом языке, и которые, по своей исконной сути, всегда интимны. Эта особенность речи Иисуса никогда не была понятна толкователям, переписчикам и богословам, которые, как уже было сказано, старались как-то сгладить этот «промах» Иисуса в выборе не совсем подходящего глагола. И поэтому в Евангелиях данная особенность проявляется не всегда последовательно: наверное, эти слова переписчики иногда подправляли, заменяя лалео на лего и наоборот.
Слово лалео встречается также в греческом тексте Септуагинты («Перевод семидесяти») – Священном Писании евреев, переведенном ими же самими со своего языка на греческий. В Книге Бытие это слово используется там, где Бог Яхве обращается к патриархам Израиля или к своему народу. А следовательно, можно предположить, что Иисус в какой-то степени присваивает себе божественное достоинство. Но более вероятен другой вариант: в первоначальном тексте Септуагинты присутствовало только греческое лего, а уже после появления Евангелий христианские богословы (Септуагинта вошла в Библию христиан в качестве Ветхого Завета), или сами иудеи, заменили это слово в отдельных местах на лалео.
И еще один важный момент. В мандейском Писании само Слово, как пишет Э.С.Дровер, или акт его произнесения был актом творения. То же самое мы видим в египетских гимнах Сотворения мира и в первых стихах книги Бытие (Шестоднев). В мандейском языке это mimra или malalta, что означает «изреченное слово» (Мандеи: История, литература, религия. СПб.: «Летний сад; Журнал “Нева”»; 2002, с. 269). И если мы прислушаемся к звучанию греческого слова лалео и сравним его с мандейским малалта, то заметим, что их фонетическая база подобна, и это «корень» лал.
Вообще, у любого искреннего читателя евангельского текста, да и у любого европейца, часто возникает вопрос: «Каков был внешний облик Христа?». Ведь в самом тексте об этом не сказано ни единого слова. И почему не сказано? Не сказано только по одной причине: те, кто о нем писал, его никогда не видели и даже не слышали от других, как он выглядел. И, тем не менее, мы можем попытаться воссоздать в общих чертах внешний облик этого реального великого проповедника. Как? Сейчас увидим.
То, что Иисус был назареем, а не евреем, – в этом читатель убедится позднее. А как писала в свое время леди Дровер, в том народе, из которого вышел Иисус, существовала такая странная особенность: простой народ, мандеи, и их высшая каста – священнослужители или назареи – разительно отличались по своему внешнему облику. Если простые мандеи – это характерный для того региона тип человека: темноволосый, смуглый, невысокого роста, то назареи – в прямом смысле слова красавцы. Высокие, статные, светлокожие или с золотистой кожей и почти светловолосые и голубоглазые. Мандеи и назареи – это как будто два совершенно разных народа. Возможно, я немного приукрасил подробности, но ясно одно: это стройные, высокие, светлокожие, светловолосые и красивые люди.
Сколько назарею Иисусу было лет, когда он стал проповедовать у евреев? В Евангелиях существует две разные версии: у Луки – ему тридцать лет (Лк. 3:23), а у Иоанна – около пятидесяти (Ин. 8:57). Кто из них прав? Наверное, оба. Тридцать лет – это возраст того придуманного художественного персонажа, еврейского Мессии, который выведен в этом тексте в качестве «главного героя». Пятьдесят лет – это тот реальный возраст, который поставил ему Иоанн, – евангелист, который тоже не знал этого проповедника лично, и который о нем ничего не слышал. Но он читал появившиеся к этому времени Евангелия. Этот Иоанн имел личный опыт тех мистерий, которые описаны в этих Евангелиях. И исходя из своего собственного опыта, он прекрасно знал, что в тридцать лет мистерию «раскрывшегося Неба», о которой говорится в синоптических Евангелиях, не получишь. Точно так же, как невозможно шестилетнему ребенку зачать новую жизнь.
Итак, назарей Иешуа (по-гречески Иисус) – это красивый светлокожий и светловолосый (но не блондин) мужчина лет пятидесяти, высокий и стройный, с тронутыми сединой длинными волосами, удлиненным овалом лица, прямым носом (но не «греческим»), голубыми или серыми глазами, с мягкой манерой поведения, дружелюбный, улыбчивый, немного стесняющийся и немного заикающийся. Это и есть истинный портрет того выходца из мандейского племени, который во время оно пришел к евреям с проповедью о своем таинственном Царстве Небесном.
И, наконец, вернемся к нашему русскому языку и к слову «любовь» в приложении к настоящей книге.
Агапа – это особое неземное, возвышенное чувство любви и почитания богов. Русским языком это можно как-то передать, написав слово Любовь с большой буквы.
Филиа – то, что русский человек обычно понимает под словом «любовь», хотя наше слово «любовь» по своей эмоциональности и одухотворенности выше филиа: это нечто промежуточное между агапа и филиа. Мы можем добавить к этому, что если агапа идет исключительно от человеческого сердца, то филиа – это уже и мыслящая голова.
Эрос – страстное земное чувство мужчины, который неравнодушен к какой-то женщине (и, наоборот); в пределе это то, что в христианстве именуется словом «похоть» (от древнерусского «похотеть»), но только без оттенка средневекового христианского омерзения к физическому единению противоположных полов. Чувство эроса рождается в человеке «ниже» уровня сердца.
Любовная близость, единение – это физическое единение мужа и жены, – слова, имеющие преимущественно нейтральную окраску.
Секс – случка в публичном доме или со шлюхой.
И попробуем теперь описать стандартные чувства нормального юноши к своей любимой девушке, невесте, а затем жене, и, наконец, к спутнице жизни уже после многих совместно прожитых лет. Первая любовь к девушке – это всегда агапа. Об эросе даже нет мысли. Она, его девушка, – это «недотрога», неземное существо, какая-то богиня, совершенство, идеал и предмет восторга, удивления, и поклонения. Все его мысли в это время – только о ней. Причем, она «богиня» только для него одного; его друзья могут счесть ее не совсем красивой, например, с чрезмерно большими ушами или немного кривоногой. Но те девушки, которых действительно любят, пусть не комплексуют из-за своих «недостатков». Для любящего юноши их не существует.
После поцелуев, сначала робких агапао, а затем и филео, свадьбы и брачной ночи, – это по-прежнему та же самая агапа, но уже как бы полнее; и это чувство становится всеобъемлющим в его новой жизни. У него появилось свое «солнышко» в небе, к которому он стремится всей своей душой. Но это «солнце» постепенно начинает включать в себя все больше и больше осознанного чувства эроса. По прошествии некоторого времени, агапа плавно переходит в филиа (человеческую любовь), и в их отношениях эрос занимает все большее и большее значение. Эти эрос и филиа со временем теряют свою первоначальную яркость, но остаются таковыми до преклонных лет, – до гробовой доски.
Следует ли огорчаться подобному угасанию первых ярких чувств? Нисколько. Эти чувства переходят в другое внутреннее состояние этой пары. Если в их жизни все идет правильно, значит, они поневоле будут «слепляться» в какого-то нового единого человека. Она становится им, а он – ей. У них и одинаковые мысли в голове вдруг одновременно рождаются, и одни и те же любимые песни в душе неожиданно звучат. А для единого Адама, в идеале, уже излишни и эрос, и филиа, и тем более, агапа. Он и она становятся одним целым, – уа уот, как говорит коптский текст Евангелия от Фомы.
В нашей светлой и бушующей молодости всего этого понять невозможно. Вот как представлял себе старческий возраст шестнадцатилетний Лермонтов («Опасение», 1830):
Страшись любви: она пройдет,
Она мечтой твой ум встревожит,
Тоска по ней тебя убьет,
Ничто воскреснуть не поможет.
Краса, любимая тобой,
Тебе отдаст, положим, руку…
Года мелькнут… летун седой
Укажет вечную разлуку…
И беден, жалок будешь ты,
Глядящий с кресел иль подушки
На безобразные черты
Твоей докучливой старушки,
Коль мысли о былых летах
В твой ум закрадутся порою,
И вспомнишь, как на сих щеках
Играло жизнью молодою…
Без друга лучше дни влачить
И к смерти радостней клониться,
Чем два удара выносить
И сердцем о двоих крушиться!..
Для молодого Лермонтова – это «крушиться о двоих…». Но ведь в преклонных летах они уже не двое, а уа уот, а значит, и сердце на двоих одно, как бы в это неземное не вплеталась наша неизбывная житейская суета.
Когда я был еще в своем акмэ, моя матушка часто говаривала мне: «Голубчик, душа человека остается молодой, она не стареет. Это я снаружи такая безобразная. Тебе этого сейчас не понять». Сегодня и я это уже понимаю. Наша душа действительно не стареет, – потому что бессмертна. И это не пугливые уговоры самих себя, а истина. Все мы это подсознательно чувствуем, и именно поэтому не боимся того, что когда-то умрем. Мы считаем себя вечными, и не ошибаемся в таком своем внутреннем убеждении. А значит, уа уот – и после гроба.
И раз уж мы принялись читать стихи, как это было в нашей молодости, приведу читателю один куплет из прекрасной польской песни. Поет ее – и поет удивительно сердечно – Северин Краевский, тот самый Краевский, который должен быть известен даже молодому поколению по некогда нашумевшей «Ние спочнемы».
Гди е ж в хотэл о вым корыт а жу кр у тка хв ы ля,
Сплечёны р е нце гди е ж на пл я жы, о чши бл ы ск.
Высл а ны в би е гу кр у тки л и ст,
Стокр о тка сни е гу, д о бра м ы сль,
То вчь о нж за м а ло, мое с е рдце, ж е бы ж ы чь…
Учь е кай, ск о ро св и т,
Бо п о тэм б э ньдже вст ы д,
И нь е выб а чи н и кт
Хл о ду у ст, бр а ку слов…
……………………………………..
И н о ва зл у да, н о ва н и ть…
Беги! Скоро светает,
Потому что потом будет стыдно,
И никто не простит
Холода губ, отсутствия слов…
…………………………………………
И новый обман, новая нить…
И «этого все-таки мало, моё сердце, чтобы жить…». Братья славяне понимают друг друга без перевода. Замечательный Северин Краевский не читал настоящей книги. Но насколько точно он (и поэтесса, написавшая эти стихи) обрисовал реальное положение обычного молодого человека, живого и смотрящего в будущее. Его сердце ищет чего-то неземного, ищет любви к прекрасной девушке, с которой можно было бы навеки «обняться» и так пройти всю свою жизнь рука об руку. И как правило, – почему-то не получается, что-то не сходится. И опять – очередная разлука. И еще одна попытка, и тоже напрасная. «И новый обман, и новая нить…», связывающая уже с другой избранницей, которая, может быть, подойдет для вечного «обнимания».
Это – наш земной мир. Он весь в этом. Это не райские обители, где всё прекрасно и все любят друг друга. Все мы совершенно разные, и никогда девочки не будут в состоянии понять мальчиков до конца. И наоборот. С этим надо мириться. Иначе не бывает. Все остальное – рассказы других про вечную идеальную «любовь-морковь» – это прекрасные сказки или бессовестная болтовня. Это – земля. Мы – оба в меру наших сил – после первого головокружительного чувства любви должны сознательно идти навстречу друг другу и прощать своему другу непонимание, как нам кажется, элементарных вещей.
И тогда все получится. И тогда ты никогда не назовешь свою юношескую любовь «старушкой». Такой она будет для других, но не для тебя самого. И ведь ты себя не станешь обманывать: она действительно не старушка. Ты не видишь ее такой своими глазами. Но ведь и сам ты – не старик. Для нее, твоей единственной. И что тебе до всех остальных… Перед вами – вечность.
